Текст книги "Брат Алеша"

Автор книги: Сергей Градусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Глава 6. Под снегом

В конце концов все разошлись. Коле как-то удалось успокоить скандал, уходили в порядке, «конспиративно», по одному или парами. Комната пустела, но все, остыв, всё же сторонились Алексея Федоровича, огибали стол с другой стороны, отводили глаза, чтобы не раскланиваться с ним. Только Виктор Михайлович на прощание весело тряс Алешину руку, и с улыбкой благодарил:

– Эк вы разбередили наше болото! Но это хорошо, хорошо! Спасибо! Это нам здорово!

Коля уходил, провожая гостей, и снова возвращался. Настал черед Лизы. Она пошла с Алешиной стороны стола, так что ему пришлось потесниться в узком проходе между стульями. Лиза прошла совсем-совсем близко, подняла на него свои прекрасные глаза и что-то сказала. От ее близости у Алеши стукнуло сердце и зашумела кровь в голове, и он не расслышал и ответил наугад, сам не зная что, но, видимо, попал к месту, потому что она не удивилась, а кивнула, и опустив голову, вышла. Там вдруг открылась еще какая-то дверь, не входная, и чей-то голос позвал:

– Лизавета Григорьевна, просим…

Лиза вошла туда, дверь закрылась. Алеша весь обратился в слух, но ничего не слышал. В зале оставались теперь только Алеша и Смуров, который все кивал Алексею Федоровичу одними глазами, но не подходил и не заговаривал. Наконец, опять вошел Коля, поднял Смурова с кресел и выпроводил, приобняв за талию, на ходу говоря Алеше:

– Ради бога, простите, Алексей Федорович, еще минутку…

Хлопнула входная дверь, но Коля не вернулся. Он вошел в ту же дверь, куда и Лиза, и пока он входил, Алеша успел расслышать обрывок фразы: «Кармен, лучшей возможности…». Дверь захлопнулась, и Алеша остался наедине со своими разбегающимися мыслями. «Лиза, Лиза, Лиза», думал он, и: «как я глупо выскочил!..», и: «но ведь это же опасно для нее»… «Боже, Боже, какое счастье – Лиза!..»

Наконец вернулся Коля, и они, одевшись, вышли вместе.

– А где Лиза… Лизавета Григорьевна? – спросил Алеша.

– Она уже ушла… другим выходом. Конспирация… Видите, Алексей Федорович, какие мы, в сущности, дети. Взялись за серьезное дело, а как в игрушки играем. Был у нас эмиссар Народной Воли, разумеется, инкогнито, посмотрел, послушал, и потом на пушечный выстрел запретил к ним приближаться. Вы, говорит, элементарнейших правил не знаете, вы и себя и нас завалите. А что правила? Кто их выдумал? Они вон правила свои исполняли – и почти все уже взяты…

– Ну, а меня-то зачем приглашали? Давайте пройдемся немного. Хорошо, снежок пошел.

– Да, тут поневоле пройдемся. Тут ночью извозчика не сыщешь… Вас наше руководство почему-то приняло за сочувствующего, поговорить хотели, в смысле денежного участия. Я их предупреждал, что бесполезно. Но вы молодцом, Алексей Федорович, все вопросы сразу сняли. Молодцом…

– А я думал, вы тут главный.

– Ну, нет… – замялся Коля, – Я один из… Нет у нас вождя. Может и плохо, что нет, не знаю…

– Я ужасно глупо выскочил, Николай Иванович?

– Глупо? О, нисколько! Напротив. Редко встретишь такую простую и ясную точку, особенно у противников. У нас-то это сплошь и рядом. Иногда оторопь берет: все во всем согласны, на словах, а как сядешь о деле договариваться – с места не сдвинуться.

– Моя точка проста, Николай Иванович. «Не убий». Что тут прибавлять, в чем путаться?..

– Вы еще «подставь щеку» вспомните.

– А что? И вспомню! И если хотите знать, так тот, кто в самом деле щеку бы подставил – тот и совершил бы сейчас же самую великую революцию, единственно необходимую человеку и человечеству. Ах, да что говорить… Все говорят, никто не делает. Я сам ведь первый сдачи дам, Николай Иванович.

– Хороший вы человек, Алексей Федорович, жаль с вами расставаться. Вот кого у нас не хватает – такого, как вы. Ивана-царевича. Умные есть, смелые… А царевича нет. Наши-то почему так на вас набросились? Полюбить успели. За эти минуты, пока вы говорили, полюбили вас и власть вашу над собой почувствовали. И бросились драться, чтобы не броситься руки вам целовать.

– Да что же это, Коля! А как же «либерте, эгалите, фратерните»? Как же ваше «эгалите» с царевичем-то согласить? Ведь одно из двух, согласитесь…

Коля даже хлопнул себя по лбу.

– Ну, что за человек! Ну, как с вами разговаривать! Ведь все с ног на голову ставите!

– Нет, это у вас все на голове стоит! Путаница сплошная! И вы, с этой путаницей, людей вести хотите! Куда? Сами-то сначала поймите…

Мокрый снег уже лепил вовсю, дул с Невы уже такой ветер, что поминутно приходилось отирать от снега лицо, чтобы что-то видеть.

– Вон она, Россия! Ни зги не видать, из переулка на проспект выйти – уже задача… И это в столице! А вы… Слепой слепого…

– Никого я никуда вести не хочу! Алексей Федорович, я просто вижу перед собой изверга, преступника, не только не наказанного, но награжденного, обласканного, орденами увешанного, сытого, самодовольного. И нет на него земного суда, более того, он сам земной суд творит. А небесного, божьего-то суда я ждать не хочу, не могу! Стыдно! Алексей Федорович, я в бога давно не верую, вы знаете, но если бы веровал, перед лицом его со стыда бы сгорел, что терплю эту мерзость…

– Коля, Христос терпел и нам велел…

– А, терпел да велел! Почем вы знаете, может вам терпение-то в книгу вставили! Князья мира сего вставили, от себя вписали, чтобы спать спокойно, рабьего ножа не бояться…

– Да не словами же это вписано! Ведь Он на крест за нас пошел, и крестные муки не на словах терпел… Ах, дети, дети, революционеры, атеисты… все торопитесь, ни одной мысли не додумали…

«Ивана-царевича им надобно… У них царевна есть, только они ее не ценят, не видят. И кинут ее с бомбой на какого-нибудь генерала, в топку революции, чтобы из искры пламя возгорелось. А искорка-то Божья, ее беречь, лелеять…» Алеше так хотелось хоть что-то спросить о Лизе, но никак было не найти, с чего начать. Наконец, он решился:

– А что, – и в последний момент осекся, свернул на другое, – оставались бы, Николай Иванович, в школе. Славно с вами было работать. Поговорили бы, наконец.

– Вправду… столько лет вместе, а разговорились в последнюю минуту. Нет уж, Алексей Федорович, прошлое отрезано. И впредь, если меня встретите, Красоткиным, Николаем-то Иванычем не зовите. Нет Николая Иваныча, кончился.

Вышли на проспект, Коле надо было поворачивать налево, Алеше направо. Крепко обнялись на прощание, разошлись. Пройдя шагов двадцать, Алеша не выдержал, обернулся, прокричал Коле в спину:

– Христа ради, Лизу береги!

Тот не оглянулся и шага не замедлил, только махнул на ходу рукой. Алеша смотрел ему вслед, но вскоре он скрылся в снежной круговерти, в тусклой бездне мельтешащих и кружащихся снежинок.

До дома было уже рукой подать. Алеша вошел, скинул залепленную снегом шубу швейцару, поднялся к себе. Проходя по коридору, он заметил, что дверь к мисс приоткрыта и за дверью горит мерцающим светом ночничок. Только сейчас Алеша почувствовал, как тяжело устал за последние дни. В своей комнате он быстро разделся и упал на постель. «Лиза, Лиза, – думал он в темноте, – какое счастье! Как страшно! Лиза, Лиза!»…

Глава 7, не совсем ясная

Наутро город был завален снегом. Алексей Федорович и Алешенька вернулись из церкви (было воскресение), напились чаю и Алеша-маленький отпросился съездить с Григорием на разведку – ставят ли уже горки, ведь на улице наконец-то настала настоящая зима. С Григорием можно было без опаски отпускать хоть на край света. Он был личность примечательная, и о нем надо бы сказать несколько слов сейчас, потому, что после, я боюсь, места для того не найдется.

Григорий появился в доме по объявлению, года три назад, когда пришлось отставить прежнего дядьку, увы, из-за слишком распространенного, можно сказать, русского народного заболевания. С гувернанткой повезло – мисс Мелисса Смит, которую в доме звали просто Мисс, занималась с Алешенькой с пятилетнего возраста, и в семь лет благодаря ей он уже недурно говорил, читал и писал по-французски и по-английски, и в остальных необходимых предметах успевал. С гувернером же была беда… Но пришел Григорий, и все изменилось. Был он лет сорока и похож скорее на гимнаста или на казака-пластуна, чем на воспитателя – подтянутый, аккуратный, с широкой грудью и узкой талией, схваченной ремнем, с чисто военной выправкой. С обязанностями, однако, справлялся не хуже бывалой няньки, кормил, одевал, раздевал и укладывал умело и бережно, а мыл так, что при нем Алешенька никогда не плакал от попавшего в глаза мыла. А уж в подвижных играх, в боксе, фехтовании и гимнастике Григорию не было равных. Разумеется, Алеша-младший полюбил Григория всем сердцем. На воскресных прогулках после церкви только и слышно было его имя; полились на Алексея Федоровича от сына бесконечные истории: о том, как в Астрахани грузят арбузы, как встают люди от огромных, с египетские пирамиды, арбузных куч до самых барж и целый день, с рассвета до темноты перекидывают по цепочке арбузы, и ни одного нельзя уронить, потому что за разбитый арбуз полагается к штрафу еще и щелбан от «старшого». Работа, на страшном астраханском солнцепеке, пожалуй, была потяжелее, чем бурлацкая лямка, зато зимою в петербургской Академии Художеств «арбузнику» платили как натурщику до трех рублей за сеанс – тело греческого бога, говорили студентам профессора. Или как однажды в Черном море чайка запуталась в рыбацких сетях, повредила крыло и жила на баркасе, пока не выздоровела, и так привыкла к Григорию, что садилась ему на плечо и щипала за ухо: «дай рыбку!». Или как Григорий попал в плен к туркам, сидел в яме, и там приручил крысу, чтобы таскала ему сахар, а он по ночам скармливал этот сахар собакам, а потом изловчился, выбил решетку над ямой и ушел, а собаки его не кусали и не лаяли, а только лизали ему руки. «Огромные собаки, – растопыривал Алешенька ручки над головой, чтобы показать, – во-от такущие!». Или как по северным рекам весною сплошным потоком несутся бревна – идет сплав по большой воде, и сплавщики по этим скользким и крутящимся под ногой бревнам перебегают с одного берега на другой, а сорвешься – смерть!.. Алеша дивился на эти рассказы, а еще больше на то, как человек с таким прошлым мог променять все это на тихую домоседливую жизнь воспитателя… Хотелось Алеше порасспросить его, познакомиться поближе, но со взрослыми Григорий был молчалив и о себе не распространялся. Алексей Федорович, что греха таить, иногда и ревновал Алешеньку к Григорию, но ведь это именно Григорий посоветовал воскресные прогулки вдвоем, «без никого, ибо роднее родителя сыну никто быть не может»… И сейчас Алексей отпустил сына с Григорием, а не пошел сам только потому, что после всего, что накопилось за последние дни, надо было хоть немного побыть одному, подумать, опомниться.

Дома никого не было, кроме дежурного секретаря. Было пусто и тихо. Мисс по воскресеньям ходила в свою англиканскую церковь, а потом навещала знакомых из соотечественников, живших в Петербурге, часто возвращалась только к вечеру. Алексей Федорович сел за нечитанные газеты, накопившиеся в эту неделю. Просмотрев номера два «Биржевых новостей», он потянулся за третьим, и на последней странице ему сразу бросилось в глаза объявление:

«Мариинский театр

в воскресение 9 ноября в 8 часов веч.

КАРМЕН

Музыкальная драма в 4-х действиях

Жоржа Бизе

либретто Мельяка и Галеви по новелле Проспера Мериме

В БЕНЕФИС М. А. СЛАВИНОЙ

Далее шло мелким шрифтом:

«Дирекция ИМПЕРАТОРСКИХ театров, принимая во внимание, что от многократных вызовов артистов в антрактах замедляется ход представлений и затрудняется переодевание артистов, признала возможность разрешить Гг. артистам выходить на вызовы, после окончания актов, кроме последнего, НЕ БОЛЕЕ ТРЕХ РАЗ. О таковом распоряжении своем Дирекция считает долгом довести до сведения Гг. посетителей театров.

Для удобства публики, Дирекция ИМПЕРАТОРСКИХ театров покорнейше просит всех дам, занимающих места в креслах и амфитеатрах, снимать шляпы при входе в зрительный зал».

Алеша перечитал объявление дважды, потом еще раз, даже вслух, обвел его жирно красным карандашом и как будто оцепенел. «Снимать шляпы при входе в зрительный зал… Что значит «снимать шляпы»?»… Тут он пришел в себя, схватил со стола колокольчик и так бешено затряс его, что секретарь не вошел, а вбежал в кабинет.

– Сейчас же поезжайте в Мариинский, возьмите билет на сегодня, на «Кармен». Любое место, за любые деньги.

Секретарь выбежал. Алеша заходил по кабинету, как зверь по клетке, подходил к окну, не видя, смотрел на черную Неву в побелевших за ночь берегах, возвращался к столу, бессмысленно перебирал на нем бумаги, снова ходил из угла в угол. Вчерашняя фраза, случайно им подслушанная, и это объявление, случайно бросившееся ему в глаза – так все счастливо сложилось! Ему ясно было, как день, что сегодня он увидит Лизу! И опять волна радости захлестнула его с головы до ног. Да, сквозь эту радость пробивалась и тревога, и какое-то смутное предчувствие, но главное было – сегодня он увидит Лизу!

«Но ведь сегодня у нас обедают Перхотины!» – вспомнил Алеша и побежал вниз, предупредить швейцара, чтоб сразу просил наверх, хотя предупреждать, конечно, не было никакой надобности. Побежал на кухню, осведомиться, что с обедом, но Анна Прохоровна без долгих разговоров выпроводила его оттуда. Он вернулся в кабинет, пытался продолжить чтение газет, но не читалось, одна только газета была ему интересна теперь, и одно только в ней место. Наконец, снизу доложили о Перхотиных. Алеша побежал встречать.

Раза два-три в месяц, обычно по воскресеньям, бабушка Катерина Осиповна навещала внука, почти всегда в сопровождении супруга своего Петра Ильича. Для своего возраста она все еще выглядела прекрасно, была такою же плотной и румяной и почти нисколько не располнела. Петр же Ильич еще подсох и как-то посерел лицом, может быть, из-за обилия канцелярской работы и нехватки вследствие этого свежего воздуха. Когда-то, став мужем харьковской и новгородской помещицы, он думал было заняться ее обширным хозяйством, но очень скоро осознал, что имеет очень мало к практической работе способностей, и благоразумно вернулся на государственную службу, оставив владения жены управляющим, большей частью из немцев. Те вели дела с немецкой патентованной методичностью и честностью, но как-то дела не велись, как-то хозяйство вместо прибыли терпело всё убытки, так что о ста пятидесяти тысячах состояния уж давно и разговору не стало. Петр Ильич с отчаянья влезал в дела, искал и не мог найти причины убытка, увольнял немца и брал на его места другого, такого же обстоятельного и честного, но дела и при новом немце не шли в гору. Впрочем, Петр Ильич мечтал все наверстать государственной службой. Не знаю уж, талант ли к службе, особое ли рвение или некоторые деньги жены помогли – Петербург не очень-то удивишь умом, рвением и полуторастами тысячами, да еще не совсем своими, да и давно уже не полуторастами – но вскоре Петр Ильич оказался уже майором, а потом и подполковником в Петербурге. Голубой мундир ему очень шел к лицу, хотя он все же предпочитал партикулярное платье. Не то, чтобы манкировал, нет, это не дай бог, и на предрассудки либеральной, так сказать, части общественности не оглядывался ни в коей мере, да и не общался он ни с кем из либеральных, чтобы от них какие-то мнения слышать. Вернее сказать, общался, и очень часто, и все больше именно с самыми решительными, можно сказать, крайними либералами, но общался… особым образом. Вот тут-то и помогало гражданское платье, бритое лицо, любезность, несколько вольнодумные речи и циническое отношение к вышестоящим. К тому же, чтобы носить накладные усы, согласитесь, приходится не иметь своих; Петру же Ильичу, увы, для пользы дела иногда приходилось клеить и усы, и бороды, и бакенбарды… Беда в том, что вышестоящие, ценя его и его работу, и признавая необходимостью, как-то… брезговали, что ли. В то время, как Петр Ильич вербовал в революционной среде агентов, доносчиков и шпионов, даже сами эти слова, «доносчик», «шпион», и им подобные, оскорбляли слух начальства, принадлежащего, как ни крути, к образованному, интеллигентному слою нашего общества.

В связи с этим несчастием или нет, но дальнейшее продвижение Петра Ильича по служебной лестнице как-то застопорилось… Тут я прямо слышу от некоторых читателей упреки в каком-то не особенно доброжелательном отношении моем к господину Перхотину, и даже в какой-то иронии и чуть ли не в насмешке. Нет, этого ничуть не бывало. Если слышится что-либо подобное, то единственно, по недостаче моих способностей к изображению приличному и соразмерному, а не по какому-то, избави бог, недоброму умыслу. Вот если кто пьяница, то я и говорю, что пьяница, а если выпил человек лишнего, так что ж… Впрочем, это уж совсем к Петру Ильичу не относится, Петр Ильич в этом отношении всегда был абсолютно воздержан и в высшей степени трезв. Что же до ума его, никто в нем ума не отрицал никогда, причем ума изворотливого, точного и мелочного, редкого в широком русском человеке. Ума не отрицали, за ум и держали в третьем департаменте на агентурной сети, однако по службе продвижения не было, а мимо него шли вверх по служебной лестнице то свойственник Льва Савича, то внучатый племянник троюродной сестры Александра Егоровича, то кто-то из остзейских земель обширнейшей нашей империи…

Расцеловавшись с зятем и начав разговор, громкий и довольно разбросанный, Катерина Осиповна то и дело прерывала сама себя на полуслове и все, казалось, к чему-то прислушивалась. По крайней мере, когда Петр Ильич с жалобой на сквозняк хотел прикрыть дверь гостиной, в которой они расположились, Катерина Осиповна решительно запротестовала. В скором времени из-за дверей послышался далекий шум и быстрый топот детских ножек по лестнице. Катерина Осиповна вспыхнула, как девочка, вскочила со своего места и, заранее улыбаясь во весь рот, побежала навстречу внуку. Петр Ильич только снисходительно покачал ей вслед головою, всем видом показывая, что вот теперь-то можно, наконец, начать серьезный разговор.

– Что ваши фабрики, Алексей Федорович? Новость ходит, что вы там бунт про-ле-та-ри-ата усмиряли?

– Да откуда же новость, Петр Ильич? Ведь позавчера только было.

– Мы на службе государевой не зря свой хлеб едим. У нас ведь прямой долг, везде свои глаза иметь.

– Сказано, Петр Ильич: «не верь глазам своим», – смеясь, отвечал Алеша, – никакого бунта, слава богу, не было. Какой там бунт, Петр Ильич! Народ покладистый, благодушный, рассудительный. К бунту народ наш российский вовсе не склонен.

– Вот как? Удивительное у вас мнение, со всеобщим несогласное. Промышленники, ваши собратья, у нас чуть что, казачков требуют. Очень и очень опасаются. А вы, стало быть…

– Я, Петр Ильич, в бунт не верю. Говорить надо с народом и слушать его. Народ наш «оченно» любит с самим «енаралом» говорить. Я намедни ошибся, послал письмо через управляющего; народ этого не принял – и был в своем праве: ты приди, поклонись народу да поговори с ним, шея-то не надломится, язык не отсохнет. Народ тебя и поймет.

Петр Ильич слушал с видом покровительственного снисхождения, чуть клоня голову набок, и барабанил по столу своими тонкими паучьими пальцами.

– А зачинщики сходки? Выявлены, надеюсь?

– Бог с вами, Петр Ильич! Какие зачинщики! Вот ведь у нас всё злодеев хотят видеть…

– Не скажите. У вас школа для рабочих – это ж рассадник… Там бы покопаться, – вам безопаснее было бы, и нам работа. Время-то сейчас такое…

– Да, время смутное… Сохрани бог, если повернут на старую дорогу. Да вы скажите мне, хорошими ли людьми окружит себя Лорис, хороших ли людей пошлет он в провинции?

– Ах, где ж у нас хорошие люди! Дураки одни! В столице не хватает, а вы «в провинции»! Вот глядите, сейчас процесс был – четырнадцать человек в каторгу, двоим смертная казнь, 4-го числа уж и повесили… Разгромили мы банду, в страхе державшую государя императора, выжгли змеиное гнездо. Великое дело сделали, рук не покладали, с ног сбивались, ночей не спали. По сему поводу государь приема удостоил наших умников, благодарить изволил. А Васька-то, на радостях, возьми да ляпни: дураки они, ваше величество, и неумехи! Как так? Да, говорит, одного случайно взяли, а у него на кармане списки, вся организация. Государь даже помрачнел, в лице переменился. Как так, говорит, неумехи? А вы кто ж, что неумех столько лет выловить не могли, царя своего под угрозой смерти держали?!! И все псу под хвост! Теперь ни наград, ни премий, ни званий! Вшивенькую медальку к Рождеству повесят, и будет с нас. Так подполковником-то и в отставку пойдешь…

Была у Петра Ильича манера своих начальников за глаза называть уменьшительно и уничижительно, вживе их уважая до крайности, до трепета. Но манера эта у нас и до сих пор не оригинальна, хотя некоторым чистоплюям режет слух.

– Говорил я Ване, не бери, барон, этого дурака Ваську, все испортит; так и оказалось. Ваня и взял бы меня, но я, как на грех, простужен в тот день был, из дому не выходил…

– Что же, Петр Ильич, точно ли выжгли революцию? – спросил Алеша, невольно вспомнив вчерашнее собрание.

– Все под корень, с божьей помощью, и отныне и жизнь государя вне опасности и общественное спокойствие установится. И вся заслуга и выслуга будет Михаилу Тариэловичу, а нас, работников, и не вспомнят…

– Дал бы Бог. России ведь ничего сейчас, кроме спокойствия, не надо…

– Растут, правда, мелкие кружки и кружочки, плесень этакая, знаете ли. Маркса читают, планы строят, спорят. Бездарное времяпровождение-с. Но это мы подчистим, будьте благонадежны. – Петр Ильич помолчал, пожевал губами и даже как бы с усилием подавил зевоту. – И вот что интересно. Ваш-то брат, предприниматель, ходит в такие кружки, слушает, деньгами помогает. Бывает, что и речи там говорит, в дебаты вступает. Вот чего я не постигаю, Алексей Федорович…

Алеше послышался намек в словах Петра Ильича, сказанных, впрочем, самым ровным тоном. «Неужели же и вправду везде у них глаза да уши?», подумал он, а вслух сказал:

– Что ж тут удивительного? Ведь и вашего брата там немало.

– По-ли-цей-ских, то есть? – удивленно протянул г-н Перхотин, подняв брови как можно выше.

– Я разумею чиновников, разных чинов, небольших, конечно. Там студенты да разночинцы основная масса… – Алеша пытался развернуть разговор так, чтобы понять, действительно ли Петр Ильич что-то знает про вчерашнюю «вечеринку».

– Ах, это… чиновники… я уж подумал, вы о нашем брате. Нет уж, если и есть там наш брат, то вы его не разглядите. А если разглядели – значит, плохо работает… Да позвольте, вам-то откуда известно, кто там собирается, Алексей Федорович?

– Из газет, собственно, из одних только газет. Откуда ж мне еще, Петр Ильич. Да что это, вы меня как будто ловите?

– Ну что вы, даже и в ум не приходило. Не смею и думать, Алексей Федорович, вас ловить. Вы во всяком случае вне всяческих подозрений.

Тут оба посмеялись, весьма натурально.

«Что это, уж и вправду, не ловит ли он меня?», подумал Алеша.

«А ведь он что-то темнит… вот истинно, Карамазов, не вытянешь», подумал Петр Ильич.

– Так на чем мы… Ах, чиновники… Среди чиновников как раз полно таких, которые нынешнюю власть не любят. И они отлично про себя знают, что ни при какой власти не пропадут, а в фаланстере так, пожалуй, и выиграют. Ни одна власть без чиновника не обойдется.

– Но ведь и без полиции…

– Полиция другое дело. Всякая революция старую полицию в первую голову уничтожит. Почему? Потому, что полиция слишком много знает, и многим героям может их подноготную в любой момент предъявить, даже и перед всем народом. А это очень и очень неприятно бывает. Вот ты пламенный борец и чистый сердцем юноша, а по четырнадцатым числам в Гороховую ходил, жалование получал, вот-с и подписи в ведомости… Очень неприятно…Ну, да это нынче уже досужие разговоры… Зверя убили, а что осталось, эти кружки, кружочки, пустое место, разговору не стоит… Ведь их, если сейчас брать, и посадить-то, прости господи, не за что…

Алеша еле удержался, чтоб не вздрогнуть. «Слово в слово…неужто шпион? Ах, Коля,…»

Тут в гостиную влетели, держась за руки, Катерина Осиповна и Алешенька. Они были встрепанные, потные и красные, как будто только что боролись или бегали взапуски.

– Вообразите, какова дерзость! – с порога закричала Катерина Осиповна. – Этот молодой человек вздумал меня экзаменовать!

– Из географии – ноль! Из истории – ноль! Из математики – ноль! – кричал и Алешенька, поднимая бабушкину руку и с силой опуская ее, в такт словам.

– Алеша, Алеша, уймись! И быстро, приведи себя в порядок, сейчас уж обедать, – Алексей Федорович кивнул маячившему за плечами счастливой парочки Григорию. Алешенька уже из дверей прокричал:

– Папа, бабушка мой лучший друг!

– Я очень рад, – улыбнулся в ответ Алексей Федорович, – у тебя прекрасный друг.

Катерина Осиповна бросилась к внуку, что было сил сжала его в объятиях и поцеловала раза три в румяные щеки.

– Пойду и я, хоть вздохну, – сказала она, – это неимоверный ребенок…

Алексей Федорович приказал накрывать и сходить на половину Петра Фомича, просить к обеду, если он дома. Он оказался дома, и хорошо навеселе, что с ним почти никогда и не бывало; нет, он с удовольствием пропускал иногда рюмочку, но не больше; а пьяным Алексей Федорович его и не видал никогда. Петр Ильич уселся на свое любимое место, напротив большого зеркала, занимавшего половину стены столовой. Катерина Осиповна уговорила Алексея Федоровича и Алешеньку посадить за взрослый стол, тогда она сможет сесть между двумя Алексеями и загадать желание.

– А между Петрами нельзя, Катерина Осиповна? – спросил Петр Фомич, опрокинув стопочку коньячку, – разве не сбудется?

– Пусть, пусть посидит рядом со своими любимцами, – смакуя коньяк, промолвил Петр Ильич, – дома она младшим целыми днями бредит, верите ли.

– Как ваши успехи? – осведомился Петр Фомич у Петра Ильича.

– Одним словом и не скажешь. Только сейчас рассказывал Алексею Федоровичу: удостоили наших умников, Ваню с Васей, на доклад позвали, – Петр Ильич торжественно поднял прямой и сухой палец высоко над головой, чтобы показать, куда именно позвали.

– К… Саше?! – так же вытянувшись и даже привстав со стула, изумленно спросил Петр Фомич.

– Петр Фомич! При ребенке! – хором закричали Алексей Федорович и Катерина Осиповна.

– Ах, простите, – смутился Петр Фомич, уже успевший пропустить еще стопочку, и снова отнесся к Петру Ильичу, – И что же… Ваня с Васей?

– Не смогли без меня и доклада сделать как следует. Да что об этом… – Петр Ильич, как бы что-то вдруг уразумевший, хотел было свернуть тему, но Петр Фомич не отставал:

– А вы-то почему там не были?

– Болен был, службу в тот день пропустил, – совсем уж нехотя процедил Петр Ильич.

– Постой, милый друг, – всунулась Катерина Осиповна, – когда ты был болен? Ты в эту осень, благодаря Богу, не болел, и службу ни дня не пропускал.

– Да ты не помнишь, ma chere, – промямлил Петр Ильич.

– Я… я не помню? Я еще из ума не выжила, Петр Ильич! Я еще не совсем старуха, Петр Ильич, хотя и не так молода, как ваши Миннушки да Кларушки!

– Катерина Осиповна! При ребенке! – хором закричали Алексей Федорович и Петр Фомич, выпивший за это время еще стопочку. Григорий, стоявший за стулом Алешеньки, хмурился и мрачнел.

– Ах, извините! Петр Ильич кого хочешь, из себя выведет. Погодите, Петр Ильич, я еще дома вам все выскажу. И болезни ваши, и шляпку, и все прочее…

– Какую шляпку, милая?…

– Ту самую, давешнюю! Которую вы заказывали! Или вы не одну заказывали? Петр Ильич! Была я у модистки на днях, за шляпкой, а она мне: а та, говорит, что Петр Ильич взял, разве не подошла? Розовенькая-то, говорит…

– Милая, после… это какое-то недоразумение, – залепетал Петр Ильич, не зная уже, куда деться. Но тут его выручил Петр Фомич:

– Так что вы начали, о докладе государю? Что же там ваши-то?

– А-а-а, – уже со злостью проскрежетал Петр Ильич, – по-русски говоря, с красным товаром пришли, за ветошь продали. Дураки!

– Петр Ильич! При ребенке! – в восторге, чуть не взвизгнув, прокричал Алеша-младший, счастливый, что удался bon mot за взрослым столом.

Петр Фомич и Катерина Осиповна захохотали. Петр Фомич смеялся заливисто, как мальчик, и даже вынужден был снять очки и вытирать платочком с глаз слезы; Катерина Осиповна смеялась злобно.

– Да, что же! Мне, если извиняться, так только за прямоту, излишнюю, может быть, при дамах и детях… А хвалить наших генералов мне не за что! Ежели только за прошлые заслуги, так когда они были! В прошлое царствование, может быть, когда революцию из пальца надо было высасывать. Вот на это они мастера. Ну, пусть, пусть не высасывать – но ведь кто был революционер тогда, и кто он сейчас! С тогдашними-то, с аристократами, революционерами из оскорбленных чувств, ведь одно удовольствие работать было. Что ни слово, то слово чести! А теперь, когда революция изо всех щелей лезет… Да какая! Теперешний-то, разночинец, сам не знает, чего хочет – то ли на крест, то ли в осведомители за тридцать сребреников. Вот и поди, работай с ними, в грязи копайся, в мерзости, о красе ногтей не думая. Вот этими самыми руками-с! Сейчас время работников, подполковников… И вот когда мы, подполковники, все за них сделали, они даже доложить не сумели! Им-то ведь, для себя-то, ничего не надо, они уж всего достигли, а нам-с? А о нас они и думать забыли!

Нечего сказать, обед удался… Алексей Федорович ругал себя за то, что не отправил сына обедать в детскую. Но ведь никогда у них за столом не случалось ничего подобного. Чувствовалась иногда какая-то напряженность между Катериной Осиповной и мисс Смит, это бывало, потому деликатная Мисс и старалась куда-нибудь стушеваться на время визитов Катерины Осиповны – но только что чувствовалась, почти никак не проявляясь. А тут прямо запахло скандалом.

– Вот что, милый друг, – обратился Алексей Федорович к Алеше, – подойди ко мне, я тебя поцелую. С десертом, я думаю, ты справишься и в детской. И не забудь сказать спасибо Анне Прохоровне, обед прекрасный.

– Да, да, милочка, – обернувшись к экономке, вскричала Катерина Осиповна, – чудесный обед! Я пришлю своего повара, чтоб ваш научил его этому соусу.

Довольный Григорий увел Алешеньку из столовой… Но скандала не случилось. За чаем Петр Фомич, как у него водилось, вдруг о чем-то задумался, чертил по скатерти вилкою и почесывал затылок. Петр Ильич молчал с видом оскорбленного достоинства, держал спину прямо, как будто вправду проглотивши аршин. Изредка только взглядывал на себя в зеркало, и видно было, что прямая спина и оскорбленное достоинство свое ему очень нравятся. Катерина Осиповна, в запале сама того не замечая, опустошала вазу с миндальными пирожными. Тут в столовую протиснулся секретарь.