Текст книги "«Мартен»"

Автор книги: Сергей Иванов

Подойдя к небольшому зеркалу, висевшему в простенке, она раскинула свои желтоватые, свитые в жгуты волосы, склонила голову набок и, поглядывая на Богданова, начала их расчесывать. Харитон сидел возле очага, подтянутый и торжественный, придерживая на коленке шапку; смотрел на Дарью с удивлением, как будто соображал: что это за женщина и почему он сидит у нее?

Причесавшись, она подошла к Богданову, встала перед ним, смущенная, взволнованная, и сказала, одергивая рукава платья:

– Я готова! Пойдем.

У него явилось желание взять ее за руки, притянуть к себе, но не осмеливался; встал, напялил шапку на уши и проговорил:

– Покажешь мне, Даша, где замполит Зырянов на квартире остановился.

Пока Цветкова надевала пальто, закрывала свою каморку на замок, он стоял в стороне. Мимо по коридору проходили его товарищи, недоуменно поглядывающие на него и Цветкову.

На улице была зима. Хлопья снега падали на лицо, за воротник. Снег шапками лежал на пеньках, длинными полосками – на бревнах, покрывал дома, землю, лес. Было холодно и зябко. И нигде не видно на улице живой души. Все забрались в избушки, в общежития, где ярко горят электрические огни, где весело топятся очаги и железные печки. Дарья легко шла вдоль улицы мимо больших освещенных домов. Харитон следовал за ней. Она несколько раз останавливалась, поджидая, пока он поравняется с ней, чтобы идти вместе, рядышком, но Богданов никак не догадывался, чего она хочет, и все отставал. Ведь он отвык уже от женщин. С Аксюшей он гулял давным-давно. Это была своя деревенская девушка. Они знали друг друга, понимали один другого без слов и делали так, как подсказывало сердце. Тогда они были молоды, жизнь казалась простой, светлой, не приходилось выдумывать, как вести себя. А теперь – и годы не те, и чувства не те, и людей встречаешь чужих, незнакомых. У каждого свой характер, своя жизнь, своя судьба. Трудно Харитону понять, как вести себя с Дарьей Цветковой! Ведь он ее ценит, уважает. Кабы не обидеть чем женщину!

– Вот и пришли! – сказала Цветкова, останавливаясь у крыльца длинного барака – первого строения на Новинке, перевезенного из Сотого квартала.

Когда Богданов подошел к ней, держа одну руку в кармане брюк, а другую за бортом ватной фуфайки, она спросила:

– Мне подождать тебя или идти домой?

Он взял ее руку в свои большие ладони.

– Подожди, Даша! Переговорю с замполитом и пойдем вместе. Не раздумала еще меня чаем поить?

– Нет, Харитон Клавдиевич, не раздумала.

– Тогда жди!

– Ты иди к Борису Лавровичу, а я тем временем в магазин сбегаю. Потом приду сюда. Я скоро….

Замполит ждал Богданова в комнате, где стояло три кровати и посредине – большой стол, застланный простыней. На столе была чугунная литая пепельница и графин с водой, накрытый стаканом. Увидев Богданова, Зырянов пошел ему навстречу, взял у него из рук шапку и повесил на стену.

– Ну, раздевайтесь!

– Нет, нет, замполит! Я ненадолго к тебе.

– Ну, нет! Раз пришли, так скоро я вас не выпущу. Посидим, покалякаем. О многом надо поговорить. Чайком побалуемся. Водкой угощать не буду, а чайку попьем… Давайте, давайте, раздевайтесь!

Богданов разделся, пригладил волосы. Зырянов подал ему стул.

– Так я, замполит, вот по какому вопросу. Вы намекали насчет моей неустроенной жизни. Чем-то помочь хотели, – присаживаясь, начал Богданов.

– Постойте, Харитон Клавдиевич! Вы сразу – с места в карьер! Спешить некуда. Я давно искал случая побеседовать с вами по душам. Давайте сперва почаевничаем. Я сейчас распоряжусь.

Зырянов встал, хотел идти. За ним поднялся и Богданов.

– Чаю мне не надо. Я пойду.

– Нет уж, нет, Харитон Клавдиевич! Вы меня не обижайте… Посидите минуточку, я сейчас вернусь.

Пока Зырянов ходил где-то там по бараку, Богданов сидел, как на шпильках. Он уже забыл о том, зачем пришел к Зырянову. Сидел и думал только о Дарье. Ему казалось теперь, что Аксюша не умерла, что она живая, только изменилась за два десятка лет и приняла облик Даши Цветковой. Дарья стояла в его глазах, он видел ее в каморке с утюгом в руке, видел перед зеркалом, расчесывающей волосы. Волнистые волосы казались ему необыкновенно пышными и красивыми. Хотелось потрогать их, погладить, перебирая в своих пальцах.

Вошел Зырянов, а за ним женщина с шипящим самоваром в руках. Самовар никелированный, новенький, чем-то напоминающий рюмку. Вслед за самоваром на столе появились стаканы на блюдцах, сахарница, сдобные плюшки на тарелке, печенье, банка с мандариновым вареньем.

Зырянов начал наливать чай.

– Не наливайте, замполит, пить не буду.

– Чай пить – не дрова рубить, – заметил Зырянов, ставя стакан перед Богдановым и подвигая к нему поближе все, что было на столе. – Угощайтесь по-свойски, запросто.

Однако Богданов ни к чему не притрагивался. То и дело поглядывал на незанавешанное окно. Прислушался. Ему казалось, что Даша вот-вот подойдет. А, может быть, уже пришла и стоит у крыльца.

И он встал, метнулся из-за стола, чуть его не перевернул вместе с самоваром, шагнул к двери, быстро надел шапку, фуфайку.

– Я как-нибудь еще приду! – сказал он Зырянову.

Владимир Курбатов
СТИХОТВОРЕНИЕ

 
Здравствуй!
Не хочу прощаться.
Здравствуй!
Ветер бьет в лицо.
Здравствуй! – это возвращаться
На любимое крыльцо.
Но в тебе уже
Прощанье,
Будто осень, будто дождь.
Но в тебе уже
Молчанье.
Ты уже разлуки ждешь.
Ты уже совсем не рядом,
Вот ушла, махнув рукой…
Невеликая награда
За потерянный
Покой.
 

Дина Широкова
СТИХОТВОРЕНИЕ

 
Когда рванутся к Марсу корабли,
Взметнув огонь прощальный над Землею,
Там будет сын мой…
                    Строг и молчалив,
Он будет удивительно спокоен,
Мой взрослый сын…
                    Ну, а сейчас пока
Рисует он хвостатые ракеты,
Какие-то смешные облака
Немыслимо оранжевого цвета.
Он входит в мир, и сотни «почему»
Теснятся в рыжей голове сыновьей.
Я думаю,
            как рассказать ему
Об этом мире, бесконечно новом.
Когда на Землю ступит сын седой,
Вернувшись из космического рейса,
Его здесь встретит мир совсем другой —
И люди незнакомые, и песни…
Но я, вознесшись над годами вновь
Той материнскою любовью вечной,
Былинкою стремительной степной
Отчаянно рванусь
                    ему навстречу.
 

Николай Верзаков
АДИУС
Рассказ

Голубая полоса от фонаря падала на стол, ломалась, прочерчивала наискось половицы, пересекала руку жены. Андрей откинул одеяло и опустил ноги на холодный пол.

– Уходишь? – Адель поднялась на локте, попала в полосу света и сощурилась, – остался бы…

Он не ответил, отыскивая ногой тапки.

– Цеховые на вечер идут…

«Боже, как надоело, будто не восемь, а восемьсот лет вместе прожили», – подумал, раздражаясь.

На кухне он плеснул в лицо холодной воды, быстро оделся, залпом выпил кружку остывшего чая.

– Уйти, что ли? – послышалось тоскливое всхлипывание.

– Держать не буду. – Он надел приготовленный с вечера рюкзак и взял ружье.

– Зачем женился тогда?

– Сына не разбуди. А что женился на тебе, так дурак был, вот и маюсь.

Заметался во сне Генка. Андрей хлопнул дверью.

В поселке еще спали. Светилось лишь окно у соседа Евстигнеева. Там маячила его лохматая голова. «С ребенком нянчится, а баба, небось, седьмой сон видит». По инею на траве, стуку сапог, ровному тону занимающейся зари он определил, что день будет вёдренным, тихим, и прибавил шагу. Было приятно чувствовать теплоту в теле и испытывать удовольствие от быстрой ходьбы.

«Знает, что будет по-моему, – он глубоко вбирал остывший за ночь воздух, – но не упустит случая выказать свое упрямство». Бабка не перечила деду, мать – отцу, и он, может быть, лучший слесарь во всем городе, не станет плясать под сурдинку. Начальник участка вчера машину помял – и к нему: «Андрей Ильич, просьбица…» Отчего не уважить? Но не в субботу. Выходной – для души. Не хочешь ждать, найди другого. Только другой так не сделает, так не сделает никто. Понимают и ждут. Все понимают, каков он есть человек, кроме нее.

По краям дороги пихтач. Неистребимый грибной запах. Редкий писк синиц да прерывистый стукоток дятла: постучит, будто подумает, а стоит ли продолжать? Снова постучит и опять задумается: а не рано ли? Глухой шум – внизу бурлит стремительная Губенка, обтекая скользкие камни.

Тут, на берегу, когда-то прогремел его первый выстрел. Запоздавший с отлетом селезень поник изумрудной шеей. Сизый дымок тек над рекой. Сладковато пахла гильза пороховой гарью. Искрилась, качаемая водой, обледенелая ветка тальника…

За речкой круто начинался подъем. Гору обыкновенно обходили. Андрей же всегда одолевал этот крутик, желая испытать первую, быстро проходящую усталость, ибо она, по мнению Андрея, как хорошая разминка, давала зарядку на целый день. К тому же хотелось встретить восход на вершине. Но опоздал. Солнце уже вышло, когда он перевел дух. Вытер влажный лоб, расстегнул ворот рубахи, сел, обхватив колени, и подставил лицо слепящему солнцу. Отсюда во все стороны простирались волнами горы. Полегчало, словно все мелкое – там, внизу, а здесь, на вершине, остались только чистые, как утренний воздух, мысли. Для полного блаженства он закурил, чтобы испытать легкое кружение в голове. А далеко внизу, скрытый туманом, лежал город. Его еще не коснулись лучи солнца. И многим спящим еще там так и не суждено узнать золотого утра. И он пожалел людей. Они боялись потерять вечер, а надо бы бояться потерять утро…

Охота не удалась. Андрей стрелял только по тетереву да рябчику. Тетерев ушел. Рябчик, вспорхнувший из-под ног, упал растерзанной тряпкой. Андрей подержал за крыло легкие остатки и бросил.

День тянулся нескончаемо долго. Утомляла пестрота дня. Но, главное, вернулась и уже не покидала едва осязаемая горечь досады и отравляла радость светлого праздника.

Солнце медленно уходило за кромку леса. Стоял один из немногих вечеров осени, когда, как бы насыщенный золотистым туманом, он бросает теплый блеск на березы, и те пылают факелами. Горячими угольями пламенеет рябина. В колее забытой дороги, сквозь пурпур палых листьев, сквозит небесная глубина. В этой ослепительной яркости есть предчувствие тихой печали: пройдет, может быть, одна только ночь, и лес потускнеет, ляжет на него налет угасания.

Андрей вяло шел старой вырубкой, надеясь еще поднять тетеревов, и с трудом продирался по сухим сплетениям мышиного горошка. От прикосновения стручки лопались, стреляя горошинками, створки скручивались. Рыжие шапки дудника – чуть задень – сорили семенами, к разгоряченному лицу липла паутина, в глазах зыбилась пестрота. Под одним из заросших валунов ворковал родник. Опустившись на колено, Андрей припал к студеной струе и не мог оторваться, пока не заломило зубы. У-ух! – утер изнанкой кепки лицо, присел на камень, устало вытянул гудевшие ноги.

К ружью рано пристрастил отец. С тех пор Андрей порядочно набил руку, мазал редко, но и не огорчался промаху, как бывало прежде. И не радовался особенно, поднимая трепыхавшуюся дичь. И хотя испытывал еще тот знакомый каждому охотнику подъем, когда вид дичи горячит, а удачный выстрел снимает усталость, за ним теперь наступало безразличие, которое приписывал домашним неурядицам. Вот и теперь, перебирая подробности нескладной жизни, захотелось куда-то уехать.

Но разве ему только не повезло? Знал он неудачные семьи, где отношения напоминали слякотные дни, с холодными сквозняками, порой с ураганами, когда гнется, скрипит, трещит, выворачивается с корнем. Но знал и счастливые. Тот же сосед Евстигнеев, ни разу, вероятно, не возразивший жене, этот безропотный мямля, как-то сумел заставить себя уважать. «Такого другого во всем белом свете нет», – хвасталась его жена. Тайно ему завидовал.

Прошумел сухой лист в осиннике. Тенью мелькнули и выскочили на поляну два лосенка. Рука остановилась на полпути к ружью. Один годовалый, другой весенний, они прислушались и успокоились. Младший, тонконогий и хрупкий, казалось, не прочь был выкинуть какую-нибудь шалость. Старший же, заметив Андрея, головой направил горбоносенькую мордочку братца в противоположную сторону, словно шепнул ему что-то на ухо. Маленький легонько потрусил прочь, за ним – старший, как бы прикрывая собой на всякий случай. Они пропали, как видения, и только жил еще в ушах легкий шорох листьев.

«А старший-то защищает», – умилился Андрей.

Андрей сидел между двумя кострами. Сухостойные стволы, сложенные один к другому, давали достаточно тепла. Он смотрел в костер, слушал потрескивание дров и медленно думал о жизни, как можно думать о ней вдали от города, отделенного многими километрами глухого леса, живущего по древним законам, забытым людьми. А лес словно нашептывал: «Хочешь быть счастливым? Стань добрым, не требуй лишнего, будь разумен и прост…» И вечера, которым потерян счет, в гаражах с запахом бензина, масла, эмали, среди исковерканных крышек, дверей, фар и заискивающей готовности заказчика, и отупляющая усталость, и хруст «левых» червонцев – утратили смысл. Зачем они были?

Раньше, случалось, его просили остаться после смены, и он оставался охотно, теперь не просят и по великой нужде, знают – напрасно. Бывало, сиживал в президиуме, а теперь и не припомнит, когда на собрании оставался. Задерживаться в цехе было не с руки.

В котелке кипела грибная похлебка. Он бросил щепотку соли, помешал, попробовал хрустящий опенок. Снял котелок и направился к роднику, чтобы остудить варево. В черной воде дрожала звезда. Он отыскал ее в небе – это был Адиус. Будет так же светить через тысячи лет, как светит сегодня, как светил до новой эры и в год свадьбы. А ведь любили же. Так с чего же все началось?

Шумно отхлебывая из котелка, он копался в мыслях, доискиваясь причины, как по остывшим набродам гончая ищет залегшего зайца.

…Она вошла в его жизнь теплой июльской ночью. Он сидел на берегу небольшого озера, слушал довольное кряканье и полоскание утиного выводка в зарослях куги, накрытых туманом. От костра доносились голоса подгулявших ягодников.

Вдруг он почувствовал, что сзади кто-то есть, но не успел повернуться – чьи-то ладони закрыли глаза. Колокольчиком рассыпался смех.

– Ада?

– Не рад? – она села рядом. – Что там, в небе? Во-он.

– Сириус.

– А вон там?

– Адиус, – выдумал он.

– Это для меня?

– Считай так, если хочешь.

– Я хочу на двоих одну.

И опять смех. И горячие губы ожгли щеку. Качнулся едва видимый на исходе ночи горизонт, прочертил параболу Адиус, и опрокинулось небо.

Ах, эти ночи с треском коростеля в лугах, с боем перепелов на кромке поля, с урчанием козодоя в перелесках! Сидел бы где-нибудь у свежей копны или в траве под березой, не шевелясь и не желая рассвета. Куда же все девалось? Куда?

Генка мал, а то брал бы с собой на охоту. Ничего, вырастет, помощником будет. А, может и не будет. Кинет иной раз взгляд – не по себе становится.

На исходе первого года (Ада тяжелой была, ждали Генку), поздравили отца с днем рождения и собирались домой. Она попросила завязать шнурок. Услышал сзади себя: «А ты, Илья, никогда не зашнуровывал мне ботинок», – в голосе матери не упрек отцу, а укор сыну: «Перед бабой на колени встал?» Вспыхнули уши, будто застали его за постыдным делом. Наскоро завязал и спросил зло: «Чего еще ждешь?» И тогда она посмотрела на него так, как теперь иногда смотрит Генка.

А сколько таких случаев было. Однажды собрались на концерт, но пришел сосед и попросил выправить помятое крыло. Не мог отказать, пошел. Вернулся поздно, навеселе, потребовал ужина. Не ответила. Повторил. «Обойдешься без меня», – кинула. И закипело в нем: «Кто в доме хозяин?» – «Да ты, ты хозяин!»..

Над костром тенью скользнула сова. Неподалеку прошуршал листьями еж, а может быть, мыши.

Вернется он завтра поздно, а утром – в цех. Вечером править «Жигули» начальнику участка. И так до пятницы, а потом все сначала. Да-а. Но не уступать же, как это делает сосед Евстигнеев. Жена его все что-то пишет, а он подает ей кофе. Да от такой жизни, пропади она пропадом, чепчики вязать начнешь. Нет, он, Андрей Ильич, лучший заводской слесарь, должен остаться при своих. Но отчего же все-таки так худо на душе?..

Костры угасали. Он встал, подвинул перегоревшие стволы. Огонь ожил, облизывая корявые, в трещинах, бока бревен. Тепло потекло над лежанкой, приятно согревая тело. А вместе с теплом мысль сделала неожиданный поворот: семейная жизнь – тот же костер. Подбрасывай вовремя, будет гореть долго и греть, иначе погаснет. Так и случилось. В битве за старшинство в доме забылось святое правило, и костер чадит. Удушливо, холодно, неуютно. Он прикурил от огонька, жадно затянулся. Как же быть-то теперь?

Андрей завернулся в плащ с намерением уснуть – впереди целый день охоты. Сон не шел. «Что же делать-то? – беспокойно думал он. – Все гнул к тому, чтобы подчинить, стать выше. А надо ли было подчинять?»

До рассвета оставалось четыре часа. Он перепоясался патронташем, перекинул через плечо «ижевку», посмотрел на мерцающий в холодном небе Адиус и направился к дороге.

«Так и скажу: прости, был неправ». И представил себе, как дрогнут губы, глаза подернутся горечью грусти, как уткнется в грудь и простит, потому что в первый раз услышит от него это слово.

Весь день они проведут вместе, сделают необходимое дома, сходят в магазин, покатают Генку на карусели. Потом отведут его к бабушке и отправятся на цеховой вечер. А обратно пойдут пешком, не торопясь. Где-нибудь на полпути остановятся и станут искать в небе звезду…

Анатолий Чепуров
В ПУТИ
Рассказ

Одна нога у Петровича короче и посохла как-то, но на мотоцикле он все равно «дает шороху». А мотоцикл-то у него – «козел» старый. Треску – на всю Чугуновскую… Бабуськи бедные плюются вслед ему.

И возится, и возится в сарайке Петрович. Сперва – тихо. После – ка-ак затрещит… И дым…

Евпраксия, жена Петровича, выскочит на крыльцо: не сделал ли чего с собой муж. Да нет: «козлик» стоит, а Петрович под ним с гаечным ключом в зубах. Живой…

– Столько нежностей железке…

– Железка – она тоже человек, – ответит Петрович. – Ездить-то все охотники, а чтоб тряпочку взять и протереть или там гайку закрутить – никого.

…А собрались они завтра, между прочим, в Тундуш к дочке Марье. Стало быть – «на козле». Вот Петрович-то с утра сегодня опять возился в сарайке. Все пылинки сдул, все гайки затянул («еще колесо отвалится»), бензин залил, масло сменил в коробке передач, – хоть на выставку достижений вези: не мотоцикл – конфетка! Вечером молока попил и опять в сарайку вышел полюбоваться. Евпраксию позвал.

– Как рублик блестит! – хвалился.

– Ага, «червонец»… – подзуживала жена, – «сто рублей»…

– Не понимаешь в красоте ничего, – незло огрызался Петрович, костыляя вокруг «конфетки». – Он же улыбается, просто… шепчет.

– Треском… – вставила Евпраксия. – Как поедем-то на нем – ужас!

– Не боись, мать! С ветерком! – пообещал Петрович.

– Перед бабами-то стыдно… Как на метле сидишь… Спиридоновы-то вон «Жигули» купили…

– Прыткая какая – «Жигули» ей подай… Штаны тут потеряешь с «Жигулями»-то… Во-о, машина! – он хлопнул «козлика» по спине, – ветерок, простор, крас-сота. Сел – поехал: хочешь – в магазин, хочешь – в баню, хочешь – по грибы. Мобильный. А «Жигули» что? Тыр-пыр в лесу-то, и – стоп машина!

Разговор свой продолжили уже в избе.

– Зато крыша над головой и тепло… Расти надо. Все растут, обзаводятся.

– Барахольщики больно стали, – сказал Петрович. – И копют, и копют, и копют… Половики километровые, атласы всякие, паласы напридумывали. Скупердяи… Уж все шифоньеры набиты, комоды – нет, опять на барахолку бегут, опять тащат. Когда натаскаются-то тащильщики…

– Рассуждаешь как-то интересно: «тащат». Охота красиво пожить, в достатке… Много ты понимаешь!..

– Я одно понимаю: не в этом счастье.

– А в чем же?

– А в том… Родился, уму-разуму набирайся, ремесло освой. Чем богат, то и отдай – выложи.

– А коли нечего отдавать? – полюбопытствовала Евпраксия.

– Дурак, значит! Только небо коптишь, добро переводишь…

Евпраксия мужа любила слушать. Подзуживала понарошку, чтоб масла в огонь подлить.

– Себя отдай! – сказал Петрович. – Не жадничай в тряпочку. Вот я лекальщик – человек точный, отдаю себя, значит, через лекальное дело…

Так они беседовали до вечера, а после легли спать пораньше, чтобы отдохнуть перед дорогой. Евпраксии ведь предстояло сидеть, «как на метле», всю дорогу до Тундуша. Сиденье-то у «козлика» так себе, неровен час – свалишься…

Петрович поднялся рано. Разумеется – сразу в сарайку. Жена чай согрела, покушать собрала, позвала его.

Посидели после завтрака, как положено, минутку перед дорожкой и – в путь.

Раскрыл Петрович ворота, вывел «коня» своего, тронул педальку – «заржал» конь. Вся Чугуновская проснулась…

Посадил жену, газу поддал и, маленько петляя, выехал в проулок. А там – прямо!

Евпраксия прижалась к мужу, «обняла».

– Не гони сильно-то! Уронишь…

– Не боись, мамуля! – кричал против ветра счастливый Петрович. – Я сам боюсь.

«Козлик» хлопал, радовался свободе: колесики весело катили.

Ехали по лесу – благодать! Теплый ветер обдувал, солнышко спину грело… Стала нравиться Евпраксии такая езда. Воздух чист, жизнью пахнет – молодой зеленью, землей, грачи кричат, весне радуются…

Петрович «козлик» свой вел уверенно. Лента дороги накручивалась на колеса. Путь пролег далее с шоссейной на проселочную, и стало совсем «весело» на кочках.

– Намозолишься так… – сказала жена.

– Терпи, мать!

Она терпела.

В одном месте особенно тряхнуло, даже мотоцикл затрещал басистее. Может, оттого, что вдали показались разноцветные крыши домов – Тундуш?..

Уверенно, как и раньше, Петрович вел машину по главной улице села.

Марька, услыхав треск, выбежала встречать, и Макар, муж ее, тоже вышел.

– А маму чего не взял? – спросила дочь.

– Как?

Петрович обернулся на «сбоку бантик».

– Как же?.. Погоди, Маш, – развернул он «коня». – Потерял я мамку-то! Тьфу ты!..

Километра два ехал обратно Петрович.

А Евпраксия сидела на лужайке среди пахучих желтых одуванчиков, веночек из них плела, напевала что-то… Ждала.

– Ты что тут, мать, делаешь?

– Дышу.

– Не ушиблась, мамулька?

Слез Петрович с мотоцикла, заглушил мотор.

– Тут не больно? Нет? А тут?

– Цела, вроде.

– Ну, ты даешь! – прямо-таки сел муж.

Хорошо ему стало – жену нашел. Обнял ее. Сказал:

– Люблю ведь я тебя, дуру.

– Спасу нет – как любишь.

– Нету мне спасу… Поцелуемся, что ли?

– Что ли, молодость вспомним?

– Нашла стариков. Мы ишо молодые… «Вся жизнь впереди-и-и…»