Текст книги "След грифона"

Автор книги: Сергей Максимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

«Слаб человек», – только и можно было сказать, наблюдая за многими партийными лидерами. Но сущим бедствием были их жены. Женушка Троцкого опять же всех переплюнула. Даже посуду в дом из царских сервизов собирала. Нарком просвещения Луначарский ставил ей в заслугу создание домов-музеев и музеев-усадеб. Не понимал, дурачок, что она для себя эти дома-музеи создавала. И начала со своего особняка на Волхонке под пристальным присмотром охраны, почему-то состоявшей из башкир и лезгин. Она и в Кремль не хотела переезжать только потому, что здесь спокойно не поворуешь. А когда переехали, то первые детишки в Кремле оказались – опять же детишки Троцкого. Зиновьев с Каменевым тоже не отставали от своего первого соратника. Как и их жены от своей приятельницы.

Из прошлого постоянно настигали неприятности. Так, в 1926 году ему, Сталину, пришлось отдать приказ перечислить немалую сумму лондонскому миллионеру-мыловару Джозефу Фелзу, с которым, Сталин был уверен, должны были рассчитаться еще в 1921 году. Мыловар предъявил советскому правительству расписку в том, что в свое время выдал депутатам лондонского партийного съезда деньги. Сталин хорошо помнил те события. Действительно неприятно вспоминать. Намотавшись по всей Европе, собраться смогли только в Лондоне. Тогда депутатам не на что было уехать из британской столицы. На славу позаседали! Мало того, Сталин мог в те дни лишиться даже жизни. В каком-то ресторанчике подвыпившие английские матросы приняли его за выходца из британских колоний. Свои почитали диким горцем, англичане приняли, вероятно, за индийца. Только крепкие кулаки Максима Литвинова (настоящее имя – Меер-Генох Валлах), тогда такого же, как и Сталин, депутата лондонского съезда, спасли его от кривых ножей английских моряков. Но это, так получалось, сущие пустяки. А вот то, что под распиской на получение в долг 1 миллиона 700 тысяч фунтов стерлингов, то есть 17 тысяч рублей золотом, стояли подписи всех делегатов съезда, совсем не пустяки. Очень даже не пустяки. Стояли там подписи и Ленина, и Дзержинского, и Троцкого, и Ворошилова, и Красина с Ногиным, и Горького даже. Была и его, Сталина, подпись.

Был еще и такой тайный подтекст у сталинских репрессий. Сталину не нужна была история государства, начавшаяся с получения денег взаймы у буржуев. А люди, дававшие деньги на революцию в России, отличались хорошей памятью. Самой процедурой расчета с лондонским мыловаром Сталин показал, что дивидендов от своего финансового участия в русской революции никому ждать не следует.

Своих партийно-финансовых деятелей, так или иначе связанных с событиями тех лет, он попросту извел. Долг лондонскому мыловару вернул, но отказал в набежавших процентах, дав понять, что больше он ничего не должен. По наступившей паузе в переговорах с лондонским миллионером Сталин понял, что и кредиторы советской власти будут молчать. Не признаваться же им, что они финансировали создание государства, которое совсем их теперь не устраивает. Но больше злило его не это, а то, что он так и не мог до конца узнать, что творилось без его ведома в первые годы советской власти в финансовой сфере молодого государства. Он справедливо подозревал, что творилось многое, что от него тщательно скрывалось по прямому указанию Ленина. «И уж к чему, к чему, а к части золотого запаса империи тогдашние руководители руку приложили, – был уверен Сталин. – Делалось это скорее всего по сговору». Зная характер Ильича, он мог предполагать устные распоряжения вождя. Тот же Яков Ганецкий и Красин, покупая паровозы во все той же Швеции, и производственные машины в Америке, тащили за границу ювелирные украшения и произведения искусства. И не в том дело, что взятки давали, а в том, что бесконтрольно. Это только для крестьян и пролетариев Ильич провозгласил «учет и контроль». Соратники были неподотчетны. Слишком многим был им обязан Ленин. Крепко они его держали за горло. Они и его, Сталина, взяли бы за причинное место, дай он им волю. Горец? Хотели в нем видеть горца? Получите! Да и почему он должен этого стесняться, когда интернационализм того же Троцкого заканчивался моментально, если решалась судьба соплеменника. И куда только улетучивались партийная дисциплина?..

Интернационализм в финансовой сфере своеобразно проявился в деятельности Коминтерна. Сталин не хотел и не мог терпеть такую ситуацию, когда аппарат Министерства иностранных дел молодой республики составлял три тысячи чиновников, а аппарат Коминтерна был ровно в сто раз больше – триста тысяч дармоедов! В первые годы советской власти сеть Коминтерна активно использовалась в разведывательной и подрывной деятельности против зарубежных стран, но был и еще один аспект деятельности, а именно торговля драгоценностями, произведениями искусства и антиквариатом. И подход остался еще дореволюционный. Белая эмиграция не раз поднимала вой о том, что большевики распродают культурные ценности России. Их западная буржуазия слушала, но продолжала скупку краденого. За каждым европейским аукционом можно было без труда распознать деятельность интернационалистов. И опять не в том беда, что ценности продавались, а в том, что вырученные средства расходовались неизвестно на что. Но от государственного финансирования эта орда спекулянтов между тем отказываться не собиралась. Ну как можно было это терпеть?!

Он вернулся к делу белогвардейского генерала. Надо полагать, и у белых было немало охотников до этого золота. И понятно, что там были люди, которые заботились о его сохранности. Неужели им удалось скрыть часть золота от разграбления? Сталин еще раз пересмотрел разноречивые цифры. Получалось, что колчаковцы могли бесследно изъять 700—800 килограммов золота. Во всяком случае, не больше тонны. А может быть, это списали на колчаковцев? Кто? Да кто угодно, кто мог быть назначен Лениным. Очень сильно Сталин подозревал, что Ильич начал вести расчеты за революцию. Это его, Сталина, теперь западные демократы шантажировать опасаются, а в первые годы советской власти все было иначе. А впрочем, Ленин тоже понимал, что чем кровавее будет создаваемый им режим, тем больше у Запада причин помалкивать о финансовой стороне этого проекта.

На Генуэзской конференции на вопрос о выплате долгов царского правительства нарком иностранных дел Чичерин заявил буржуям, что в банках иностранных государств осело не менее 182 миллионов рублей русских денег. Что он имел в виду? Входят ли в названную сумму деньги из золотого запаса, побывавшего в руках адмирала Колчака? Опять ни черта не ясно. И сколько Сталин ни пытался прояснить для себя эту картину, ничего у него не получалось. Чичерин, как и Бухарин, в понимании Ленина были «любимцы партии». Но если Бухарина даже близко не допустили к институту по изучению последствий мировой войны по причине его болтливости, то аристократ Чичерин умел держать язык за зубами. Такой же неразговорчивый был и управляющий делами Совета народных комиссаров Бонч-Бруевич. У него вообще это фамильное – дядюшка его Михаил был начальником царской контрразведки. И опять же вездесущий Троцкий со своей идеей мировой революции. Мало ему здесь было крови! Этот, наоборот, без умолку болтал, но у него болтовня была мечом и щитом, из-за виртуозного владения которыми невозможно было понять, что у него на уме. Революция – дело кровавое, это всем понятно. Он, Сталин, пролил и проливает реки и моря крови, но не льет ее для собственного удовольствия. Как иначе ему быть? Покажите, кто сможет иначе? Однажды приняв террор и репрессии как обычную практику революции, Сталин и мысли не допускал, что революционное переустройство может происходить иначе. Иначе Гражданская война снова выйдет на поля сражений. Террор и репрессии есть не что иное, как упреждение действий врагов. А друзей у советской власти как не было, так и нет. Но садистом он, Сталин, не был. Именно против садистов в первую очередь он и направил первые репрессии. А тот же Троцкий лил кровь в Гражданскую войну так, что даже Ильич ему заметил, что его поведение вызывает среди многих товарищей антисемитские настроения. Да хотя бы цель была! Хотя он уже тогда заявлял: «Цель – ничто. Движение к цели – все». Как Абрам из анекдота. «У меня восемь детей. И думаете, я их люблю? Нет, мне нравится сам процесс». Какое государство собирались они, все вместе взятые, строить с Лениным во главе? Ничего они построить не могли. Все прое... бы, как прое... деньги, из-за которых такие, как он, рисковали жизнью. Что и сумели они сделать, так это только то, что все разрушить и для собственного удовольствия крови попить.

Сталин снова вернулся к делу колчаковского генерала с двойной фамилией. Генерал был не просто генералом, а генералом русской контрразведки. Из этого следовало, что он был человеком осведомленным. Контрразведка предоставила в распоряжение следователя Александрова, назначенного Временным правительством для расследования финансовых дел большевиков, три шкафа документов. При советской власти Александрова бессчетное количество раз допрашивали, пока не расстреляли. Сталин читал его показания и был просто взбешен тем, что от него скрывал сам Ленин и все «ленинцы». Они действительно считали его недалеким горцем.

Сталину показалось забавным, что во время Гражданской войны военные дороги белогвардейца-генерала, дело которого лежало у него на столе, пересекались с его военной судьбой. Действительно, им с Дзержинским пришлось туго в начале 1919 года под Пермью. Почему-то этот генерал вызывал чувство уважения. Как вызывали у него чувство уважения, казалось бы, страшные враги советской власти. В меньшей степени Деникин и Колчак. В большей – Корнилов. Сталин не раз и не два читал «Очерки русской смуты» Деникина. Читая, понимал, что не могли эти люди победить в такой стране. Но вот принес ему Судоплатов аналитическую записку, составленную этим Мирком-Суровцевым, где автор дает поведенческие модели генералов старой армии в случае войны с немцами, и одно удовольствие читать. Тут же лежит другая служебная записка. Это уже данные разведки, которые в точности подтверждают выкладки белогвардейца-генерала. А ведь генерал этот в течение двадцати с лишним лет ничего фактически не знает. Но, зная характер, привязанности и симпатии белогвардейских лидеров, очень точно делает прогнозы. Интересно, а как бы повел себя сам этот генерал, будь он на свободе, в случае войны? В любом случае нужно разобраться с ним до конца. Хотя Сталин так и не поверил, что он причастен к сохранению золота Колчака. «Поживем – увидим, – решил он, – если уж двадцать с лишним лет не могли разобраться, то один-два месяца жизни заключенного внутренней тюрьмы НКВД ничего не решат. И правильно сделал Судоплатов, что вытащил заключенного из Лефортова. По сути дела, его уже нет, а расстрелять его никогда не поздно».

Пусть пока напишет, что ему известно о финансировании большевистской партии. Хотя если ему что-то известно, что неизвестно даже ему, Сталину, расстрелять его придется в самом срочном порядке. А с другой стороны, просто забавно, как такой матерый враг столько лет оказывался вне зоны внимания органов.

Мысли вождя, описав невообразимый маршрут по прошлому, настоящему и будущему, неожиданно даже для него самого обрели новое направление. За размышлениями о золоте он совсем упустил ту часть доклада Судоплатова, где он обращал его внимание на тот факт, что этот белогвардеец мог бы прояснить, кто оказывал информационную поддержку советским органам безопасности во время проведения операции «Трест». А также кто из белогвардейцев за рубежом так люто ненавидел Троцкого, что решил помогать чекистам, любить которых, казалось бы, причин было еще меньше? «А ведь использовал же бывший шеф жандармов Джунковский какие-то свои дореволюционные связи, когда консультировал ОГПУ во время разработки управлением операции „Трест“! Что за человек этот загадочный генерал с распространенной русской фамилией Степанов? И потом, не следует ли этот факт понимать так, что среди бывших граждан России есть люди, которые трезво воспринимают новое государство? Которые при всех превратностях судьбы не потеряли любви к родине. Они не могут принять существующий строй как близкий им, но признают тот факт, что Советская Россия – это все же Россия. Советская Россия – правопреемник России бывшей. Другой нет и не будет!» – подвел черту под размышлениями вождь.

«Ох уж эти „их благородия“ и „их превосходительства“! Было и есть в них что-то такое, что делало их опасными врагами во время Гражданской войны и после нее, и то, чего так не хватает в нынешних командирах!»

Еще в Гражданскую войну Сталин стал приглядываться к военспецам. И уже в те годы, в отличие от большинства партийных руководителей, он стал их подразделять на отдельные категории и группы. Одних он отнес к категории «их превосходительств». Эти приняли сторону советской власти через отрицание царизма как строя, полностью себя дискредитировавшего. К этой категории он относил бывших царских генералов Поливанова, Бонч-Бруевича (близкого родственника Бонч-Бруевича-большевика), Таубе, Маниоковского, Джунковского, Брусилова, Батюшина, Николаева, Потапова и им подобных. Под эту категорию подходили и генералы – профессора Академии Генерального штаба. Их выгодно отличало от остальных то, что они не собирались делать карьеру в новой войне. Их военные карьеры были уже сделаны, и авторитета в военной среде им было не занимать. Других он относил к военным карьеристам из прапорщиков и поручиков. Самым ярким представителем этой группы был Тухачевский. Эти, едва начав военную карьеру в старой армии, поспешно творили ее в армии новой, а затем, переоценив свою значимость, стали приглядываться к политическому полю деятельности. Ну не мог верить Сталин бывшему саратовскому барину Тухачевскому, когда он в своих работах о войне и мировой революции рассуждал о пролетарской солидарности народов всех стран. С некоторой поправкой к ним можно было отнести и Блюхера. Пример с Блюхером показал Сталину, как быстро в военных головах формируются диктаторские комплексы. Он не забыл триумфальное возвращение красного полководца в Москву после событий на КВЖД. И возню вокруг него партийных оппозиционеров всех мастей. А его деятельность в Китае, по мнению Сталина, даже Чан Кайши перепугала. В многомиллионном Китае крови было пролито столько, что и наша Гражданская как-то благополучней стала восприниматься. В военной среде даже появилось выражение «воевать по-китайски». Это когда при взятии крепостей крепостной ров засыпается телами сраженных наступающих, которые, будучи еще живыми, сами себя и доставляют под крепостные стены.

И, наконец, самая многочисленная часть бывших офицеров. Некое «болото». Эти могли оказаться и в белой армии, но по воле судьбы сражались в Красной армии. А после самой войны представляли огромную силу, которую можно было использовать для самых различных целей. А как использовать военную силу в мирное время? Сам Бог велел использовать для переворотов. Для обороны не нужна многомиллионная армия. Во время нэпа эти бывшие офицеры откровенно заговорили о возрождении былой империи и, как следствие, – возрождении офицерства. Они заговорили об армии национальной. «По сути, они правы, – думал Сталин, – Наполеон проявил себя как полководец революционной армии, но его революционная армия не перестала от этого быть армией французской. И в предстоящей войне неминуемо придется думать об этом. Тот же Гитлер и его генералитет удобнее себя чувствуют, когда говорят о вероятном противнике как о Советах. Словосочетание „русская армия“ вызывает неприятные ассоциации у всех милитаристов, но особенно у милитаристов немецких. Уже поэтому хотя бы стоит вспомнить о русской армии. Но это сейчас, накануне войны. А тогда, в двадцатые и тридцатые годы! Много чести. Тем более все прекрасно понимали, что именно белогвардейцы ближе к традициям именно русской армии».

Знаменитое дело «Весна», по которому было расстреляно более трех тысяч белых офицеров, перекочевавших в Красную армию из армии царской, было для Сталина более чем логичным и понятным. Эти бывшие «их благородия» военных заговоров, конечно, не планировали, но свою готовность к заговорам стали демонстрировать. И если до революции в царской армии офицеры, как правило, даже не имели ярко выраженных политических пристрастий, то в новых условиях вдруг приобрели политическую осведомленность и разборчивость. А при их понятиях о чести и совести даже Троцкого стали защищать. «Они, дурачки, всерьез поверили, что Троцкий стал их привлекать на службу от уважения к их боевому опыту. Да делать ему ничего другого не оставалось! Потому как он к тому времени понял, что ни его болтовня, ни комиссары, ни чекистские заградотряды войну не выиграют. По сути дела, он себя спасал, когда отстаивал точку зрения, что надо привлекать большее количество военных специалистов. К тому же понимал, что красные полководцы из коммунистов, такие как Фрунзе и Ворошилов, его болтливую беспринципную сущность насквозь видят и презирают. А вот „их благородия“ навсегда запомнят, что председатель Реввоенсовета Троцкий выказал им доверие».

Действия Сталина не раз и не два объясняли его прагматизмом. Но само понятие «прагматизм» слишком схематично и потому легко укладывается в схему, но ничего не объясняет вне этой схемы. Прагматизм Сталина имел свою основу, которая была более сложной и труднообъяснимой, поскольку происходила из личностных качеств вождя и его весьма непростого жизненного опыта. Материалист до мозга костей, в повседневной практике он не был материалистом в главном. Существование высших сил, управляющих человеческими судьбами, было для него очевидным. И себя он ощущал именно частью этой силы. «Я тот, кто вечно зла желает и вечно делает добро». Он бы с удовольствием подписался под этими словами Мефистофеля, порожденными гением Гете и переведенными Борисом Пастернаком на русский язык. Он не рассматривал каждый народ и каждого человека как «грани Божьего замысла». Это дело писателей – считал он. Он смотрел на людей и на нации как на носителей определенных функций. Понимал, что само появление разных людей и разных народов – промысел Божий. И только тогда он становился прагматиком, когда начинал сопоставлять национальные признаки и качества с практикой сначала Гражданской войны, а затем с практикой строительства нового государства.

Он действительно строил союзное государство. А во внутрипартийной работе с того и начал, что стал бороться с любым даже намеком на объединения внутри партии по национальному признаку. Со всей очевидностью его можно было считать антисемитом, когда он стал громить оппозицию. А еще до этого был самым непримиримым врагом меньшевиков. Здесь он достигал двух целей сразу. С одной стороны, раз и навсегда показал, что в партии Ленина – Сталина не будет никаких приятельских отношений и дружбы по национальному признаку. С другой стороны, он так сбивал антисемитизм, время от времени возникавший в партийных рядах, потому что уже коммунисты начинали возмущаться большим количеством евреев на руководящих постах. Он также негласно стал закреплять за национальными группами те или иные сферы государственной деятельности. Он всеми средствами отстранял тех же евреев от финансовой деятельности, предоставив им полную свободу на ниве культуры и искусства. Как на евреев нельзя было положиться в финансах, так на русских нельзя было положиться в культуре и искусстве. Эти, как уже было до революции, потащили бы в Новое время традиции Достоевского, Толстого и Чехова. Не надо ему этих традиций! Он не русский царь-батюшка. Если уж отец, так отец всех народов. Его забавляла ситуация в советском кинематографе. Фильмы Эйзенштейна и особенно Ромма он считал лучшей иллюстрацией правильности своего подхода. «Броненосец “Потемкин”», «Октябрь» и «Ленин в Октябре» не могли снять русские. Эти бы начали разрываться между состраданием к побежденным и классовой позицией. А где сострадание, там, глядишь, и симпатии. Если даже у него самого белогвардейцы вызывают чувство уважения, то чего ждать от простых людей? Идут во МХАТе «Дни Турбиных» русского писателя Булгакова, получил русский барин, граф Толстой, Сталинскую премию за «Хождение по мукам» – и довольно о «бывших» и царских офицерах. Также всем полная свобода в науке, особенно в науке фундаментальной. И то хорошо, что ученые люди изначально аполитичные. И не националисты. Но и тут нужен глаз да глаз. И Сталин словно чувствовал, что пройдет немного времени и Сергей Эйзенштейн начнет ставить своего «Ивана Грозного» вразрез с «Кратким курсом ВКП (б)» самого Сталина. А боец 1-й Конной армии Исаак Бабель замахнется на официальную историю Гражданской войны. И кто бы мог подумать, что красный пулеметчик той войны – режиссер-кинодокументалист Эрмлер – уже после смерти Сталина будет снимать документальный фильм о Шульгине. И как-то уж очень симпатичен будет бывший депутат дореволюционной Думы и белогвардеец Гражданской войны рядом с актером, исполняющим роль историка. Историк-то ряженый, а белогвардеец-то настоящий!

В целом отношение Сталина к еврейскому вопросу было своеобразным. Он точно спорил с лидером сионизма Владимиром Жаботинским, который предостерегал евреев от ассимиляции и от активного участия их в культурной жизни других народов. «Не стоит быть музыкантами на чужой свадьбе, особенно если есть хозяева и гости давно ушли», – говорил сионист. «Стоит. Еще как стоит, – не соглашался Сталин. – С них и спрос за все будет!»

Представителей Кавказа он всячески отстранял от военной сферы. В союзном государстве в любой республике нужны национальные кадры. Но иметь национальные военные кадры боже упаси! А что такое Кавказ, он знал. Берия рассказывал забавные вещи. В первых лагерях, еще в двадцатые, на Кавказе, органы ОГПУ столкнулись с необычной проблемой. Национальные костюмы горских народов предполагают кинжал, который изначально был нужен на Кавказе, чтобы дружить с соседями. Дошло до смешного. Чеченцы отказались сдавать свои кинжалы, осетины, в свою очередь, не хотели быть безоружными рядом с лезгинами и дагестанцами, а абхазы с грузинами тоже привыкли смотреть в глаза друг другу, одной рукой сжимая рукоять кинжала, а другую приложив к груди в знак чистоты помыслов. На предложение сдать оружие всем вместе так же ответили отказом, кивая на чеченцев, которые могут «камнем зарезать и из палки застрелить». Кончилось дело тем, что каждая национальная община выделила по одному представителю, в обязанности которого входила охрана личного оружия своих соплеменников. Этих представителей, а их набралось около сотни, в свою очередь, охраняла лагерная охрана.

Он со злорадством отслеживал действия Гитлера в национальной сфере: «Не понимает, дурак, что ссориться с евреями в своей стране означает воевать со всем миром». И потом, немцы не русские. Если посмотреть на завоевательскую политику Англии, России и Германии, то и без знания политологии ясно, что англичане со своими колониями торгуют, русские привязывают гарантией защиты от более агрессивных соседей, а немцы прежде всего грабят. Им ничего другого и не остается – ресурсы Германии всегда были скромнее, чем у стран-соседей. И это при немецкой бережливости и аккуратности. Которая, кстати говоря, и проистекает от бедности ресурсами. И опять Сталин стал размышлять об армии революционной и армии национальной. Как понятие «немецкая армия» предполагает агрессию для всех соседей, так понятие «русская армия» несет в себе угрозу агрессорам всех мастей. Русская, казалось бы, бестолковость и непрактичность веками выработала у всех наций, живущих с русскими, стойкое убеждение в том, что с русскими жить все же можно. С другими оказывалось хуже. Потому русская армия всегда и была многонациональной. Грянет война с Гитлером, и все нации пойдут воевать за Россию, понимая, что только она может их спасти. И весь мир должен увидеть, что все послереволюционные репрессии – это внутреннее дело большевиков. А в контексте мировой истории не большевизм, а нацизм есть раковая опухоль на теле мира». Так думал Сталин. Сталин вспомнил знаменитое стихотворение Осипа Мандельштама:

 
Мы живем под собою, не чуя страны.
Наши речи в полметре уже не слышны.
 

Или как там у него? Талантливый, шельма! Он и не понял сам, что написал. Думал, наверное, что обидит вождя. Да Сталин только того и желал, чтоб такие, как Мандельштам, не чуяли под собой страны. Не хватало еще, чтоб они страну ощущали, как лошадь под собой! А уж если речи будут слышны далее чем на половину метра, тогда жди беды. Горлопанов, которые вещают на десять шагов и больше, он во время Гражданской войны наслушался. Сталин звонил Пастернаку после прочтения этого стихотворения. Поэт явно перепугался. Что-то мямлил о том, что мало знаком с Мандельштамом. Вождь не этого разговора желал. Ему хотелось, чтоб кто-то еще, кроме Мандельштама, написал про «широкую грудь осетина». Но чтоб написал не менее талантливо, а главное, с пониманием того, что сейчас он, Сталин, чувствует под собой эту страну. И знает, куда ее вести. Написал же в свое время Есенин о Ленине и большевиках: «Земля – корабль. Но кто-то вдруг за новой жизнью, новой славой в прямую гущу бурь и вьюг ее направил величаво». Нет, Пастернак перепугался. И ничего Сталину не оставалось, кроме как бросить поэту: «А мы, большевики, от своих друзей не отрекаемся!» Ничего не поделаешь, такие они поэты и есть. Сами не знают, что скажут в следующий момент. Но сказал же он, Сталин, одному своему функционеру, вздумавшему доносить на Алексея Толстого за дебош, учиненный группой писателей по поводу получения советским графом Сталинской премии: «Иди и работай. Других писателей у меня нет». Функционеров полно. Не нужно столько. А писателей не так много. А на черновике стихотворения Мандельштама собственноручно написал: «Изолировать, но сохранить». Может быть, что и другое поэт напишет...

И опять он вернулся к колчаковскому генералу с немецко-русской фамилией. Сталин решительно закрыл папку с просмотренными документами. Тисненая надпись «Дело», обязательная для всех документов советской эпохи, красовалась поверх качественного гладкого картона. Но, в отличие от огромного большинства других папок для документов, каких было полно в любом советском учреждении, эта папка имела ряд особенностей. Изготовлена она была по специальному заказу на фабрике Гознака. Там же, где печатались советские деньги. У нее было подобие книжных корешков по бокам, что подразумевало немалый объем для хранящихся документов. Кроме обычных граф для дат, необходимых для любого делопроизводства, «Начато» и «Окончено», были еще графы, где нужно было проставить гриф секретности и срок хранения. Была и еще одна, совсем уж экзотичная, экстравагантная и специфическая графа – «Агентурный псевдоним». Сейчас все графы были пусты. Учитывая особый характер этих документов, Судоплатов точно показывал, что он не вправе принимать решение по этим вопросам.

После минутного размышления Сталин откинул крышку чернильницы на письменном приборе. Взял ручку и, макнув перо в чернила, собственноручно поставил гриф «Совершенно секретно». А в пустующую графу агентурного псевдонима он вписал странное и загадочное слово: «Грифон». Этим он нарушил одно из правил агентурной работы, согласно которому кличка агента не должна вызывать никаких ассоциаций с личностью носителя.

С этой минуты те немногочисленные люди, которые прикасались к этим документам, невольно волновались от сознания того, что с этими бумагами работал сам Сталин. А многочисленные карандашные пометки говорили о том, что он очень внимательно их читал. Объем личности вождя и агентурный псевдоним колчаковского генерала, который вождь написал своей рукой, придавали и этому делу, и человеку, судьба которого оказалась центральной в этом деле, какой-то мистический и жуткий оттенок. Чего стоит только одно имя мифического хищного животного, то ли льва, то ли тигра с крыльями за спиной, которое согласно мифологии охраняет сокровища древних царей и готово покарать всякого, кто к ним приблизится. А еще символизирует верность и преданность.

Ирония, с которой Сталин этот псевдоним написал, с годами улетучилась, а облик и жутковатая суть мифического грифона, пройдя через кровавый туман сталинской эпохи, казалась более рельефной и страшной. Срок хранения дела, определенный Сталиным как бессрочный, тоже добавлял жути. В этой графе появилась надпись сталинским почерком: «Постоянно». При перерегистрации в 1954 году ниже было приписано: «Хранить вечно». Это автоматически относило дело к категории особо охраняемых государственных тайн.