Текст книги "Брат Алеша"

Автор книги: Сергей Градусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Глава 2. Стачка

Выйдя из храма, Алексей Федорович увидел, что Коля со Смуровым стоят почти на том же месте и что-то горячо обсуждают. Вернее сказать, Коля что-то горячо втолковывал Смурову, а тот с готовностью кивал, и уже как будто все поняв, рвался бежать, так что Коле приходилось придерживать его за рукав. Наконец вырвавшись, Смуров и вправду чуть не побежал и, заметив походящего Алексея Федоровича, лишь издали помахал ему шляпой.

– Никогда не видел, чтобы Смуров ходил, все бегает… – заметил с улыбкой Алексей Федорович.

– Братишка-то? Да… он и во всем такой… легкий. Слишком порой легкий, даже страшно за него бывает.

– Чего же страшно?

– Легкий… Всё всегда ему просто и ясно. Не занесло бы куда…

– Не меня ли ждете, Николай Иванович?

– Да… то есть, нет. Вы сейчас на станцию?

– На станцию. Надо на поезд успеть. До Шимска, оттуда на фабрику. У нас ведь стачка, Николай Иванович.

Коля равнодушно принял это известие, как будто уже откуда-то знал о стачке. «Или в самом деле ему все наше стало так безразлично?», – не мог понять Алеша.

– Пойдемте. И я с вами. Мне в Питер. Успеем, так ночью уже там буду.

– А помочь мне не хотите? Ваше слово сейчас на фабрике очень бы пригодилось. Молодежь фабричная вас любит, Николай Иванович.

– Извините, в этом деле не помощник, – буркнул Коля даже невежливо, – да и времени не имею.

– Да что с вами, Красоткин, – изумился Алеша, – случилось что?

– Ничего не случилось! Идемте, не то опоздаем! Или уж извозчика…

На станции были за несколько минут до отправления, и тут Коля отмочил штуку: оттеснив Алешу, протиснулся к кассе первым, схватил билет третьего класса, приподнял шляпу, круто развернулся и пошагал к зеленым вагонам. Алексей Федорович, взяв два желтых, побежал вдогонку и насилу под руку затащил упирающегося Колю в первый класс. Тронулись. Алеша молчал, зная отходчивый и нетерпеливый характер Коли. Так и случилось: не проехали и полверсты, Коля заговорил.

– Что случилось, спрашивали вы, – начал он медленно, как бы раздумывая, с чего начать, – Да ничего не случилось, все прекрасно! Урожай неплохой, второй год подряд неплохой, а полстраны голодает! На левом берегу Волги зерно девать некуда, а на правом с голоду пухнут! У крестьян, говорят, денег нет, чтобы хлеба купить. Правительство, натурально, сей же час их деньгами обеспечит. Оно уже года три вместо денег бумагу печатает, обеспечивает. Был рубль, стало сорок копеек. У ваших рабочих больше всех в отрасли зарплата, а спросите их, на что этой зарплаты хватает? Да не спрашивайте, они вам сегодня сами скажут… Это еще цветочки, а будут и ягодки! Вас с вашей европейской методой первого накрыло, а погодите, через полгода-год фабрики десятками закрываться станут, тогда что? Прекрасно!.. Царю вешать надоело, нанял диктатора, думали, дело на лад пойдет, а диктатор-то себе тут же убивца нашел – и так же повесил, как муху прибил, рука не дрогнула! Диктатура сердца! Жандарм студента по зубам, тот успел рукою прикрыться, да жандармский пальчик-то и вывихнул – студенту двушечку! Всего-то! А великий князь из казны деньги вынул – на броненосец, говорят, отложено было, а он любовнице колье построил. И ничего! В оперу ходят, у любовницы броненосец на шее на весь зал сверкает – все видят, все молчат! Третье отделенье закрыли, а политическую полицию открыли – ну да, был кровосос, а ныне кровопийца, большое облегчение… А цензура! Ведь сами сознают, что варварство и средневековье, а режут! Ракитин, помните такого? Ракитин подсунул в цензурный комитет речь министра Головнина, 1865-го года речь – зарезали! Подрыв устоев! Теперь он бегает, ищет, где б эту новость опубликовать, в своей-то газетенке боится, закроют – а и никто не берет, все боятся! Алексей Федорович, скажите, ну, можно ли так жить?…

– Но ведь не вчера же это началось, Николай Иванович – что ж сегодня-то так пробрало? С чего вдруг?

– Сейчас Смуров передал мне письмо матери нашего друга, – Коля вынул из кармана сложенный листок, стал читать с середины:

«Больного и оглохшего сына в одиночке били по голове, по лицу, били городовые в присутствии полицейского офицера так, как только может бить здоровый, бессмысленный, дикий человек в угоду и по приказу своего начальника – человека, отданного их произволу, беззащитного узника…»

– Это он самый Смурова братишкой звать стал, с него и прижилось… Золото человек! И это у нас, на Руси православной, Алексей Федорович! У нас! В начале ноября обещали суд, не знаю, был ли уже. Вполне вероятно, что его повесят. А может быть, уже и повесили… Суд военный, скорый и правый…

В Шимске пришлось выходить, оставляя Колю в мрачнейшем состоянии духа. Но не было у Алексея Федоровича для него слов утешения… Еще вчера Алеша давал себе слово в дороге кое-что обдумать, и даже, может быть, для памяти записать – да только что тут обдумаешь после такого-то разговора!.. А обдумывать очень даже было что: фабрика его бастовала, и надо было прямо сейчас, по приезде, что-то говорить рабочим. С самого начала Алешиной карьеры такого не бывало – и платил он хорошо, и штрафами не прижимал, а самое главное, кроме фабрики-то податься народу здесь было некуда, так что работали и за страх и за совесть, местом дорожили… И вот вдруг… После турецкой войны полезли наверх цены, на все подряд, российский спрос упал, так что жили в основном за счет персов, но и оттуда агенты уже слали панические письма. Словом, опять ввалились в кризис, такой же, с которого начинали, но хорошо было в кризис начинать с нуля, а теперь камнем на дно тащило все то, что вчера еще тянуло вверх и вперед. Сколько Алексей Федорович с Петром Фомичом ни думали, выход был один: свернуть на время производство, уволить работников – одним словом, переждать. Да что там, даже платить понемножку работникам, сидящим дома, и то было выгоднее, чем продолжать выпуск никому ненужного товара. Петр Фомич был решительно против платы «ни за что»: все равно-де рабочие снесут деньги вам же, в ваш же магазин при фабрике, так что лучше выдавать рабочим продукты под простые бумажки с печатью. А деньги пусть работают… Решили все-таки платить за простой, а остановку фабрики использовать для капитального ремонта, замены оборудования, наведения порядка и прочего, чтоб хоть какую-то часть людей, хоть одних слесарей, занять работой.

Однако в первое же утро простоя перед воротами собралась огромная толпа и не пустила слесарей на фабрику. Выбежавшего их конторы управляющего слушали молча, но, казалось, не слышали. На все его увещевания толпа только глухо гудела: «давай работу!». Слесаря, в основном парни молодые и сметливые, обошли было толпу и хотели пройти на фабрику по берегу, со стороны пристани, но были выданы шнырявшими повсюду мальчишками, изловлены и тут же, перед всем народом, избиты в кровь.

Управляющий потерял было голову со страху, однако опомнился, вызвал полицию, отбил и телеграмму в Питер. Удалось ему только уговорить толпу отложить всякие действия до приезда хозяина. Толпа снесла ворота, расположилась на фабричном дворе – и согласилась ждать. Ждали, впрочем, смирно, без скандала; принесших с собой водочку, «маненько поучив», отправили по домам. Полиция прибыла на место, застала ворота уже опять висевшими на петлях и наглухо запертыми. До приезда хозяина никого внутрь впускать не собирались, о чем и было отрапортовано из-за забора весьма иронически. Ноябрьскую ночь, впрочем, на свежем воздухе не проводили; отперли без ключей двери, да и разбрелись кто куда по цехам, помалу отапливаемым на случай мороза. В сушильни и на склады только никто не заходил, опасаясь пожара, даже двери не тронули. Алеша в это время, ничего не зная, ехал в Скотопригоньевск, где и догнала его телеграмма…

В Шимске на станции ждала Алешу коляска, а на козлах сторож Иван Михайлович, уже по-зимнему, в тулупе и с волчьей полстью наготове, укрыться седоку. Весною тут отнюдь не пахло, и ветерок с озера пробирал до костей. Покатили по гладкой удобной дороге. Сколько Алеша вложил в нее, а все-таки лучше бы было кинуть рельсы, хоть одноколейку! Но все не находилось то времени, то свободных денег. Да не об этом бы сейчас… А ничего путного в голову Алексею Федоровичу не шло.

– Что, Михалыч, как наши дела?

– Да что ж дела! Дела, как сажа бела! Дурим, вишь, батюшка Алексей Федорович. Бастуем…

– А чего ж так?

– А Бог ведает! Нас-то, пёсьегонов, хлебом не корми, дай пошуметь да подраться. Ушкуйный народ, что взять.

– Что ж, и меня, пожалуй, побьете? – улыбнулся Алеша.

– Нет, вас, батюшка, не тронем! – так же со смехом отвечал Михалыч, – Чашки бей, а самовар не тронь! Закон знаем. Да и любит вас народ, сильно любит. Народ не обманешь, он абы кого любить не станет.

– Ну, спасибо на добром слове… Так что ж мне людям-то сказать? Ума не приложу.

– А скажите, как есть, да и дело с концом… да вот еще что: молодежь особенно, поспрошайте, до всего ли они своим умом дошли, али кто надоумил?

– А что, есть кому?

– Да ходят тут, всю уж осень ходят, народ мутят. С неделю назад и на меня, грешного, агитацию наводили. Насилу отвязался. По своим делам ехал, нагнал на дороге двоих, с виду господа, молодые, как бы студенты. Подвези, говорят, старик… Ну сели, да и начали…

– Чего ж говорили-то?

– Да глупости, прости Господи, как дети малые… Хозяин, говорят, с вас кровь пьет, а вы терпите. Управляюшший, говорят, половину вашего заработка в карман кладет, и вас и хозяина обкрадывает. Мастера, говорят, вас штрафами душат…

– А ты что ж, Михалыч?

– А что я! Хозяина вы нашего не знаете, говорю. Мы, говорю, как сыр в масле, у нашего хозяина. А хотя бы и кровь пил – он за свои фабрику поставил, он хозяин, он и барин. А без фабрики у нас, известно дело – грибы с лесу, да рыба с речки, да по весне картошину в землю ткнешь, осенью две вынешь. Мы, говорю, на хозяина-то молимси. А управляюшший ворует – опять наших порядков не знаете. Мимо нашего-то хозяина копеечка не прокотится. Был, было, один, в свой карман тянул – так того разу полетел, до самого Новгорода, надо быть, кувыркалси. А что мастера штрафуют – так нашего брата не штрафовать, нашего брата драть надо, потому без страха наш брат дурить начинает, до того, что и голову себе сломить готов. «Ну, говорят, ты, старик, ветрограт, ты, небось и по крепостному праву скучаешь. А Россия-то, говорят, в слезах да в нищете, а царские-то сатрапы ее грабят…». Ну, думаю, сейчас и до самого царя дойдут… Слезли бы вы, говорю, милостивые государи, потому, говорю, лошадка у меня плохонька, в горку-то ей тяжеленько… Слезли, а я Серка-то вожжами, да того разу от них и улетел, от греха-то. Серко-то у меня, знаете, конь справный, ему только дай побегать… Так и те – бегут сзади, кричат чего-то. Агитеруют, значить… Ну, меня не сагитеруешь… А вот их у кабака видали, там да, там народ черту поверит… Никешку внука моего поят, на карачках дурак домой приползает… Батюшка, Алексей Федорович, сыскать бы их. Одного-то я запомнил. Румяненький такой, круглолицый, кудерьки светлые, а росту поболе среднего. А второй… а второй какой-то никакой, как и не было его… не вспомню, ей-Богу…

Болтовня Ивана Михайловича сильно поуспокоила Алешу. «Правда, что выдумывать, – думал он, – как есть, так и скажу. Нету работы, что сделаешь. Склады забиты, а спросу нет. Народ сейчас и на хлеб деньги считает, не до тряпок народу. Стало быть, надо ждать да терпеть. Впустую машины крутить, сырье переводить – у меня денег нету, а помаленьку вам простой оплачивать буду, и кредит в магазине всегда будет. Конечно, полной зарплаты не дам, не взыщите, не с чего, но пока я жив, ни вы, ни семьи ваши голода не узнают. Жирку мы за семь тучных лет поднакопили, авось, не даст Бог семи тощих. Вам от меня идти некуда, и мне других работников взять негде – стало быть, вместе по течению плыли, вместе и против течения грести придется, и с Божьей помощью, не потонем».

Проехали через весь город; не останавливаясь, прокатили мимо дома Алексея Федоровича. Когда-то, в запале строительства, он выстроил себе хороший каменный дом в Пёсьегонске, но редко в нем появлялся: приезжая по делам, удобнее было жить на втором этаже конторы, прямо на фабрике, а без дела Алексей Федорович тут и не бывал; так что в пустом доме жил один эконом с женою. Сколько раз Алексей Федорович думал продать дом, но все как-то руки не доходили, да в общем, и не к спеху было.

Коляска уже подъезжала к фабрике, и уже заранее открывались ворота и изо всех закоулков сходились люди на площадь перед конторой. Толпа увеличивалась и все уплотнялась, все хотели быть поближе к Алексею Федоровичу, все хотели всё видеть своими глазами и слышать своими ушами. Въезжая в ворота, Алеша встал в коляске, снял шляпу и кланялся народу направо и налево. Народ снимал шапки и кланялся в ответ. И уже знал Алеша, что и как скажет, только все не мог взять в толк, с чего начать, как обратиться к людям, ждущим от него решения своей участи. Толпа затихла, так что стал слышен ветер в голых ветвях осин, и не было в толпе ни единой головы в шапке. Алеша перекрестился на золоченый крест фабричной церкви и начал:

– Товарищи!

Глава 3. Иосиф Прекрасный

Говорил Алеша не совсем то, что собирался говорить, а может быть, и совсем не то. Простые слова о падении спроса, о невозможности производить никому не нужный товар, о необходимости пересидеть плохое время, о возможности пересидеть, просьбы перетерпеть лишения, обещания не доводить до крайности, не оставить без хлеба – все это не могло бы так взволновать толпу. А между тем, толпа, мало сказать, чтобы просто взволновалась – трудно даже найти слова, чтобы описать ее состояние к концу Алешиной речи. Начинали слушать с затаенным дыханием, настороженно, многие и с предубеждением. Но уже после первых Алешиных слов мертвая тишина стала живою, толпа задышала одним дыханием, поднялся сперва еле слышный, но все усиливавшийся гул, послышались из разных концов толпы крики, все глаза в толпе загорелись, все хватали соседей за рукава, все указывали друг другу на Алешу, крича: «смотри! смотри! слушай!». Наконец, последние слова Алеши прямо потонули во всеобщем восторженном реве. Он спрыгнул с коляски в толпу, пошел по ней, вызывая к себе «стариков», то есть известных и уважаемых работников. Старых-то по возрасту почти не было – ткач долго не живет, кругом были почти всё молодые лица. Люди и раздавались перед ним, и в то же время каждый хотел быть поближе, все тянули к Алеше руки, и все эти руки он жал, и несколько раз чувствовал, как кто-то сзади просто трогал его платье. И кругом были любящие, боготворящие, восторженные глаза! Слитный и мощный шум толпы то тут, то там прорезали высокие бабьи выклики… Толпа притихла только, когда Алеша со «стариками» ушел в контору подписывать «окончательную бумагу»… Стачка окончилась Алешиной победой, люди оставили фабрику и мирно разошлись по домам, и все шли почти как пьяные, как бы с какого-то священного праздника, восхищаясь и удивляясь необыкновенности пережитого.

Алеша уехал на вечернем поезде, несмотря на риск заночевать в Чудове. Откровенно говоря, сбежал. Ему было нестерпимо, мучительно стыдно, до того стыдно, что оставшись один в купе, он даже заскулил в голос и запустив пятерню в волосы, несколько раз с силой дернул сверху вниз. Эти влюбленные, обожающие, полные слез глаза! Эти с жадностью тянущиеся к нему руки, эти почти истерические выклики вокруг! Эта боготворящая его толпа! Да, он сделал для них все, что мог, но все равно не мог отделаться от чувства, что в чем-то, в самом главном, обманул их. Они сейчас поминают его, как какого-то земного бога, взявшего на себя их беды, чуть ли не как мессию, спустившегося к ним с небес. А он ведь только исполнил свой долг перед ними, только пообещал им вернуть малую часть ими же заработанного за семь тучных лет! Они сотворили себе кумира из Алеши, они теперь будут на него молиться – да уже и молятся! «молимси», сказал добрый Михалыч… Избави, Господи! Ни уснуть, ни отвлечься от этих мыслей Алеша был не в силах, а впереди была еще невыносимо долгая одинокая ночь в поезде или на вокзале. Нет, лучше всего сейчас было бы провалиться сквозь землю! Какой стыд, Господи, какой стыд!

В Чудове оказалось, что поезда придется ждать до утра. В начале пятого придет поезд из Питера, а минут через сорок и московский. Алеша, чтобы скоротать время, пошел в буфет. Там было, по ночному времени, пусто. Половой, дремавший на стуле в углу, насилу разбудил буфетчика за стойкой, принес Алеше пару чая и калач. Из сладкого на выбор был сахар, мед и морошковое варенье. От горячительных напитков Алексей Федорович отказался… Буфетчик снова скрылся за стойкой, а половой, тощий и высокий парень, для приличия постояв поодаль в предупредительной позе, снова уселся верхом на свой стул, сложил длинные руки на спинке стула и стал примеряться, как бы поудобнее положить на них свою маленькую голову. Алеша, напившись чаю, тоже, незаметно для себя, задремал на стуле. Но тут идиллия была разрушена появлением нового посетителя.

В приоткрывшуюся дверь просунулся сначала длинный, как бы принюхивающийся нос, потом высохшее старческое лицо с испуганно рыскающими глазками, и наконец протиснулся весь человек: старик, не столько маленький, сколько кажущийся маленьким, из-за сгорбленной спины и полусогнутых в коленях ног. Одет он был во что-то уже совсем неописуемое, так что невозможно было определить, как называлась его одежда, выходя из рук портного. Одной весьма нечистой рукой он прижимал к груди свою почти бесформенную шляпу, а другой, такой же грязной, всё поглаживал свой длинный и острый подбородок. Ну и конечно, как перед джентльменом лакей вносит на серебряном подносе визитную карточку, так впереди несчастного старика нёсся, оповещая всех о его приближении, отвратительный и страшный запах – запах бездомной немытой старости… Нищий бесшумно, косвенными шагами стал приближаться к крайним столам, на которых на неубранных тарелках лежали кусочки недоеденного хлеба.

Тут вдруг очнулся половой, вскочил со своего стула и в несколько шагов своих длинных ног настиг нищего. Схвативши за шиворот, он поволок старика к дверям, вымолвив только:

– Ах, ты… – и дальше уж совсем непечатно.

– Да что это! – закричал Алеша, – Оставьте его сейчас же!

Половой в изумлении остановился.

– Как же-с… Ведь невозможно-с… Ведь облик уже потерявши… Смердят-с!..

– Скатерть перемените, да подайте ему ужин, – скомандовал Алеша, – Дам в буфетной нету, а я потерплю. А ваша и обязанность терпеть! – И, видя замешательство полового, прикрикнул: – Живо!

Буфетчик уже суетился за стойкой. Сбегали на кухню, принесли горячее, видимо, томившееся в печи. Но пришедший в себя старик наотрез отказался сесть рядом с Алешей. Выбрав стол подальше, он сел лицом к Алеше, поклонился ему, перекрестился и набросился на еду. Никогда не думал Алексей Федорович, что беззубый рот может работать с такой быстротой…

Но вот ужин съеден, даже и с добавкою, и чай выпит. Старик приосанился, проморгался замаслившимися глазками и простуженным голосом возгласил:

– Милостивый государь! Милостивый государь! Из бездны падения моего благодарю! Яко ангела Господня с последнею надеждой! Ибо третьи сутки не имел маковой росинки во рту, ни глотка воды, никакого пристанища и укрытия, кроме придорожной канавы! Но только пинки и толчки от этих вот… хамовых детей, ибо в сем захолустье человеку падшему и не имеющему кредита негде более добыть пропитания!

– Вы где живете?

– Нигде! Нигде, милостивый государь! Жил, это было, жил, но теперешнее существование жизнью назвать не решусь…

– У мещан здешних угол снимал, – встрял половой, – да согнали. Посуду ихнюю воровать почал, в трактир таскал, на водку-с.

– Ложь! Наглая лакейская ложь! Я, милостивый государь, не вор, я Георгиевский кавалер! Меня перед строем сам Павел Степанович Нахимов отличил за ге-ро-изм! Под пулями, на собственных вот этих плечах раненого боевого друга из огня вынес… Павел Степанович…

– Вот-с, как выпьет, так все у него Нахимов, – не унимался лакей, – А сей час, надо быть, от еды опьянел.

Но тут его окоротил буфетчик:

– Ну-к, не лезь, куды не просят! Давай-ка приборку, а то народ с поездов-то повалит, а у тебя конь не валялся!

– Не нукай, не запряг, – отговорился парень, однако пошел собирать со столов посуду.

– Послушайте… как вас величать? – обратился Алеша к старику.

– Яков Иванов сын Берсенев, капитан в отставке, бывший дворянин и Георгиевский кавалер, бывший человек-с. Владелец двухсот душ, по прежним-то временам! Имение пропил, жену со света свел, детей по миру пустил… Именно, бывший че-ло-век, иного наименования не заслуживаю!

– Яков Иванович, примите вот денег немного. Да скажите, чем я могу помочь Вам?

– Ничем не можете, милостивый государь! Никто никому ничем помочь не может, только сам себе человек поможет, сам себя спасет, да и то лишь по особому Божью соизволению, не иначе!.. Вот-с, не изволите ли слушать… еще в приснопамятные времена, дочь крепостного крестьянина Андрея Градусова, дворовая девушка Александра, согрешила, понесла от барчука. Барин ей вольную да сто рублей, да спровадил в деревню, к отцу, с глаз долой. Тот ее не принял – известное дело, еще младших замуж выдавать – и пошла она брюхатая, по холодку-с, в Ярославль, долю свою мыкать. Что уж и как, не знаю, только через два года у ней постоялый двор, со ста-то рублей. А ныне сынок ее Николай двухэтажное каменное строение городу дарит, под школу, да с ним два деревянных, для обслуги, да участок земли с садом! И не из последнего отдает, а от излишка-с! Кто же ей помог, скажите, как не она сама себе? С Божьей, разумеется, помощью?

Старик, видимо, был любитель поговорить, и теперь, насытившись и согревшись, рад был слушателю.

– И вот теперь скажите мне, милостивый государь! Если я теперь, в моем теперешнем виде, к нему явлюсь, к сыну-то своему – ибо я и есть тот самый прошлый барчук-с, а он, стало быть, сын мой, самый, что ни на есть, кровный сын – если я теперь к нему явлюсь, поможет ли он мне? Да и пустит ли вообще на порог?… В прошлом-то моем обличье я не токмо ему не показывался, но и знать не желал, существует ли он на свете. А был я блестящ, богат и красив так, что меня в глаза Иосифом Прекрасным звали, и не одни дворовые девки, но и многие благородного сословия девицы на многое готовы были ради красоты моей… Да-с, Иосифом Прекрасным, ради красоты моей и кошелька моего! И где это все, где оно, куда оно девалось, прежнее-то мое великолепие? Я вас спрашиваю!..

Но и у меня сто рублей были, милостивый государь! Те же сто рублей, то же воскресение из мертвых! И не далее, как неделю назад! Те же сто рублей упали в руки мои, здесь, на станции, из рук ныне овеянного славою генерала, а бывшего поручика, вынесенного мною из огня! Генерал Званцов, имя ныне всей России известное! Вот игра судеб! Вышед из поезда для моциону, размять, так сказать, члены, герой Шипки и Плевны встретил своего севастопольского спасителя – копающегося в отбросах! В поисках про-пи-та-ния! Игра судеб! Игра судеб, милостивый государь! Сто рублей, свой Тулон, свой Аркольский мост! И я, вместо того, чтобы воскреснуть и перейти, так сказать, этот пресловутый мост – пропиваю их в три дни, и в остальное время не питаюсь даже и акридами, за неимением последних в наших северных местах! Так кто же, кто же, спрашиваю я вас, кто же в состоянии помочь человеку, кроме него самого?… Выключая Господа Бога, кто же?…

Старик был в почти в исступлении. Если бы Алеша сам не видел, что ему ничего не наливали, кроме чая, он бы в это ни за что не поверил.

– Но все же, возьмите, Христа ради, вот вам деньги на первое время… да не хотите ли в Пёсьегонск? У меня там фабрика…

– Фабрика в Пёсьегонске?… – старик переменился в лице, – Постойте, так вы… Карамазов! То-то я смотрю, светло вокруг, аки ясен месяц из-за облацех вышел! Карамазов!

– Ну, ну, не будемте… Там у вас хоть крыша над головой будет. Я сейчас черкну пару строк, да на утреннем и отправляйтесь…

– Из каких рук пропитание принял! Нет, изъясняясь сильнее и окончательнее – из каких рук честь имел пропитание принять! Из бездны моей, Господи, взываю к Тебе!.. Тот самый Карамазов!

Что-то появилось в лице старика новое, брезгливое и саркастическое, и Алеша вдруг спросил:

– Что вы? Какой «тот самый»?

– А тот, о котором люди говорят… Который отца убил, да на отцовы-то деньги себе империю построил! Тот, который братьев в каторге уморил, сатана! Князь мира сего!

Старик побежал к дверям, успев, впрочем, сгрести птичьей лапой со стола деньги, выложенные Алексеем Федоровичем. Алеша оглянулся: половой и буфетчик стояли, разинув рты, как будто перед ними и в самом деле был убийца и антихрист. Алеша кинул на стол деньги за ужин и чай, отшвырнул с дороги стул и бросился за стариком к выходу… На перроне никого уже не было. Алеша прошел вдоль длинного фасада вокзала и на привокзальной площади увидел старика, ходящего между извозчиками, ожидающими поезда, и что-то им воодушевленно рассказывающего. Извозчики смеялись, отмахивались от него, а один даже замахнулся на старика кнутом. При тусклом свете перронного фонаря Алеша все-таки вырвал лист из блокнота, написал записку к управляющему: «принять, обеспечить питанием, одеждой, крышей. А. Карамазов», спустился с перрона, нагнал старика и сунул ему записку в руку.

– Рассветет, прочтете, а там – сами решайте, – только и сказал старику Алеша и пошел скорым шагом прочь.

С перрона он различил далеко-далеко в кромешной мгле мерцающий желтоватый огонек. Подходил поезд из Петербурга.