Текст книги "«Мартен»"

Автор книги: Сергей Иванов

Соавторы: Владимир Курбатов,Николай Верзаков,Юрий Либединский,Юрий Зыков,Александр Павлов,Михаил Львов,Николай Куштум,Виктор Савин,Николай Погодин,Василий Шкерин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Василий Шкерин
РАССКАЗЫ

I. СЕМЕН ЛУКИЧ

Пока солнце продиралось сквозь сосновые космы Косотура, мы с Лукичом успели изрядно порыбалить.

Сидя на корме, Семен Лукич без устали орудовал удочками, поворачиваясь то направо, то налево, слегка раскачивая лодку, сопя и пришептывая что-то себе под нос. Старенькая войлочная шляпа съехала ему на глаза, прикрыв кустистые брови, рукава куртки намокли до самых локтей.

Будучи впервые с Лукичом на рыбалке, я не узнавал его. Человек степенный и рассудительный, уважающий себя и ревнивый к людской молве, здесь, в лодке, он преобразился, будто скинул с плеч лет полсотни, и вот, словно мальчишка, удравший из дома, готов нырнуть в воду за сорвавшимся с крючка мальком. Он весь подбирался и настораживался, придерживая дыхание, когда поплавок начинал метаться, с детской непосредственностью старался перехитрить немудрящую рыбешку, подсекал и горестно ахал, если крючок оказывался пустым.

Должно быть, я плохой рыбак. Уженье не поглощало моего внимания, а только настраивало на мечтательно-иронический лад. По правде-то сказать, больше всего мне хотелось выудить еще одну добрую побывальщину из памяти Лукича. Ради этого, собственно, я и отправился с ним ни свет ни заря пытать рыбацкого счастья.

Инструментальщик Семен Лукич Таганов был одним из звенышек старшего поколения златоустовских рабочих. Не только свидетель, но и непосредственный участник революционных событий первой четверти века, одаренный живым умом и цепкой памятью, он удивительно много знал. Образование Семен Лукич, по его словам, имел «полторы зимы». А между тем нередко удивлял своей начитанностью, хотя трудно было понять, когда и как успевает читать, а еще труднее – представить Лукича за книгой. Другое дело – на заводе. Тут он и вырос и, что называется, врос. Как кузницы без горна, нельзя представить старой инструменталки без Лукича.

В свое время Лукич немало потрудился над разрушением старого мира и утверждением нового. Но теперь, проникшись стариковским скептицизмом, он посматривал на молодежь с легкой усмешкой. Ему нравилось ворошить старину – и тем охотней, чем древнее она была. Как-то любимый внук Семена Лукича, молодой подручный сталевара Антон, попенял деду:

– Что это вы, дедусь, так любите про старое вспоминать?

– Новое-то оно хорошо, да больно зелено, оскомину скоро набивает. А в старом есть свой скус, ты слушай да мотай на ус!

В своей памяти Лукич бережно хранил доставшиеся по наследству от дедов «преданья старины глубокой», романтические сказы про Урал – Каменный Пояс. Это был целый сказочный мир, но мир особый, полный живых, реальных людей.

И рассказывал Лукич так, будто сам при сем присутствовал, сам все видел. Такая уж у него манера. Он и о событиях в Африке или о дебатах в английском парламенте вел разговор так, будто сам только что оттуда.

И, что самое удивительное, его нельзя было упрекнуть в неправде. Наоборот, смысл и значение событий в его передаче раскрывались как-то особенно наглядно, иногда самым неожиданным образом.

…Солнце начинало основательно припекать. Клев прекратился, поплавки лениво покачивались на блескучей воде. Из горловины Ая набегал свежий ветерок, дробил гладкую поверхность огромного зеркала, и оно сверкало тысячью осколков.

– Будя! – встряхнулся вдруг Семен Лукич. – Рыба спать ушла. – Неторопливо сматывая удочки, он широко огляделся. – А не закатиться ли нам сегодня на Веселухин лужок? Ухи наварим, то да се, а? Хороша ушица с вольного костра!

– Куда, вы говорите, закатиться? – переспросил я.

– Да на Веселухин лужок, говорю. – Лукич махнул рукой в сторону противоположного городу берега. – Вы что, сказов Бажова не читали?

И в самом деле, я вспомнил, что у П. П. Бажова есть, кажется, такой сказ «Веселухин ложок» (Лукич говорил – лужок), но какое отношение имеет он к нашему разговору?

– А еще грамотеями себя считаете! – язвил Семен Лукич. – Тоже вот внук мой, Антошка. Хороший парень, работящий, ничего не скажешь. Нынче экзамен на полного сталевара сдает. Ну – и все тут. Из-за мартена своего света вольного не видит, про что другое так и слов у него нету. Называется – «Дритатай», ну и пусть называется, а откель да по какому случаю столь несуразное слово взялось, вам с Антошкой вроде бы и дела нет. Опять же, к примеру сказать, мест здешних вы не знаете, природа вас не манит.

Загребая веслами тяжелую, как расплавленное стекло, воду, я думал, что, пожалуй, старый ворчун кое в чем и прав. Между тем Семен Лукич, увлекшись, как обычно, поведал мне собственный вариант бажовского сказа, ухитрившись при этом ни разу не употребить глагол «было». Панкрат у него выходил столь натуральным, что хотелось спросить фамилию и адрес.

– Панкрат, он что? Человек с настоящей душой, художник, так понимать надо. Одиночество его погубило. Плохо человеку быть одиноким, поневоле Веселуху искать начнешь. – Внезапно Лукич понизил голос и наклонился ко мне, держась за борта лодки: – Это ведь он сам Веселуху-то выдумал и обитателей с Дритатая выжил. Только вот это прозвище окаянное так и прилипло к месту, что репей собачий. Вы тоже вот, дритатаете, а что к чему, не знаете!

Довольный неожиданным каламбуром, Семен Лукич усмехнулся в соломенные усы, молодцевато прошел на нос лодки и, не дожидаясь, когда она врежется в прибрежный песок, выскочил. На берегу нас поджидали Антон с Лизой.

II. КОРЕННОЕ МЕСТО

Кончилось хлопотливое лето, пошли дожди, в лес уже не тянуло, и часто мы проводили вечера в старом тагановском доме, который об эту пору казался особенно приветливым и уютным.

Дом Тагановых стоял на склоне Уреньги, опираясь на высокий фундамент из плитняка и весело поглядывая четырьмя окнами на тесно застроенную Айскую долину, заводской пруд и зеленеющий молодыми посадками, щетинистый и крутой бок Косотура.

– Веселенькое место! – любил похвастаться Семен Лукич местоположением своего дома. – А главное – коренное. Именно отсель и начинался Златоуст.

Спорить с ним было бесполезно.

Семен Лукич любил, по его выражению, «якшаться с молодежью», внимательно приглядывался к ней и умел к слову рассказать что-нибудь интересное, ненавязчиво поучительное.

Однажды хмурым октябрьским воскресеньем неугомонный дед потащил нас в местный краеведческий музей.

– Ну, чего мы там не видали, – недовольно ворчал Антон, осторожно перешагивая через лужи. – Охота старому грязь месить.

– Много вы видали, да мало узнали, – беззлобно парировал Лукич. Хитро прищурившись, он взглянул на Антона. – Ну, если уж ты и в сам-деле все видел, так назови-ка мне самый старый и самый крупный из экспонатов нашего музея. Даже, можно сказать, самый главный экспонат. Ну-ка!

– Мало ли там всякой всячины, – уклонился было Антон. Лиза поспешила к нему на помощь:

– А я знаю! Это, конечно, самородок. Он не только в нашем музее, но и на всю страну, говорят, самый крупный. Правда, дедусь?

– Да уж куда какая правда! – сердился Лукич. – То-то я говорю, что много вы глядите, да ничего не видите.

Тем временем мы подошли к дверям музея. Остановившись у входа, Семен Лукич тихонько, будто по живому, похлопал ладонью по шершавому цоколю здания.

– Вот он, самый-то главный экспонат!

– Как? Что? – с недоумением уставились мы на деда.

– Да так вот, – невозмутимо продолжал наш «экскурсовод», но в голосе его чувствовалась торжествующая нотка. – Старее этого здания в нашем городе нет. Но главное не в этом…

Лукич, тыча скрюченным пальцем в каменную стену, растолковал нам, в чем заключается «главное». Через этот дом как бы прошла вся история Златоуста. Здесь жили первые заводчики, отсюда бежали они два века назад в страхе перед «разбойником Емелькой», и здесь Пугачев вершил свой скорый и правый суд над притеснителями простого люда. Потом долгие годы прожил в этом доме великий инженер, творец русского булата Павел Петрович Аносов. На Арсенальной площади перед домом в марте 1903 года сатрапы последнего из русских царей расстреливали рабочих, вышедших на улицу, чтобы заявить свой протест против нищеты и бесправия… Спустя четырнадцать лет здесь разместился первый Совет рабочих депутатов и штаб Красной гвардии.

– Так-то, дружок. А ты говоришь – самородок, – обернулся Лукич к Лизе. – Сама ты самородок.

В музее мы задержались в Аносовском зале, где выставлены образцы булатной стали, украшенные дивным орнаментом златоустовской гравюры. Кстати, Антон вспомнил, что где-то читал, будто в кремлевской Оружейной палате есть златоустовская сабля с личной меткой Иванко-Крылатко (Бушуева). И будто саблю ту привезли из Германии наши солдаты в сорок пятом. Семен Лукич заинтересовался и перестал наставлять. Из «экскурсовода» он превратился в экскурсанта и сам уже готов был расспрашивать.

В зале современных экспозиций мы остановились у стенда с портретами знатных металлургов Златоуста, и Антон начал было рассказывать про своего учителя – известного сталевара, но Семен Лукич неожиданно прервал его:

– Выходит, мы совершили экскурсию по кругу: от Аносова до твоего учителя, Антон… – Помолчав немного, добавил: – Да, ребятки, это понимать надо! Коренное место.

Больше ничего мы в тот раз от Лукича не услыхали. Зато месяц спустя, на Октябрьских праздниках, за столом в доме Тагановых узнали замечательную историю.

III. КЛИНОК

Давно это было… Сказывают, будто лет этак поболе ста назад прусский король Вильгельм был в гостях у русского царя Николая Первого. Ну, как водится, выпили они по чарке и пошел тут царь-государь своему другу-неприятелю дива да чудеса во дворце показывать. Фасон держал.

Дошли этак до ружейной палаты. В ту пору оружие известно какое было, все больше холодное, ближнего боя. Немцы, они насчет мастерства люди дошлые, удивить их трудно. Ухмыляется прусский король Вильгельм: эка-де невидаль какая, нашел чем хвастаться друг Миколаша!

Только видит он саблю. Видит и глаз отвести не может – такая сабля особенная, золотом вся изукрашена. Не то, чтобы цветочки там какие намалеваны, а целые баталии изображены тонко-тонко на обеих сторонах. В самом же верху, у эфеса, золотой конь распластал крылья и звездочка над ним сияет.

Вертит царский гость ту саблю в руках и так и этак, губами причмокивает, а хозяин возьми да и подбрось платочек, тонюсенький такой, легонький, как пушинка. Упал платочек на лезвие сабли и развалился пополам.

– Э! Золинген! – воскликнул тут прусский король. Наша, мол, сталь, немецкая.

Тогда приказал царь слугам рубануть той саблей по клинку, сделанному из лучшей золингеновской стали немецкими мастерами. И разлетелся он на куски на глазах у пруссака.

– Нет, герр Вильгельм, не Золинген это, а наш, златоустовский, – сказал царь. – Инженер Аносов изготовил, мастер Ивашка Бушуев изукрасил искусно.

Муторно тут стало на душе у короля прусского, а глаза так и загорелись: далеко немцам до такого искусства! Выпросил он у царя ту саблю в дар и увез с собой. Может, надеялся разгадать тайну булата, похитить славу русского оружия, да где там!

…Давно это было и быльем поросло. Да только случай недавно вышел один такой, что пришлось вспомнить о былом.

В Великую Отечественную войну, гоня фашистского зверя, вступили наши воины-освободители на прусскую землю. Немало увидели они там всякого добра, награбленного гитлеровцами у разных народов. Побывали и в том дворце, где прусский король когда-то жил. Между прочим увидели там выставку старинного оружия. И был там клинок один красоты необыкновенной, узора дивного.

– Игрушка! – дивились солдаты. – И кто только мог сработать чудо такое?

Показали своему офицеру. Осмотрел он тот клинок со вниманием, улыбнулся про себя и сказал:

– Вот я вам покажу, какая это игрушка. А ну-ка, подставляй, какие там еще сабли есть!

И пошел рубить немецкие шашки, словно прутья березовые, только хруст идет. А на клинке у него между тем и зазубринки не оказывается.

– Вот чудо-то! – дивятся солдаты. А офицер только посмеивается. – Да это же, говорит, настоящий аносовский булат! Вот, глядите. – Он показал метку на клинке: крылатый конь золотом выведен. И надпись чуть различимая сохранилась: «Иван Бушуев. Златоуст».

– Супротив булата ни одна сабля не устоит.

Тут один молодой офицер – он до того молчал все, только поглядывал – вынимает из ножен свою саблю – без украс – и говорит:

– А ну-ка, папаша, рубани, да посильнее!

Рубанули раз – ничего. Еще и еще много раз попробовали – все равно никаких следов от ударов, оба клинка целы-невредимы.

– Что за притча такая? – опять удивляются солдаты. – Выходит, есть сталь и покрепче булата?

– Да, есть, – сказал молодой офицер и гордо поднял свою саблю. – То – булат аносовский, хорош он. А это вот – сталь нынешняя, еще лучше. И родина у них одна – Златоуст. И сам я из Златоуста.

Обрадовались бойцы, что все так ладно получилось, и порешили тут же оба клинка в Кремль доставить – в память о великих победах русского оружия. Так и сделали…

Юрий Зыков
СТИХИ

БРИГАДА

 
От первой ударной
Ведем мы истоки —
Рабочие парни
Рабочей эпохи.
 
 
Мы вместе с рассветом
К заводу шагаем,
Зимою и летом
Встречай, проходная.
 
 
Нам трудно бывало
В рабочей науке:
Пропахли металлом
Спецовки и руки,
 
 
Но пусть нам железо
Оставило метку,
Наш лозунг, как прежде:
«Даешь пятилетку!»
 

НИТИ

 
Ах, чудо-мастерица!
Смотрю, и сердце тает.
Две спицы, точно птицы,
В твоих руках порхают.
Узорную накидку
Размеренно сплетают:
Серебряная нитка
И нитка золотая.
Коса мерцает слитком,
Тяжелая, тугая —
Серебряная нитка
И нитка золотая.
 

* * *

 
Каленые брызги
Остыли по серости.
Прокатчики рыжи
От света и дерзости.
Все в цехе гремело
          и все грохотало:
Листы прокатало,
          листы прокатало.
Закончилось лето;
Березы в подпалинах.
Стоит полпланеты
В весенней окалине.
И листья звенят
          благородным металлом,
Как будто и их
          невзначай прокатало.
 

Александр Кутепов
ТИМОХА
Рассказ

Над городом низко стелются тучи, рассеивая мелкий холодный дождь. В узких улицах, как в трубах, гудит с подвывами ветер. Очертания ближних гор размыты, и кажутся они ворохами грязной ваты. Дальние горы не видны, затянуты мглой.

В такую тоскливую погоду начинается у Тимохи как бы раздвоение личности. Вот он сам, парень как парень, а вот еще один Тимофей – непонятный и странный, а то и страшный. Он терзает Тимоху, нашептывает, сманивает ехать куда-нибудь.

«Куда ехать-то! – пугается Тимоха. – Опять к Ледовитому океану? Да был я там! В реках тонул, в снегах тонул, болотный дух нюхал. Хватит с меня! Одичал я. Среди людей, а как в пустыне. Мне никто не нужен, я никому не нужен. Сошлись-разошлись… Не хочу!» Чтобы отвязаться от такого наваждения, Тимоха работает со злостью, как бы наказывая себя. А вечером, не заходя в общежитие, бродит по улицам, пристально смотрит в лица встречных и силится понять, что это за люди, куда они все спешат и спешат, о чем они думают. Вот же смотрят они на Тимоху – и что? Разве не догадываются, как неуютно и одиноко ему? А если догадываются, то почему молчат? Вот бы остановил кто и спросил. Я бы, думает Тимоха, порассказал кой-чего…

После этого возникает мысль: а не махнуть ли в деревню? Тимоха сразу же представляет, как вышел бы он из автобуса близ глухого хутора, выпустившего его в мир, надвинул на глаза новую шляпу с серебристым блеском и с видом дальнего путешественника, знающего более прелестные места на земле, оглядел унылую деревенскую улицу. А потом пошел бы, куда глаза глядят.

Но никуда Тимоха не поедет и не пойдет. До отпуска еще далеко, да и с какой стати думать теперь о деревне, когда весь настрой его жизни стал совсем другим?

Тимоха не заметил, как сбился с привычного маршрута и оказался в тихом переулке, где небо заслоняют громады старых тополей. Под деревьями, еще не растерявшими листву, тепло и сухо. Он сел на скамейку, закурил.

«Не от людей надо, а к людям», – сказал ему напарник по работе старый наладчик станков Михеев, когда в минуту откровения Тимоха признался, как мучает его одиночество.

«Тогда женился бы», – посоветовал Михеев и популярно объяснил, что значит семья для таких вот шатунов, как Тимоха. «Чем дольше бродите по свету, – сказал Михеев, – тем больше этот бес-шатун одолевает…»

Мимо Тимохи по тротуару идут парень и девушка. Она вся розовая – розовое пальто, розовые брюки, розовый платок и щеки у нее тоже розовые. Он же весь голубой, строен и высок. Одной рукой обнял розовую девушку, в другой руке несет маленький чемоданчик-магнитофон. И песня к месту. Она резанула Тимоху прямо по сердцу – бывает иногда такое состояние. Сперва сожмет тебя как острой болью, нагонит тоску, но в следующий же миг как бы распахнешься от восторга и радости.

«Не думала я, что так земля красива, покуда мне не улыбнулся ты», – признается певица.

Сам того не ведая, Тимоха поднялся и пошел следом, завороженный заклинанием: покуда мне не улыбнулся ты, покуда мне не улыбнулся ты, покуда мне не улыбнулся ты…

А потом… Только впоследствии, вспомнив в отдельности каждый маленький миг из тех нескольких секунд, Тимоха поймет свою ошибку и назовет себя придурком. Надо было кинуться сразу, а он стоял и глядел. И запоздал на одну или две секунды.

Ах эти высокие модные каблуки! Как хорошо пристукивают они, когда не надо торопиться. Но вот парень и девушка пошли через улицу, вернее – побежали, пытаясь прошмыгнуть перед трамваем. Каблук скользнул по мокрому рельсу, и девушка с разбегу грохнулась на землю. Она пыталась тут же вскочить, но боль или ужас перед близким трамваем сковали ее. Спутник ее благополучно пересек улицу, только там обернулся.

Вот сейчас… Только тут Тимохе как бы извне поступила команда выскочить на мостовую и в три больших прыжка оказаться около упавшей. Еще какая-то доля секунды понадобилась, чтобы рывком поднять ее. Еще какая-то доля секунды, чтобы оттолкнуть ее в сторону. Водитель трамвая пытается тормозить, но колеса легко скользят по мокрым рельсам. Одной доли секунды не хватило… Самому себе. Тимоха еще слышал истеричную ругань водителя трамвая. Чье-то оправдание: «Я же не нарочно упала». Чье-то замечание: «А его никто не просил». Чье-то удивление: «Повезло парню. Мог же прямо под колесо». Потом еще слышал, как пронзительно сигналит машина скорой помощи, но тут фонарь над головой стал качаться, мигать, расплываться и сделалось необыкновенно тихо…

Через два дня в палату, где лежал Тимоха, пришла та самая девушка. Постояла у двери, потом подошла, села на стул и уставилась на Тимоху долгим вопросительным взглядом. Словно хотела узнать все сразу: кто он, откуда, почему под трамвай бросился он, именно он, а не кто-то другой… Но не спрашивала, а только смотрела. Тимоха тоже смотрел на ее простенькое лицо и неожиданно подумал: не забреди он в тот переулок, разве знал бы, что есть на свете и вот этот человек. Могли бы прожить всю жизнь и ни разу не встретиться…

– Я Лена Вожаева, – сказала наконец девушка. – Учусь в педагогическом, четвертый курс иняза. А вы – Тимофей Кондашин?

– Не вы, а ты, – поправил Тимоха. – Мы теперь вроде родственников стали.

– Ладно, пусть будет так, – согласилась она. – Вам очень больно?

Тимоха хотел засмеяться и сказать, что на такие царапины никогда не обращал внимания. Но смех не получился.

– Больно, – признался он. – Но врачи говорят, что страшного ничего нет, только головой стукнулся. Через неделю выпишут.

– Я эти два дня просто не нахожу себе места. Как преступница, – опять заговорила она, отделяя паузами слова.

– Это так, – согласился Тимоха. – А твой кавалер хорош!

– Что? – не поняла она.

– Да ничего.

– Зря вы так! – загорячилась Лена. – Он музыкант, очень хороший музыкант. Его руки как произведение искусства. Он не видел… Понимаете, не видел, что я упала.

Тимохе стало смешно. Он тут же посмотрел на свои руки: пальцы короткие, толстые, ногти сбиты, на ладонях буграми старые мозоли…

– Каждому человеку, – назидательно заметил он, – раз в год или раз в жизни надо делать что-то необычное. Даже музыкальными руками. Тогда есть смысл. Ты понимаешь меня, Лена Вожаева?

– Вы странный, – остановила его Лена. – Странный… Трудно понимаете других. Это несправедливо.

Она всхлипнула.

– Здрасте! – удивился Тимоха. – Я ж просто так сказал, для разговора. Мне-то какое дело до твоего парня?

– Можете говорить и думать что угодно. Это ваше право.

«Ну и пусть, – решил Тимоха, когда Лена ушла. – Я вам ни сват, ни брат, обижаться на меня нет никакого смысла».

Но вскоре он уже думал, что Лена в какой-то мере права: за свой поступок он потребовал награды – исключительного права судить и осуждать. Вот она и обиделась. А между прочим…

Между прочим, подумал Тимоха, наши отношения должны быть особенные. Они скреплены пролитой кровью. Он еще раз повторил это «пролитой кровью» и чертыхнулся: какая дрянь в голову лезет!

Боль накатывается волнами. С час было хорошо, а теперь будто горячую железяку приложили к боку. Тимоха скрипел зубами и тоскливо смотрел на белый потолок. Нет, это не потолок, это снег белый. Ну, конечно, снег… А Тимоха ползет по этому снегу…

Пришла сестра, поставила укол, и он затих. Боль слабела. Он скрестил на груди руки и неотрывно смотрел, как медленно-медленно перемещается по стене солнечное пятно. Но скоро и это занятие надоело. Тогда Тимоха стал вспоминать самые интересные случаи из своей двадцатишестилетней жизни. Вроде сочинять биографию. Я, Кондашин Тимофей Петрович, родился в одна тысяча девятьсот…

Случаев вспомнилось несколько.

Первый случай. Это когда он ехал с одним дружком на самый север Урала…

Второй случай. Это когда он работал мотористом на буровой в Тюменской области…

Третий случай. Это когда он плавал в Карском море и однажды пароход был раздавлен льдами…

Четвертый случай. Это когда он в прошлом году ехал отдыхать в Крым, познакомился в поезде с веселой компанией и на подъезде к Крыму остался без кошелька и чемодана…

Пятый случай. Это когда опять работал на буровой. Во время аварии полез в самое пекло, и после начальник партии сказал ему: «Ты не обижайся, Тимоха, но так везет только дуракам».

Шестой случай. Это когда мать слезно умоляла его вернуться домой, поскольку одной ей совсем невмоготу. Недели две он промаялся на хуторе и подался в город, на завод. Мать согласилась, строя свой расчет: женится, получит квартиру, ее заберет с хутора нянчить внуков…

Седьмой случай… Интересно бы, думает Тимоха, глянуть сейчас на того парня. Я бы сказал пару ласковых!

Что бы он сказал – этого Тимоха пока не знает…

К вечеру пришел еще один посетитель. Наладчик Михеев. Он удивил Тимоху гостинцами: четыре воблы, кулек конфет «Тузик» и огромный ананас.

– А это откуда? – спросил Тимоха.

– Племяш из Африки приехал. Работает там, – пояснил Михеев.

– Ну и как?

– В Африке-то? А что? Африка она есть Африка, – Михеев тихо засмеялся. – Нашего человека хоть в снег закопай, хоть в печь сунь – везде обживется.

– Надо же! – Тимоха вертел в руках ананас. – Из самой Африки!

– Да ладно тебе! – сказал Михеев. – Здоровье как и вообще? В цехе про тебя только и разговор. Герой, говорят. Не побоялся и все другое.

– Обыкновенный случай. Любой бы…

– Не скажи, – возразил Михеев. – Не всякий рискнет, хоть и случай будет. Тут уж нечего смущаться.

Слушая Михеева и отвечая ему, Тимоха вдруг обнаруживает, что за полгода работы вместе он не сумел как следует разглядеть старого наладчика. А у него, оказывается, очень выразительное лицо. И доброе. Как у врача или учителя. «Вообще-то я совершенно не знаю его в остальном, кроме работы, – решил Тимоха. – А у него племянники запросто в Африке живут… И других не знаю. Выходит, я и в самом деле еще не иду к людям, а от людей…»

Молчание Тимохи старый наладчик понял по-своему.

– Может, тебе трудно разговаривать? – спросил он. – Так ты молчи. Я просто посижу и посмотрю на тебя. А хочешь – сказку расскажу?

Полгода назад, когда с направлением отдела кадров Тимоха явился в механический цех и разыскал Михеева, старый наладчик долго и хмуро разглядывал нового ученика. «Что делать умеешь?» – спросил наконец. Тимоха не без удовольствия перечислил места прежней работы, называя полностью управления, партии, пароходства, отряды и все другое. После каждого названия Михеев удивленно всплескивал руками и небольшое сухощавое лицо его делалось то восторженным, то вопросительным, то печальным. «Во как тебя кружило!» – восхитился Михеев. И тут же добавил: «А я дальше нашей области, считай, не и был». Тимоха снисходительно похлопал домоседа по плечу. «Ничего, папаша, к весне рванем в вместе северные края!» – «Ага, рванем», – согласился Михеев и спросил: серьезно ли намерен Тимоха учиться наладке станков. Если серьезно, то готов Михеев содействовать, а если нет, шел бы он, Тимоха, восвояси… Тяжкой была эта учеба. Но странное дело, чем больше мурыжил Михеев Тимоху, тем в больший азарт вводил. И только временами, все реже и реже, накатывалась на Тимоху тоска по дальней дороге. «Корни в землю пущаешь», – определял Михеев…

– Как там токари наши? – спросил Тимоха. – Витька, поди, злится на меня? Не успел я станок ем доделать.

– Ты не успел, так я поспел, – улыбнулся Михеев. – Работает станок.

– Ты им привет передай. Ладно?

– Да они тут, – Михеев указал на окно. – Мы во пришли, а пустили одного…

Прошел еще один муторный больничный день. Тимоха не ждал, что обиженная Лена Вожаева придет снова. Но она пришла, и было видно, что тот разговор не принят так близко к сердцу, как казалось Тимохе. Она разложила на тумбочке свертки, села рядом с кроватью. Тимоха оживился, привстал.

– О том, что я наплел, стоит забыть, – сказал он.

– Я уже забыла, – ответила она.

– Хорошо, – успокоился Тимоха. – У меня вчера гости были. Михеева сюда пустили, а ребята внизу околачивались. У Михеева, оказывается, племянник в Африке живет. Представляешь, в самой Африке!

Сказал это торопливо, чтобы она скорее поняла, как это здорово, что Михеев пришел в больницу, а с ним – ребята с токарного участка.

– Почему вы не расскажете о себе? – спросила Лена. – Впрочем, я не настаиваю, но все же интересно.

А сама пристально смотрит на Тимоху, опять удивляясь слишком грубой отделке его лица. Будто природа, заботясь о силе и прочности своего создания, не обратила внимания на мелочи, походя приладила неопределенного цвета глаза, пришлепнула какой-то нестандартный нос…

– Слушай, Лена, – сказал Тимоха. – А если бы тогда не я оказался, а совсем другой?

– Пришла бы я в больницу? Конечно!

«Ну вот, – загрустил Тимоха. – Сейчас начнется: долг, обязанность».

– Я обязана просто, – сказала она. – Это мой человеческий долг.

«Вот чертовка! – удивился Тимоха. – Мысли угадывает!»

– Как кавалер твой поживает? – спросил он и усмехнулся. – Или с перепугу тоже в больнице лежит?

– Зря вы так, Тимофей, – опять заторопилась Лена. – Он хороший. Вы просто не знаете его. Вот я познакомлю вас, и вы поймете. Впрочем, мы вот что сделаем. Через неделю у Игоря авторский концерт в филармонии. Завтра я принесу вам билеты.

– Ладно, приноси, – разрешил он. – Только сам я не пойду. Милое дело! Из-за него я тут валяюсь – и на концерт. Да в гробу я видал его музыку!

И сразу без перехода:

– У меня тоже девчонка была. В армию уходил, договорились: ждать станет. Так нет, через год замуж выскочила. На черные кудри позарилась! А этот кудрявый как выпил – так бить. Представляешь? Я-то не знал, да и какое мне было дело следить, как ее жизнь получается. Потом мать мне давай рассказывать… Ее встретил – старуха старухой. Жалко стало. Залучил кудряша в укромное место и врезал… Ох, врезал! Потом сидим с ним, мораль ему читаю. Гад ты, говорю, ползучий! По твоей, говорю ему, милости мотаюсь я теперь, полсевера прошел, чтоб забыть ее. А ты? Еще хоть пальцем, говорю ему, тронешь ее – убью!

Лене Вожаевой стало страшно. Вздрагивая при каждом слове, она представляет, как можно изувечить вот такими кулаками, как у Тимофея.

– Так вы еще любите ее? – для чего-то спросил она.

– Не знаю. Просто жалко… Мне всех жалко, – Тимоха помолчал. – Как-то я собачонку подобрал. Это еще мотористом на буровой работал. Белкой звал. Шустрая такая, хвост кренделем, морда лисья. Все понимала… Раз волки меня прищучили, так она…

– Боже мой! – шепчет Лена и в ужасе закрывает лицо.

– Так она, говорю, кинулась на них. Отвлекла, то есть. Я тем временем успел патроны с картечью достать… Ревел я потом по Белке. Как по человеку…

И опять без перехода:

– Ты вот про Игоря своего сейчас думаешь. Пригляделась бы к нему… А? Вообще-то мне все равно.

– Вы ж его даже не видели! – воскликнула она. – То есть видели, но издали.

– Плюнь ты на него, – гнет свое Тимоха. – Лучше найдешь.

Лена между тем вспомнила вчерашний разговор. Она рассказала Игорю, как ходила в больницу. «Зачем?» – удивился он. «Как – зачем?» – не поняла она. «Кстати, он не требовал с тебя денег в компенсацию за рану?» – «Да ты что!» – возмутилась она. Игорь свел разговор на предстоящий концерт, жаловался на дирекцию филармонии. Она же, слушая и не слушая, думала о своем. Вот случилось происшествие, думала она, а уже трудно сказать, знаешь или не знаешь человека. «Что с тобой?» – удивился Игорь. «Я сама не знаю», – ответила она. Игорь подивился ее словам и предложил прогуляться, развеяться. «Нет уж, спасибо!» – сказала она ему. Игорь рассердился, наговорил глупостей, а сегодня звонил, просил прощения. Он неотразим, когда кается…

– Тогда я говорю ему, – дошел до нее голос Тимохи, – что так дело не пойдет.

– Какое дело? – не поняла она.

– Да Михееву говорю. Ты что, не слушаешь?

– Слушаю…

– Оно и видно… Устала ты со мной. Уж не приходила бы, что ли.

– Я обязана, – повторила Лена Вожаева.

…Еще один день прошел. Боли в боку почти не стало, и Тимоха затосковал, начал проситься на выписку. Врач сказал, что рано еще, лежать надо.

А Лена не пришла. То ли его совета послушалась, то ли случилось что…

От нечего делать он читал растрепанные больничные журналы, пахнущие лекарствами, а больше глядел в потолок и дремал.

Вот так задремал и не заметил, как в палате оказался еще один посетитель. Мариха-токариха. То есть токарь Калашникова из их цеха.

– Здорово, курносая! – сказал он. – Михеев придал?

– Нет, я сама, – ответила она и покраснела.

– Зачем?

– Так просто… Я ведь в отгуле была эти дни. Нынче прихожу, а мне рассказывают… Ох, как я перепугалась!

– Даже сознание теряла? – Тимоха сразу настроился на обычный снисходительно-шутливый тон разговора с курносой токарихой.

В белом больничном халате она показалась Тимохе почти незнакомой. Не такой, как в цехе, у станка. Он пялит глаза на токариху и видит, что она все еще в испуге. «Странный народ эти девки», – заключил Тимоха и стал ждать, что еще скажет она.

– Я тут гостинцев принесла. Овсяное печенье и молочные ириски. Ты же их любишь, Тим?