Текст книги "Брат Алеша"

Автор книги: Сергей Градусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Однажды, спускаясь по каменистой тропе, Алеша вышел к маленькой церкви, стоявшей на краю деревни. Внутри было прохладно, ряды кресел стояли пустые, только где-то у алтаря невидимо возился служка. Над алтарем висел древний деревянный крест, Христос, распятый на нем, уронил голову на грудь, так что лица в тени нельзя было разглядеть. Алеша сел на скрипучее кресло. Ему все вспоминался брат Иван, которого он уже с прошлой весны не видал. Как он говорил тогда? «Не Бога я не принимаю, я только билет ему почтительнейше возвращаю»… Да, билет, билет… Не по карману билет… И кожа с меня, как со Смердякова, уже наполовину содрана, а гора все стоит и стоит!.. Где моя вера, Господи? Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради пречистой Матери Твоей и всех святых, помилуй нас!

Косые лучи заходящего солнца пронзили церковь, воспламенили стекла витражей, и Алеше вдруг померещилась усмешка на склоненном лице Христа. Алеша вскочил и побежал к выходу. «Господи! Вот, Ты висишь и усмехаешься, а Лиза умрет, умрет! А Ты так же будешь висеть и усмехаться! Господи, если Ты есть, сделай что-нибудь! Если Ты есть!»…

Лизавета Григорьевна Карамазова умерла 16 мая, кесаревым сечением. Родившегося ребенка по слову ее крестили Алексеем.

Глава 7. Дело

Такова была «душевная драма Алеши с Лизой Хохлаковой». Именно такова, и неправы те, кто ждал, что Лиза пойдет по страшному пути обольстительных инфернальниц Достоевского. Нет, нет и нет! Этого пути не существовало для Лизы, это ясно из первого тома, в особенности из главы «Бесенок» это яснее ясного!

Человек в своем развитии проходит все стадии библейского развития человечества, как эмбрион за девять месяцев повторяет всю биологическую историю земной жизни. Младенец, подобно Адаму и Еве в раю, не различает добра от зла и сам не хорош и не плох – добро и зло еще смешаны, слиты в нем в одно неразделимое целое. Но в какой-то момент происходит то, что в Библии названо грехопадением и изгнанием из рая. Лет в тринадцать-четырнадцать ребенок вдруг с изумлением видит, как мир раскалывается на две бездны – на добро и зло, и сам он оказывается на тончайшей, острой грани между ними. И упасть во зло оказывается так легко, как скатиться с ледяной горки. А подниматься к добру так же трудно, как взбираться на крутую бесконечно высокую гору. И вчерашний младенец, все тяготы которого брали на себя родители, старавшиеся избавить любимое чадо от малейших усилий, особенно душевных, вчерашний младенец с ужасом понимает, что сил-то у него на подъем к добру нет, что и на то, чтобы просто удержаться на грани, не упасть, силенок-то еле хватает. А бездна зла манит, как манит край пропасти, а соблазн падения так сладок, что замирает сердце и сосет под ложечкой… Оттого так часто в этом опасном возрасте делаются страшные, часто и непоправимые глупости: подростки убегают из дома, пишут кому попало сумасшедшие письма, бросаются на любимого учителя с ножом, стреляют во вчерашних друзей-одноклассников, а то и просто режут вены или прыгают с крыши, оставив записку: «в моей смерти прошу винить мир, который слишком велик для меня». И некому-то объяснить бедному самоубийце, что на пути к добру силы с каждым шагом не убывают, а только прибавляются, что поднимающемуся сам Христос протягивает руку помощи…

Четырнадцатилетняя Лиза так же боролась с соблазном зла, как и ее ровесники, (разумеется, не все, большинство-то, заведомо слабое для такой борьбы, Бог милует и проводит по грани как бы во сне, как лунатиков по карнизу). И Лиза сумела победить соблазн, увидеть всю мерзость зла в душе своей, сумела, возгнушавшись собою, признаться в зле – хотя бы только Алеше – сумела и наказать себя. Над придавленным пальчиком вы не смейтесь, боль нешуточная, нестерпимая даже для взрослого мужчины. И с каждым словом самоопределения: «Подлая, подлая, подлая, подлая!» изгонялся из души Лизы бесенок, и оставалась чистота, впредь уже не подверженная соблазнам.

Впрочем, зачем это я здесь разжевываю, все это есть в первом томе, в главе «Бесенок». Что же до сплетни о ее, якобы, инфернальном бегстве от молодого супруга, чуть ли не из постели, ночью, с каким-то французским инженером, потом ее бросившим, и о смерти чуть ли не от голода, где-то на чердаке – то сплетня эта появилась много позже, во времена, до которых мы еще дойдем, в петербургской газетенке «Разные слухи», в пасквиле за подписью М. Р-ин. И знаем же, что стыдно верить пасквилям, а верим, да еще и с удовольствием верим! Воистину, любит человек падение праведного и позор его…

Оставшись вдовцом, Алеша с головою ушел в работу и ученье. Дело его шло в гору. Фабрика, как ухоженная, политая потом пашня, воздавала сторицей. Да и грех сказать, время свежим ветром надувало паруса промышленной России, и несло ее вперед, а с ней вместе и Алексея Федоровича Карамазова. Старый управляющий, казавшийся когда-то великим мастером и знатоком, теперь сам отдавал первенство Алеше, удивляясь зрелой мудрости и неожиданности его решений. Когда старик попросился на покой, его место занял Петр Фомич Калганов, конечно, не без протекции отца. Он получил великолепное образование, мечтал посвятить жизнь математике, но, подумав, занялся практическим делом и успел уже попрактиковаться на манчестерских производствах; цены ему не было во всем, что касалось современной организации производства. Интуицией же в финансах обладал феноменальной, как и чутьем на малейшую фальшь, так что обмануть его в сделках было невозможно. В делах отца он не прижился, откровенно говоря, из-за жестокой ревности старших его лет на десять-двенадцать единокровных братьев. А с Алексеем они были ровесники, и сошлись быстро и очень близко, как братья, и притом родные. Они и внешне были похожи, Алексей только волосом потемнее и пониже ростом, чем длинный светловолосый Петр. Петр Фомич, подумав хорошенько, (он и все делал, хорошо подумав), в дело Алексея Федоровича вкладывать из своих средств не стал, а управлять взялся. В деловых кругах их стали звать после того никак иначе, как «братья Карамазовы». По смерти Фомы Ивановича перешли к Алексею Федоровичу и еще несколько его служащих, не сжившихся с новыми хозяевами, что стало ценным приобретением для дела. Потапенку Алексей Федорович, правда, не взял. Он был благодарен Фоме Ивановичу за жестокий урок в самом начале карьеры, но вспоминать об этом уроке не любил.

Так сложилось, что вторая половина царствования Александра II Освободителя ознаменована была, наряду с, так сказать, заморозком в сфере гражданских свобод, некоторыми весьма разумными мерами в экономике, хотя и неполными, как и многое в свершениях этого великого правителя. И, как в начале дела Алексею Федоровичу был выгоден крепкий рубль и низкие ввозные пошлины, так потом пошла на пользу инфляция и охранительное повышение пошлин. Теперь уже рынком сбыта карамазовских тканей была не только Бухара и ханства, не только Персия, но через Персию и богатейший Левант, ранее недоступный из-за засилья англичан. Левант Алексей отбил относительной дешевизной, в России брал качеством, за счет новейшей европейской техники. Уже и Астрахань и Поволжье были отвоеваны у Морозова, и по Волхову, а потом и по железке через Чудово шел карамазовский товар в Петербург, в Финляндию, в Архангельск. Песьегонская фабрика вскоре превратилась в небольшой промышленный город, но Алексей не останавливался на этом. Зимина и Кирпичникова, бывших страшных конкурентов, он придушил и съел, и теперь на месте их допотопных мануфактур строил современные фабрики, каких ни в Англии, ни в Бельгии не было. Тут уж охранительные пошлины обходились с помощью головоломных схем и зубодробительных взяток. Алексей торопился, он чувствовал, что за подъемом снова грянет спад, но ему повезло вырвать заказ военного ведомства перед самой турецкой войной. Как бы ни было хорошо на рынке, в России государева казна всегда была самой надежной и обильной кормушкой. Алексей Федорович постарался вдоволь насытиться из этого неиссякаемого источника…

При всем том он свято держался заветов Фомы Ивановича, не забывал, что основа его богатства – это труд его рабочих. Новичок-ткач на его фабриках не получал меньше семнадцати рублей, шла доплата за ночные работы, за праздники платилось вдвойне, штрафы ограничивались десятью процентами от оклада. При каждой фабрике строилась церковь, больница и школа – для детей и для взрослых. Взрослые шли в школу охотно, тем более, за грамотность тоже полагались доплаты. А вот детей поначалу матери не очень-то отпускали, не видели пользы, или жалели детей, пусть-де еще погуляют, или опасались чего… Как бы то ни было, Алексей Федорович и эту задачу решил просто и быстро – стал платить детям за учебу. Платились, конечно, смешные копейки, но так же, как на фабрике, с доплатами за успехи, штрафами за неуды, с повышением оклада от класса к классу. Видя такой серьезный подход, матери поменяли свое отношение к школе, да и дети подтянулись – для них-то эти копейки были вовсе даже и не смешными, а вполне себе серьезными суммами.

Разработать и организовать систему этих школ, детских и взрослых, Алексей Федорович предложил своему прежнему знакомцу – Николаю Ивановичу Красоткину, только что вышедшему из университета и оглядывавшемуся в поисках предмета приложения сил. Он с жаром взялся за дело, новое в России и близкое его душе. Он ведь с юных лет склонен был водиться с младшими, хоть бы и совсем с «пузырями», воспитывать и образовывать их. К слову сказать, Дарданелов, бывший учитель его, а теперь уже директор гимназии, все-таки дождался руки Колиной матери, и так сошелся с пасынком, что имел сильное влияние на выбор Николаем жизненного пути. Алексей Федорович и других своих скотопригоньевских мальчиков не терял из виду, помогая нуждающимся, поддерживая оступившихся, на одном только условии – чтобы помощь эта оставалась тайной для своих и посторонних. Возмужав, все они крепко стояли на ногах, многие благодаря Алексею Федоровичу…

Страна летела вперед, как огромный корабль, кажущийся непобедимым в гавани, но уязвимый перед ударами штормов океана всемирной жизни. Экономика трещала под непосильным грузом турецкой войны, но Алексей Федорович богател на военном заказе; крестьяне жгли помещичьи усадьбы, рабочие громили особняки хозяев, неуловимая и страшная Народная Воля среди бела дня убивала губернаторов и министров, охотилась за самим царем, но работники Алексея Федоровича, любя его, снимали перед ним шапки, улыбались ему, и звали не иначе, как «батюшка», «благодетель». Империя Карамазова росла и крепла, захватывала рынки, и Петр Фомич, иногда смеясь, говорил: «Когда Карамазов в Петербурге кашляет, на лондонской бирже звенят стекла»… Это было преувеличением, да еще каким, но Алексей Федорович про себя знал, был уверен, что когда-нибудь так и будет. Сила и власть нравились Алексею Федоровичу, шли к нему, к его статной фигуре, к спокойному и твердому взору, какой-то голос шептал ему в ухо: «весь мир у твоих ног, он принадлежит тебе – бери его!». И Алексей Федорович брал.

Он выстроил на Петербургской стороне за буяном особняк фасадом на Малую Неву, по образцу нижегородского дома Фомы Ивановича, только раза в три больше и в десять раз роскошнее. Оказалось практичнее жить не у производства, а поближе к министерствам, банкам, к таможне, где тоже люди, которым «каждому выпить, поесть и детишек пристроить охота», по выражению римского сатирика. На первом этаже контора, на втором – справа от парадной мраморной лестницы половина Алексея Федоровича, слева половина Петра Фомича, на третьем – апартаменты для инженеров, представителей фирм-партнеров, торговых агентов и прочая и прочая… Днем вокруг дома и внутри его кипела жизнь, стоял крик и шум, извозчики с трудом разъезжались на широкой набережной, суда под десятками европейских флагов пришвартовывались, разгружались, грузились и уходили в море, растворяясь в бледно-лимонной чухонской заре. Ночью же все затихало, дом, залитый через огромные окна холодной луной, замирал, оберегая сон всего нескольких ночующих в нем человек. Ни звука, ни движения до самого утра. Только иногда где-то на половине Алексея Федоровича открывалась тяжелая дубовая дверь, кто-то выходил из комнаты, бесшумно шел по серебряному лунному паркету и бесшумно скрывался за другой дверью – до самого утра…

Часть вторая
На пороге

Глава 1. Илюшин камень

Тринадцать лет назад в этот день лежал уже снег и дул пронизывающий ледяной ветер. Нынешней осенью снег тоже было выпал, да растаял, и ветер дул теплый и как-то даже пахло весной. Алексей Федорович срезал углы по знакомым тропинкам, боялся опоздать, почти бежал, оскальзываясь на мокрой глине и перепрыгивая лужи. Однако у камня стояли пока только двое. Первый был Андреев, (имени, к стыду своему, Алеша не помнил), а второй Петя Симоновский. Про себя Алеша звал их близнецами, так они были дружны и неразлучны и в гимназии, и до сих пор. На них сами собой легли заботы об Илюшечкиной могилке – семейство Снегиревых давно уже выехало из нашего городка, не знаю точно куда; и о ежегодных, ставших обязательными, встречах тоже заботились они. «Близнецы» были не особенно разговорчивы, потому, поздоровавшись и обнявшись, стали молча ждать остальных втроем. Немного погодя явились Иванов и Яковлев, по дороге подъехала коляска с двумя офицерами. Прибежал румяный Смуров, поздоровкался с пришедшими, жал и тряс руку Алексею Федоровичу так долго, что успел осведомиться об Алексее Алексеевиче, о его успехах в ученье, о домочадцах и даже о здоровье кота Мурри – он всегда удивительно помнил все обо всех… Подошел по той же тропинке Коля Красоткин. У камня все обнимались и после двух-трех слов приветствия притихали… Пришел, опираясь на палочку, бледно-зеленый Яша Алфеев, весь закутанный и еще перевязанный крест-накрест шарфом. Он то и дело заходился таким кашлем, что ему приходилось даже останавливаться, чтобы собраться с силами для дальнейшего пути… Из-за леска выехал и плавно покатил по дороге блестящий экипаж, запряженный парой прекрасных лошадей. И кучер и стоявший на запятках лакей прямо сверкали золотом.

– Карташов! Филя! Барон Ротшильд! – зашумели, смеясь, однокашники, – Чего же не четверней?

– Вот уж истинно, Трою основал!

– Дардан, Илюс и Трос!

– Пожалуй, Матюшка, коляска-то у него дороже твоего дома!

– А лошади! А рабы! Каково зажил человек!

Но Филя Карташов, видимо, и сам понял свою оплошность. Выскочив из экипажа, он, маша руками, давал кучеру команду сдавать назад (развернуться здесь было невозможно). Но и сдавать было трудненько по разъезженной, залитой водою глинистой дороге. Соскочивший с запяток лакей взял было лошадь под уздцы, но поскользнулся и ляпнулся в своей сверкающей ливрее прямо в лужу, забрызгав и хозяина… Наконец, насилу допятились до ближайших осинок.

– Ну, не спрятался, так хоть прикрылся! – смеялись, как школьники, собравшиеся у камня. А Карташов уже бежал к ним, снявши шляпу и смущенно разводя на бегу руками; дескать, простите братцы, никак не привыкну к новому своему положению…

История Карташова была воистину сказочная, святочная. После гимназии остался он без средств к существованию, и если бы не Алексей Федорович, может быть, и просто умер бы с голоду. Но Алексей Федорович нашел ему место, телеграфистом на маленькой железнодорожной станции, дал денег, разумеется, в долг и, разумеется, без срока. Там Карташов сразу же нашел себе «выгодную» партию – бедную, как церковная мышь, девушку, сироту прежнего телеграфиста, заплатил ее долги и прожил с молодой женой зиму без дров и почти на одном хлебе, и весною уже, сгорая со стыда, думал идти опять к Алексею Федоровичу за помощью. Но тут в Петербурге умер его дальний родственник, самодур-миллионщик, перед смертью разругавшийся с родней и проклявший сыновей – и отписавший все состояние чуть ли не троюродному внучатому племяннику, который до того и слыхом не слыхивал о дядюшке. Натурально, на непрошенного наследника налетели было адвокаты «законных», но оставшихся с носом – но, как налетели, так и отлетели, отскочили, так сказать, как от стенки горох. Филипп Филиппович Карташов, неожиданно для всех, особенно для себя самого, оказался крепким орешком, отбился от соискателей и теперь гонял по Волге целую флотилию пароходов, да так ловко вел дело, как будто всю жизнь только этим и занимался. В последнее время затеял что-то и в Скотопригоньевске, по слухам, прибирал в одни руки конный рынок, и поражал местных жителей чрезмерной, с непривычки, роскошью…

Наконец собрались все. Явился поставец, близнецы, втроем с подскочившим помогать Смуровым, наполнили рюмки и обнесли присутствующих. Выпили, и тотчас один из офицериков щелкнул пальцами, требуя по второй. Налито было и по второй, однако сразу же после молодцы-близнецы поставец закрыли, так что офицерик остался стоять с поднятой для щелчка рукою – к всеобщему веселью и смеху. Всеобщей же беседы не получалось. Рассыпались на группки, по двое-трое, Коля стоял один, какой-то пасмурный, Алексей Федорович тоже не примкнул ни к кому. Смуров, как неприкаянный, ходил от одних к другим, нигде долго не задерживаясь. В кармане у Алексея Федоровича вдруг зазвонили часы. Он вынул их, чтобы отключить звон. Тут же Смуров сунул нос:

– Ух, ты, красота какая! Швейцарские?

– Нет, представьте, наши. Навещал могилу брата, заехал в Томск. А там такое чудо… Никому не говорю, все думают, что «Breguet» или «Vacheron»…

– Никому не говорите, а мне сказали?

– Да, минута такая нашла…

Алеше было отчего-то очень грустно. В сущности говоря, вокруг него стояли чужие ему и друг другу люди; про внешнюю жизнь их он знал почти все – и почти ничего о том, что у них было в душах. А хуже всего было то, что и знать-то об этом было нечего, что в душах у них, почти у всех, ничего и не было. Души их были пусты и немы, младенческий ясный и жаркий огонь, с которым они раньше приходили к Илюшиному камню, угашен был суетой, пестрыми соблазнами молодости, погоней за деньгами, блеском мундиров, женскими ножками, послезавтрашним балом у нового исправника… Немногие же, сохранившие тот огонь, почему-то страшно стеснялись и скрывали его под напускной грубостью и старательно выделанным нигилизмом… Коля тоже, видимо, думал об этом, и когда Алексей Федорович перехватывал его взгляд, он, как будто был в чем-то виноват, отводил глаза.

Постояли немного, по традиции умолкли, сняли шапки. Некоторые, весьма немногие, перекрестились. Пошли, теперь уже все вместе, в город по тропинке, только Карташов отстал, подзывая карету и приказывая кучеру ехать домой без него. Краем глаза Алеша увидел, как Карташов, доставши из кармана платочек, протер на камне место и поцеловал камень, перекрестился и не надевая шляпы, побежал вдогонку за остальными… Шли поневоле гуськом, из-за узости мокрой и скользкой тропинки. Впрочем, офицер, и тут продолжал свой конферанс, то и дело прерываемый взрывами смеха.

– …Идем по саду, яблони цветут, лепестки летят – рай небесный! А генерал бледнеет, зеленеет, как будто я его на сковородку тащу. Хоть ты в спину его толкай. Тут он мне говорит: «Варфоломей, скажи ты мне, хочу ли я это видеть?» Это в двух шагах-то от крыльца! «Не могу знать, Ваше Превосходительство!» – взрыв хохота, – «А ключи? Где ключи?» «Они у Вас в руке, Ваше Превосходительство!» – снова взрыв, – «И тут… отворяется дверь…» – снова хохот…

Коля, поотстав от приятелей, придержал за руку Алексея Федоровича.

– Я давно хотел поговорить с вами,… только все выбирал время. Думал, что разговор долгий… А теперь вижу, напротив, что говорить тут долго не о чем, и дело весьма простое, долгими разговорами только запутаешь…

– Слушаю вас, Николай Иванович.

– Я… впрочем, что же… Я прошу увольнения, Алексей Федорович.

– Как увольнения? Почему? Ведь недавно еще вы говорили, что и работа вам по сердцу, и планов полно…

– Было, говорил… Было, да прошло.

– Что такое «прошло»? Николай Иванович! Случилось что? Не обижены ли вы чем?

– Ничего не случилось. И обид никаких. Просто… нашел другое занятие. Совмещать не могу. Не считаю возможным. Алексей Федорович, не требуйте у меня подробностей, просто увольте, и дело с концом.

– Что же такая спешка-то! Ну, давайте подождем, подумаем, может, что и переменится… Вы ведь и в мое положение войдите, мне ведь заменить вас некем. Сами знаете…

– Я уже с мая не работаю. С мая в Пёсьегонске только наездами. Манкирую, так сказать… Заменяет меня учитель математики, прекрасно справляется. Сколько не ищите, лучшего не найдете. Берите нового математика, а того директором… Алексей Федорович!..

– Ах, как-то это так сразу, Николай Иванович! Ну, не будемте рвать… Возьмите отпуск, с содержанием, хоть до лета. Там и поговорим…

– Не могу я у вас деньги брать! – чуть не закричал Коля, так, что впереди идущие стали оглядываться, – Ну, Алексей Федорович, к чему из простого-то огород городить! Одно слово – увольте!

Алексей Федорович молчал. Он еще весной заметил перемену в Коле, но никак не мог найти ни причины, ни подхода к делу. Надеялся, авось-либо рассосется как-нибудь. Да видно, не рассосалось… Коля ждал ответа. Однако в некоторых случаях молчание есть самый сильный ответ, а молчать, когда нужно, Алексей Федорович умел. Уже на площади перед собором, промолчавши всю дорогу, Коля не выдержал.

– Алексей Федорович, вы когда будете в Петербурге?

– Через неделю, не раньше. Я сейчас прямо в Пёсьегонск, оттуда уж…

– Приедете, приглашу я вас там в одно место,… все поймете,… тогда и поговорим.

– Вот и хорошо, вот и ладно… а так что же, как на пожар бежать…

Алексей Федорович обеими руками пожал Колину руку, посмотрел в страдальческие глаза и крепко-крепко, по-братски обнял его… Да и с остальными надо было прощаться. Раньше расставались после молитвы, но потом некоторые в собор перестали заходить, (Коля так сразу после гимназии), а потом «некоторых» стало больше остальных. И не то, чтобы большинство так уж разуверилось – просто верить в Бога, молиться, посещать церковь стало как-то «не модно», «неудобно» да и «неуместно» для образованного человека, так что «немногие» входили уже в храм со смущенными улыбками и потупив глаза, а «большинство» смотрело на это снисходительно, как на простительную пока слабость… Вообще, даже ставить так: есть Бог или нет, и то уже считалось чуть ли не ретроградством, развлечением для старичков, «от нечего делать». Молодежь же ставила и решала вопросы сразу практические: кто-то с юных лет зашибал деньгу и становился на крепкую ногу, а кто-то хотел облагодетельствовать и спасти человечество, или хотя бы только Россию, но только чтобы уже прямо сейчас, сию секунду, немедленно. А жизнь, как и прежде, стояла не на первых и не на вторых, а на тех, кто просто жил сегодняшним днем, у кого на уме было теплое местечко, представление к награде на пасху, женские ножки да бал у исправника. Впрочем, и эти, как и первые и вторые, о Боге не задумывались…

Мимо прощающихся, обнимающихся и расходящихся пробежала с криками по площади стайка гимназистов, первоклассников или даже приготовишек, и один из них, как когда-то Смуров, подхватил на бегу с земли камешек и ловко пульнул в стаю воробьев, облепивших голый куст… Алеша пошел напрямик через площадь к храму. Только трое или четверо последовали за ним. Алеша уже был сегодня с утра и в храме, и на Илюшиной могилке, и своих навестил, мать, отца, Ивана и Лизу, собравшихся вместе в дальнем уголке нашего кладбища, но так было тяжело на душе, что сердце просило какого-то исхода, и, едва он, войдя в храм, дошел до образа Алексия Божьего человека и начал молитву, как слезы сами полились из глаз. Он плакал чуть не впервые с похорон Лизы. А ведь сегодня ничего особенного не случилось, он сам не понимал своих внезапных слез, но плакал, как будто прощаясь с чем-то, или предчувствуя какую-то близкую и неминуемую беду.