Текст книги "След грифона"

Автор книги: Сергей Максимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

– Ну и что бы вы предприняли, господин унтер-офицер, будь вы на моем месте? – неожиданно спросил Суровцев.

Жуков вздрогнул, но, против ожидания, не смутившись, быстро ответил:

– Я бы спустился ниже по течению, выбрал какой-нибудь омут поглубже и переправился вплавь.

Пулков хотел было снова неизвестно за что отчитать Жукова, но Суровцев не дал ему этого сделать, спросив молодцеватого унтера:

– Почему не выше по течению и зачем омут поглубже?

Сам он знал ответ, но вот Пулков сразу не смог сообразить то, что для Жукова было само собой разумеющимся.

– Течение, – даже не задумываясь, ответил тот.

Действительно. Это было просто. Течение может снести даже в небольшой реке. Да и выше по течению поднимать – значит, обходить австрийцев.

– Выступаем, – коротко приказал Суровцев.

Кавалеристы поднялись в седла. Молча двинулись. Жуков ехал рядом с Суровцевым. Ему было приятно, что офицер относился к нему с уважением. Он мало того что всегда обращался к нему на вы, но даже однажды обратился по имени и отчеству, что указывало на ознакомление с послужным списком Жукова. И это в то время, когда все норовили обращаться к нему как к Егору, а не как к Георгию, – Суровцев точно предчувствовал славное будущее унтера. Знал бы кто тогда, что само имя-отчество Георгий Константинович будет равно именам Михаил Илларионович и Александр Васильевич, принадлежащих Кутузову и Суворову. Несколько дней назад, представляя Жукова и его товарища еще по учебной команде вице-унтера Соткина к солдатским Георгиям за захват в плен немецкого полковника, Суровцев пошутил:

– Георгий просто обязан быть награжден Георгием. Даже Егор с Георгиевским крестом уже не Егор, а Георгий. Благодарю за службу, Георгий Константинович!

– Рад стараться, ваше высокоблагородие, – ответил Жуков.

Но настроение Георгию Константиновичу в тот день, как чуть позже и всем разведчикам, испортил тот же Суровцев.

– Не считайте себя Александром Македонским, – глядя на гордое лицо унтера, сказал он. – Не далее чем через час австрийцы все равно нас обнаружат. А нам предстоит весьма непростая переправа. И замотайте чем-нибудь нос.

– Зачем? – спросил кавалерист.

– Течение, – многозначительно произнес в ответ капитан русского Генерального штаба. – Сами поймете. У Суворова есть замечательное высказывание, – продолжал Суровцев. – Звучит оно так: «Вперед – мое любимое правило, но я и назад оглядываюсь». Я уверен, что сегодня вы эти слова великого полководца запомните на всю жизнь.

Жуков действительно запомнил этот день, как и эти слова, на всю дальнейшую жизнь. Как запомнил и то, что командир должен умещать в своей голове вещи, казалось бы, не имеющие отношения к боевым задачам.

Минут через двадцать пути тяжкий и густой трупный запах достиг чутких лошадиных ноздрей. Кони забеспокоились и начали мотать головами. Люди сразу не поняли, в чем дело. Не тратя времени на разъяснения, Суровцев пришпорил лошадь и повел свой немногочисленный отряд рысью старой лесной дорогой в направлении реки. Запах разложения достиг и людского обоняния. Одна из лошадей заржала. Где-то в глубине леса затрещала сорока, природный дозорный всякого леса. И сейчас же многоголосое карканье воронья заполнило, казалось, все небо. Точно крылья птиц разгоняли зловоние, и без того ставшее невыносимым.

Картина, открывшаяся разведчикам, была ужасной. Все пространство омута на крутом повороте реки было заполнено десятками вздувшихся людских трупов, среди которых было несколько таких же вздувшихся лошадиных тел. Почти всех стало рвать. Людей скорее выворачивало, чем рвало. Лошади, ведя головами в сторону, точно звали седоков отвернуть от страшного места. Казалось, сейчас начнет рвать и их. Течение реки, которое имел в виду Суровцев в разговоре с унтером, принесло тела погибших сюда. И теперь, разлагающиеся, раздувшиеся, они в полузатопленном состоянии наполнили собой весь омут. Этот запах и запахом-то язык не поворачивается назвать. Неописуемый словами дух точно захватил людей в свои плотные объятия. Он невидимым толстым и тяжким одеялом лег сверху, лишая возможности даже двигаться. И наконец, пленив свои жертвы, он вырывал из человеческих организмов внутренности.

– Не останавливаться! – крикнул Суровцев. – За мной, марш!

Он, не слезая с лошади, бросился в реку. За ним последовали Жуков и поручик Пулков, которого сотрясали рвотные спазмы. Глубина реки была не маленькой, и лошади сразу же поплыли, забирая против слабого течения, оставляя ниже скопление всплывших спиной вверх многочисленных мертвецов с раздутыми шеями и с торчащими из воды бритыми затылками с синими трупными пятнами, уже почти без пространства между ними. С неестественно большими ушными раковинами, обращенными ко дну, покойники застыли, точно не желая слышать звуки живого мира.

Каких-то тридцать метров реки показались бесконечными. Каркающие в небе сотни ворон точно выдергивали своими клювами нервы из живых, плывущих в реке людей и лошадей. Большинство продолжало рвать, и река несла их рвоту туда, где громоздились похожие на большие зеленые мешки спины сначала убитых, а затем еще и утонувших во время наступления солдат. Сколько их здесь было? Наверное, не одна сотня. Они уходили за излучину реки, заполнив собой всю ширину русла. Суровцев плыл, держась за луку седла, отвернувшись от страшной картины. Взгляд его с недоумением скользил по многочисленным кувшинкам и белым лилиям, только что раскрывшимся под утренним солнцем выше по течению реки. У самой воды трупный запах был чуточку слабее, но по-прежнему невыносимый, он, казалось, давил сверху, вползал в нос и в рот, туманом стоял перед глазами. Первым поднявшись на берег, он принялся считать своих подчиненных. Все были в наличии. Об умении плавать он привычно спросил у всех перед разведкой. Это тоже было необходимым требованием, кроме самого желания добровольцев. Дождавшись последнего своего подчиненного, вышедшего из воды, он приказал унтеру Соткину сменить с двумя рядовыми в боевом охранении Жукова. Взглянул на небо, полное каркающих ворон. С трудом, точно давясь невыносимым смрадом, опасаясь, чтоб в рот не залетела какая-нибудь черная трупная муха из тех, что роями летали вокруг, почти не раскрывая рта, произнес:

– Уходим.

Отряд уходил на восток. Свежий встречный ветерок сушил одежду всадников. Неприятная в любой другой ситуации прохлада от мокрой одежды сейчас даже не раздражала, а радовала. С высыхающей влагой из нее выходил и невыносимый запах. Но оставшегося, уже проникшего, казалось бы, даже в кожу смрада хватало, чтобы чувствовать его на себе еще несколько часов и даже дней. Все с неудовольствием смотрели на Жукова, точно он был виноват в том, что Суровцев выбрал переправу в таком месте. Сам же Жуков, по привычке угрожающе, зыркал на младших чинов и старался не смотреть на двух офицеров. Он тоже злился, но злился на Суровцева, за то, что тот сделал его как бы инициатором переправы среди всплывших трупов. Он понял, что капитан знал, что их ожидает. «Что, он не мог найти другого места для переправы?» – рассуждал унтер. Но вдруг он понял, что капитан вел их туда обдуманно. Ему стало ясно, что Суровцев мало того что предугадал ожидающую их картину, но привел всех именно к этому омуту, будучи абсолютно уверенным, что здесь они не столкнутся с австрийскими дозорами. Он заранее понял, что по крикам воронья их обнаружат, но это уже не помешает им уйти на свой берег. И уж преследовать их точно никто не станет. «Что ни говори, а толковые офицеры в нашей армии все же есть», – продолжал рассуждать унтер-офицер. Личный состав отряда хоть и нельзя было назвать абсолютно здоровым, но главное, что потерь не было.

Отойдя около пяти километров от реки, Суровцев приказал отряду спешиться. Он отошел в сторону от подчиненных, и только теперь рвота стала выворачивать его внутренности наизнанку. Следом за ним побежал в сторону от остальных и Жуков. Только они двое до сих пор не испытали этой муки. Прорыгавшись чуть ли не до крови, до последней остававшейся в желудках желчи, со слезящимися глазами, тяжело дыша, они долго смотрели друг на друга, точно осознав, что они сейчас понимают в происходившем и происходящем больше других.

Ася, заметив даже в полумраке бледность Суровцева, забеспокоилась:

– Сережа, что с тобой?

– Пустяки, – грустно ответил Сергей.

Она поняла, что совсем не пустяки сделали мертвенно-бледным его лицо. Она невольно вся задрожала, когда он похолодевшей рукой провел по ее обнаженной атласно-белой нежной коже, по плечам. Заботливо прикрыл ее одеялом. Он, не раз уже наблюдавший эти страшные превращения живых, молодых тел в трупы, содрогнулся. Впечатления человека, знающего войну, на себе испытавшего ее ужас, рождали в душе страх и опасения за людей близких, которые не подозревают, как, в сущности, беззащитна их жизнь. Людей, которые так легкомысленно уверены, что с ними не может произойти ничего ужасного. И как бы он хотел сам вернуться в это ощущение беззаботного наслаждения жизнью! Страх, почти незнакомый ему на фронте, настигал его в тылу.

– Знаешь, я хочу есть, – виновато сказала она.

Суровцев стал быстро одеваться.

– Ася, я, признаться, так ждал встречи, что даже не подумал об этом. Можно заказать ужин сюда, а можно пройти в ресторан.

– Я никогда не бывала в ресторане. В отличие от некоторых, – чуть нахмурив брови, сказала она.

– Значит, идем в ресторан. И вообще, после ужина я предлагаю поехать к тетушкам или к тебе. Номер я оставлю за нами. Мне не по душе то, что мы с тобой прячемся от всех точно преступники.

– А мне, напротив, нравится, – игриво заявила она. – Я чувствую себя авантюристкой и дамой полусвета.

В гардеробе ресторана рядом со швейцаром стояли двое полицейских и жандармский офицер. Городовые вытянулись по стойке «смирно». Офицер лихо козырнул молодому подполковнику с крестами на груди и с адъютантским аксельбантом. Суровцев рассеянно кивнул в ответ, удивившись присутствию здесь стражей порядка.

В первую же минуту, войдя в ресторан, Суровцев пожалел о том, что не заказал ужин в номер. Зал ресторана был полон публики. Было накурено, что неприятно даже человеку курящему. Ася в считанные секунды из авантюристки, какой она себя возомнила, превратилась в недавнюю гимназистку. Едва она хотела произнести: «Может быть, уйдем?» – как перед ними вырос официант со своим: «Пожалуйте сюда». Тут же заиграли скрипки румынского оркестра, которым ресторан славился. Удивительна Россия, но куда удивительнее Сибирь! Во время войны немецкое имя русской столицы из прежнего «Петербург» превратилось в «Петроград». Но в Томске оставили без переименования гостиничные номера «Берлин», а в лучшем ресторане играли подданные союзной Германии – Австро-Венгрии. Из-за столика, находящегося в дальнем углу зала, поднялся густобородый человек, в котором Суровцев узнал своего попутчика по поезду.

Начавший выпивать еще в Богашеве, купец Иван Леонтьевич с самого утра пребывал в устойчивом, тупом алкогольном равновесии. Он до сих пор не свалился с ног от выпитого, но и стоял на ногах с трудом, нагруженный спиртным, как говорится, под завязку.

– Идемте за мой стол, господин подполковник, – басил он. – Здрасте, мадам, – с опозданием поздоровался он с Асей.

Молодая женщина вздрогнула от непривычного для себя обращения. Взгляд ее тревожно заметался между Суровцевым, пьяным купцом, между оркестром и публикой, состоявшей из представителей томского купечества, многих военных и дам, принадлежавших к категории нимфеток. Так называл этих особ генерал Степанов.

– У нас сегодня что-то вроде поминок, – пьяно улыбаясь, продолжал Иван Леонтьевич. – Вы еще не слыхали? Так извольте слушать. Распутина убили! Ну что же вы стоите? Идемте выпьем за помин души земляка нашего, раба Божьего Григория. Мне доводилось с ним выпивать. Могучий человек был, скажу я вам.

– Идем отсюда, – произнес Суровцев, подавая руку растерянной Асе. – Мы, с вашего позволения, покидаем вас, Иван Леонтьевич.

– Как это покидаете? А я вас не отпускаю! – разведя могучие руки в стороны, неприлично громко проговорил купец.

Взгляды присутствующих обратились к выходу из ресторана, где разыгрывалась сцена, обещающая перерасти в скандал. Но скандала не получилось. Вернее, не получилось настоящего скандала. Офицер вдруг приблизился к пьяному купцу и что-то вполголоса сказал ему. Затем взял свою даму под руку и удалился. Какое-то время Иван Леонтьевич ошарашенно смотрел им вслед, затем точно взревел:

– Ах ты, душа оловянная! Благородие хреново! На клочья порву!

Купец бросился вслед за Суровцевым, но на выходе из зала путь ему преградили жандармский ротмистр и двое полицейских, которые, вероятно, несли здесь дежурство, что было вызвано уже известными нам новостями из Петрограда. Секретные депеши из столицы предписывали властям на местах пресекать возможные беспорядки и погромы. Но их не случилось. В целом империя осталась равнодушной к гибели Распутина.

– Прошу не нарушать спокойствие, господин купец, – бесцветным голосом произнес жандармский чин.

Пьяный гнев купца готов был обрушиться на жандарма, но два дюжих городовых, вставшие за спиной представителя власти, всем своим видом показывали, что готовы применить силу.

– Продолжайте веселиться, господин купец. Повод, полагаю, прекрасный, – продолжил ротмистр.

– Издеваетесь? Издеваетесь над русским человеком! Ну, погодите. Будет вам ужо и новая революция, – пригрозил Иван Леонтьевич.

– А будете неприличные слова произносить – прикажу сопроводить вас в участок, – по-прежнему безучастно продолжил страж порядка.

Купец крякнул от досады и отправился к своему столу, где, наполнив до краев мутной жидкостью лафитный стакан, залпом осушил его.

– Эх, Расея, Расея! – промямлил он, переминая во рту блин, фаршированный черной икрой.

Быстрые сани несли наших героев по вечернему Томску. Прохожих было мало. Мягкий пушистый снег засыпал улицы сибирского города. Тусклый свет электрических фонарей едва обозначал одну из главных улиц – Почтамтскую, захваченную в плен стихией снегопада. Суровцев сжимал руки Аси. Путь их лежал на квартиру тетушек Сергея.

– Что такое ты сказал этому купцу? – спросила Ася.

– Я посоветовал ему отправиться в Монастырский переулок. Там есть более подходящее заведение для поминок господина Распутина.

В отличие от купца Ася сразу сообразила, что Суровцев имел в виду только что отстроенное томским купцом Громовым здание городских бань.

– Ты прямо хулиган какой-то, – улыбнулась она.

– Напрасно, конечно, я так поступил. А вообще ничего хорошего это событие не предвещает. Распутин часто говорил царю и царице: «Пока я жив, и с вами ничего плохого не будет».

– Что же плохое может еще случиться? Революция?

– Не знаю. И никто не знает, но что-то будет. Когда умирают цари – перемены неминуемы. На то они и помазанники Божьи. Но появление и уход таких личностей, как Распутин, тоже есть факт примечательный.

Он еще многое мог бы ей рассказать. Например, то, что в столице в кинематографе запретили показ фильмов, где царь представал перед зрителем в роли главнокомандующего русской армии. Георгиевский крест на груди государя вызывал в зале неминуемую хулиганскую реплику: «Царь с Георгием, а царица с Григорием». Мог бы рассказать и о том, что Степанов, презиравший и ненавидевший Распутина, однажды рассказал, что у Распутина появились многочисленные двойники. И уже сам Распутин стал жаловаться, что на него возводят напраслину. Распутин первый уловил и почувствовал, что личность его знаковая для монархии. «Вероятно, еще только смерть поэтов и крупных писателей означает рубежи времени. Так, смерти Достоевского и Толстого закрыли целые эпохи. Сейчас с Блоком творится что-то нехорошее», – думал Суровцев. Он, как человек, видевший много смертей, иногда с первого взгляда мог определить в еще живом человеке труднообъяснимые перемены, которые в народе определяют как «не жилец»...

Глава 12. Пятый фактор

1941 год. Май. Москва. Кремль

Сталин раскурил трубку, встал из-за стола и прошелся по кабинету. Эти проходки были для него и паузами в работе, и прогулками, и физической зарядкой. В общепринятом понимании его, конечно, можно было считать одиноким человеком. Но в том-то все и дело, что он чувствовал себя куда более одиноким, общаясь с окружающими. С самим собой ему не было скучно. Собственные мысли и чувства, обогащенные знаниями, часто лишь нуждались в проверке при общении с живыми людьми. Пожалуй, только для этого он и общался с ними. Да еще для того лишь нужны были соратники, чтоб имели возможность убедиться, что все их личные качества, устремления и тайные мысли давно не представляют для вождя никакой тайны. «Тоже мне, загадки природы», – думал Сталин. Людей же, ему непонятных, он не любил. Но их, непонятных ему, не так уж и много он встретил за свою жизнь.

Еще в юности он не находил среди окружающих человека, с которым мог бы подружиться. Он готов был любить весь мир, но мир с самого его рождения не отвечал ему взаимностью. На какое-то время Господь стал единственным утешителем и другом для молодого человека. Кто знает, окажись в пору его семинаристской юности рядом достойный наставник, все пошло бы по-другому. Но преподаватели семинарии оказались дальше от Бога, чем он сам. Ученики семинарии пришли в ее стены не в поисках истины Божьей, но мучимые заботой о хлебе насущном. Да и для него самого, что греха таить, пропитание было не последним делом при поступлении в духовное учебное заведение. Будущий вождь осознавал, что подвержен гордыне, но грех этот был в его глазах сущим благом на фоне бесовщины мелких страстей окружающих сверстников. Революция стала для него новой религией. Люди революции казались истинными священнослужителями. Разочарование последовало и здесь, но уже не было столь горьким. Если Бог допускает в своем храме честолюбие и корысть, то что ему было ожидать в революции? Здесь и откровенно бесноватые.

Он мог бы вызвать на дачу пару-тройку соратников и отвлечься от тяжких мыслей, наблюдая, как они, ошарашенные неожиданным вызовом, будут тревожно перебрасываться взглядами; как, не дождавшись никаких указаний, станут разъезжаться, так и не поняв, что он только затем их и вызвал, чтоб чуть-чуть потешить себя зрелищем их растерянности и даже испуга. А в отравленных алкоголем головах партийцев будет вертеться один и тот же вопрос: «Зачем вызывал?» И ни у кого из них даже мысли не возникнет спросить у него прямо: «Зачем?» И уж тем более они даже предположить не смогут, что причиной такого вызова было его особенное одиночество властителя. Можно было бы отправиться в кинозал и попытаться отвлечься, посмотрев какую-нибудь комедию, но одному и смотреть скучно, да и новых фильмов пока не было. И опять же нужна реакция окружающих – искривленная его величием и их ничтожеством, но живая реакция на фильм.

Перед ним на столе лежала папка уголовного дела бывшего колчаковского генерала. Тут же справки и оперативные отчеты, касающиеся судьбы золотого запаса Российской империи. На одной из справок своей рукой красным карандашом Сталин очертил несколько цифр. В конце концов, разозлившись, он отбросил сломанный карандаш. Злило его даже не то, что цифры были противоречивые. Злился он от изначального понимания причины такой запутанности. Кто-кто, а он понимал и знал истоки финансовой путаницы в этом важном государственном деле. Но вот оно, то самое одиночество властителя, которому не только не с кем, но и нельзя поделиться своими знаниями, поскольку тайны такого рода могут привести к потере самой власти. Судоплатов, лично докладывавший ему, не стал скрывать, что ясного понимания истории с этим золотом у него нет. Его и не могло ни у кого быть. Мало того, нельзя даже допустить этого понимания. Чего стоит только расхождение в первоначальных цифрах. Захваченный белыми в Казани 7 августа 1918 года золотой запас Российского государства составлял 651 с половиной миллион рублей золотом, не считая 110 миллионов кредитными билетами и огромных сумм ценными бумагами. Колчаковцы же спустя два месяца насчитали 695 с лишним. Откуда разница в 44 миллиона прибыла? Сталин знал откуда. Туда, в Казань, было также свезено золото, реквизированное у буржуазии. Дальнейшие расхождения были и того хлеще. По одним бумагам выходило, что вес составлял 495 тонн, а по другим – 425. Веселенькое расхождение – 70 тонн золота! После разгрома Колчака в банк Казани вернулось уже 311 тонн. Куда пропало более 184 тонн золота? Если, конечно, считать, что первоначальная цифра 495 тонн, а не 425. А туда и пропало. Часть растрачена Колчаком на войну, часть разграблена чехами и семеновцами. На судьбу золотого запаса так или иначе действовали четыре фактора Гражданской войны: белые и красные – два явных первых фактора. Третий фактор – деятельность Антанты, представленной Чехословацким корпусом. К этому же иностранному фактору он относил и японские войска. Какую-то свою игру вели представители Франции и Англии. И, наконец, бандитизм (атаман Семенов и иже с ним). Но был еще один – пятый фактор, который не учитывался при многочисленных расследованиях, но который был известен Сталину еще по дореволюционному опыту.

Иосиф Виссарионович доподлинно знал, на какие деньги делалась Октябрьская революция. На разные деньги. В том числе на деньги господствующего класса. Ситуация в стране не устраивала не только простых людей.

Знал, что еще в мае 1915 года Израиль Лазаревич Гейман, вошедший в историю под фамилией Парвус, прямо предложил Ленину деньги на революцию в России. Даже не скрывая, что деньги эти дают немцы. Ну не совсем немцы. У самих немцев каждая копейка была на счету. Но вот возражать против того, что через немецкие банки пройдут финансовые потоки, направляемые банкирами с характерными фамилиями, немцы не будут. При условии, что деньги идут на русскую революцию, с которой еврейские банкиры связывали надежды на улучшение жизни русских евреев. И он, Парвус, брался устроить бесперебойное финансирование революционеров в России. И это не было никаким сионистским заговором против России. Это была обычная практика революционной работы. Обычное привлечение средств для борьбы. Знал Сталин и то, что созданный Парвусом в Швеции институт по изучению последствий войны вовсе не изучал последствия войны. Он планировал и осуществлял эти последствия. Этот же Парвус создал первую в мировой истории экономическую, безналоговую зону. В Дании. Там, в Копенгагене, без обложения налогами и происходили финансовые чудеса с отмыванием денег, поступавших через Германию. Почему деньги шли через немецкие банки? Очень просто: немцы молчали и впредь будут молчать о происхождении этих средств. Как будут молчать о полученных средствах все партии и лидеры, их получившие. В государственной измене по собственному желанию не признаются. Но справедливости ради нужно заметить: не только большевики толпились у этой кормушки. Но как нужно было спекулировать, чтобы даже в Мекке всех финансовых мошенников, в столице Дании, доспекулироваться до высылки из страны! Парвуса выслали. Но дело уже было налажено.

Но не это с самого начала злило и раздражало Сталина. Злило то, что товарищи по партии как-то ловко стали совмещать революционную работу с коммерцией и с личными интересами. Яша Фунцерберг, он же Яков Гонецкий, не забывал отстегивать свой процент от сделок и финансовых операций. Тот же Урицкий, позже убитый глава Петроградской ЧК (туда ему и дорога), занимавшийся в этом институте контрабандой оружия, был слишком уж затратным в работе. Так же «плодотворно» трудились в этом «научном центре» Вацлав Боровский (фамилия сама за себя говорит) и Красин, в свое время ловко обстряпавший якобы самоубийство фабриканта Саввы Морозова и сумевший по завещанию покойного, через актрису МХАТа Андрееву переадресовать денежки в партийную кассу.

Сам занимавшийся экспроприациями, Сталин мог это понять и понимал. Но неожиданно даже для себя самого он понял, что в главном он представитель горских народов. Он, по сути дела, уподобился абреку, одетому в лохмотья, для которого куда важнее одежды и бытовых удобств дорогое оружие. И готового все отдать другим, ничего не оставляя себе самому. А вот товарищи по партии рассуждали как-то иначе. К тому же из всех членов ЦК партии только он один и рисковал жизнью. Им за их болтовню даже каторга не грозила. Ссылка. По тем временам курорт, да и только. Они и бежать-то оттуда не особенно желали. На воле, в отличие от ссылки, казенного содержания никто выдавать не будет. Работать надо. Один он только и бегал. Ему светила виселица, попадись он за свои тогдашние дела. Ильич даже снизошел. На заседании ЦК поставил вопрос об отстранении товарища Сталина от прямого участия в «эксах». Благодетель. Сталин помнил, сколько сил стоило Камо, непосредственно осуществившему одну их самых громких экспроприаций, выжить потом в тюрьме. Семен Тер-Петросян – Камо, разыгрывавший из себя умалишенного, не чувствующего боли, чтоб избежать повешения, вышел из тюрьмы действительно почти полоумным. И никто особенно не почесался его оттуда выручать, пока сам Сталин не настоял на организации его побега. Запомнил Сталин и то, как растроганный Ильич подарил Камо свое пальто. Что-то вроде шубы с барского плеча пожаловал, благодетель.

Сталин не забыл и издевательских замечаний в свой адрес из уст партийных спекулянтов. Они действительно готовы были его считать диким горцем в залатанном халате, даже не стесняясь, что сами уподобляются алчным ростовщикам. Ему почти открыто высказывали, что его действия по добыче денег носили уголовный характер. И это ему, который ни копейки для себя ни разу в жизни не взял. Это ему, рисковавшему жизнью из-за денег, которые шли порой неизвестно на что. Сталин однажды прямо сказал на что: «На рестораны... На дорогие партийные квартиры... На баб... Своих партийных б... вам не хватает!» «Сталин груб», – написал Ильич в известном письме к съезду. Хотя Сталин был уверен, что никакого такого письма Ильич не писал. Скорее всего Бухарин его и сфабриковал. Ленин писал прагматичнее и жестче. А тут стиль письма больно уж бухаринский, витиеватый. Недаром он в письме назван «любимцем партии». А вот «Сталин груб». Да уж, не душка Бухарин и не умник Троцкий. О последнем вообще особый разговор. Не было ни одной сферы жизнедеятельности государства, в которую не сунул бы свой нос Лев Давидович. Эту суку интересовало все – от военного дела до творчества отечественных поэтов. А уж в финансы сам еврейский бог велел ему сунуть хитрую лисью морду. Вот и колчаковским золотишком он очень активно интересовался. Личным указанием Ленина Сталин был отстранен от всех финансов в стране. Здесь партийный контроль был бессилен. Опасался Ильич, что не таких еще грубостей наслушаются товарищи от Сталина, получи он доступ к финансовой деятельности своих однопартийцев. Но и при этой отстраненности он знал, что квартира Урицкого накануне его убийства превратилась в склад сокровищ. Сталину было плевать на то, что основным мотивом истребления буржуазии было изъятие ценностей. Его не могло не злить то, что эти ценности шли отнюдь не на революцию.

Семь лет назад, в 1934 году, сразу после убийства Кирова, ему доложили, что обнаружен до сих пор опечатанный сейф покойного Свердлова. Из описи вещей из вскрытого по его приказу сейфа явствовало, что скончавшийся десять лет назад председатель Всероссийского центрального исполнительного комитета Яков Михайлович Свердлов копил на черный день. Содержимое сейфа составляли царские червонцы, золотые украшения, драгоценные камни и валюта. Сто восемь тысяч рублей золотом. Никаких документов, указывающих на происхождение этих ценностей, не было. А Свердлов был ведущим специалистом по добыванию денег. А там еще и бланки паспортов всех европейских стран!

«Ах Свердлов, Свердлов! Знали бы нынешние школьники и инструктора агитполитпроса, что за сука был товарищ Андрей, – думал Сталин. – Редчайшая тварь. Да и чего от него ждать, если он с двадцати лет и до самой своей смерти занимался убийствами и грабежами!»

Судьбы у них были похожими. Род занятий один и тот же. Даже в ссылках в одних и тех же местах были – Нарым и Туруханск. А еще оба одинаково тайно ненавидели тех своих товарищей по партии, которые тюрьмам и ссылкам предпочитали эмиграцию. Но в отличие от Сталина Свердлов никогда не сомневался в том, что партийные интересы – партийными интересами, а личные – личными. А политическая борьба – это война на уничтожение. В ссылке первый раз и разругались. Сталин почувствовал вкус власти, видя перед собой именно Свердлова. Вернее, он сразу почувствовал опасность, которая шла от этого умного, решительного, беспощадного и расчетливого человека. Чтобы с ним и с подобными ему людьми справиться, нужна только власть. Такая же умная, решительная, беспощадная и расчетливая. Да и видеть это надо было, как Свердлов умел эту власть прибирать к рукам. С Лениным Свердлов познакомился только в апреле 1917 года, а в августе 1918-го он уже председатель ВЦИКа и организатор покушения на любимого вождя. Сталин по тем временам даже думать не думал о таких вещах.

Глядя на Якова Михайловича, он и администрированию у него учился.

«Это ж надо было так поставить дело, что после его смерти вместо одного Свердлова с его Исполнительным комитетом потребовалось создать еще и оргкомитет. Как расставлять кадры, Сталин научился у товарища Андрея. А вот же. Кажется, все умел предусмотреть Яков Михайлович. А сгорел-то от чего! Сказать смешно. Ехал себе в Москву, где в сейфе у него сто восемь тысяч рублей золотом, да золотые украшения, да камешки драгоценные, а главное, незаполненные бланки царских и заграничных паспортов... Ну ехал себе и ехал. Нет, в Орле на вокзале решил речь перед революционными массами держать! Что их всех на трибуну несет? Что Ленина! Что Троцкого! Вот и Свердлов не удержался, полез речь задвинуть. А массам речь его не понравилась, и, пока охрана его выручала, отбили товарищу Андрею пинками, к чертям собачьим, все легкие и другие внутренности. Вот тут-то и испанку подхватил. Красиво даже получилось: председатель ВЦИКа, а как простой смертный от гриппа помер. Туда ему и дорога, сердешному! Но вот как тут найти концы золотого запаса, когда у того же Свердлова в сейфе было больше ста килограммов золота! Центнер золота в одном сейфе! И спроси его тогда: „Зачем вам эти ценности?“ – ответил бы не моргнув глазом: „Мы обязаны позаботиться о партии в случае поражения“. Он, Сталин, заботился о партии иначе. Но сколько же этого золота было во всех комиссарских и чекистских сейфах таких материально озабоченных? Что ни человек в кожанке – все озабоченный. Кстати, моду эту кожаную, чекистскую, тоже Свердлов ввел. Из соображений гигиены. В кожаной одежде, поставленной Антантой во время войны для военных летчиков и первых танкистов, почему-то не заводились вши. То ли из-за особой химической обработки, то ли еще от чего-то, но не заводились, и все тут»...