Текст книги "Брат Алеша"

Автор книги: Сергей Градусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Глава 4. В поезде

Поезд подошел, но вопреки ожиданиям буфетчика, что «народ повалит», сошло всего не более пятнадцати человек, и большинство прошли мимо вокзала прямо к извозчикам. А среди завернувших на вокзал Алеше почудилась знакомая долговязая фигура. Он пошел следом – так и есть: посреди зала стоял, протирая очки, Петр Фомич Калганов. Алеша так обрадовался, что подбежав, даже крепко его обнял, чего между ними обычно не водилось – Петр Фомич был несентиментален и в личных отношениях суховат.

– Вот, вернулся я в Питер, тебя нет, на столе телеграмма, – после приветствий начал он, – Никто толком ничего не знает! Забастовка, а что и как… Я сюда бегом… А ты – тоже туда? Или уж оттуда? Что там?

– Оттуда уже! Все уладилось. Люди заняли цеха, требовали пускать фабрику, работать. Не верили в плату за простой. Поговорил с ними, вроде бы поняли… Поверили… я со стариками бумагу подписал. И самое странное, ведь почти то самое подписал, Петр Фомич, что им управляющий объявил по нашему письму. И на то не шли – чуть не до драки, да и до драки прямо, была драка, – а за это меня без малого на руках не понесли! И без ропота фабрику оставили, и чуть не с молитвенным пеньем по домам разошлись!

– Точно ли? Не рановато ли уехали, Алексей Федорович?

– Нет, Петр Фомич. Все уладилось. – Алеше вдруг захотелось высказать все, что до сих пор еще мучило его душу, – Знаешь, Петр Фомич, я ведь сбежал оттуда. От стыда сбежал. Это невозможно, когда тебя боготворят, когда вокруг чуть не истерика, когда «Осанна» кругом! Я ведь ни слова им неправды не сказал, а чувствую себя мошенником, шулером!

В стыде своем признаваться оказалось легко и просто, и с каждым словом на душе Алеши восстанавливался обычный покой. Да с Петром Фомичом все было Алеше легко и просто.

– Ну, что ж! Сегодня осанну поют, а завтра и «распни его» закричат, – усмехнулся Петр Фомич, – стоит ли из-за такой стихии, как мнение народное, расстраиваться…

– Да, я ведь тут уже и «антихриста» успел получить, – уже со смехом отвечал Алеша.

– Вот это молодец! Вот это по-карамазовски! Надеюсь, незаслуженно?… Ну, а теперь-то что? Командуйте, хозяин: в Питер?

– В Питер, в Питер! Дел по горло! Ведь с теми-то фабриками тоже что-то надо будет решать. До весны, может, и протянем, а там…

В московском поезде, как всегда в это время, вагоны первого класса шли полупустыми. Расположившись одни в просторном теплом купе, на широких диванах, друзья могли бы и подремать, но сна не было ни в едином глазу. И думали об одном и том же, и только ждали, кто первый начнет.

Наконец, начал Алеша:

– Так что же, Петр Фомич… Скажи мне – неужели неизбежны увольнения?

Петр Фомич, протянувшись во весь свой немалый рост и заложивши руки за голову, отвечал:

– Увы, неизбежны. Может быть, придется и вовсе фабрики закрывать. Одну из трех-то точно закроем, никуда не денемся.

– Стало быть, Петр Фомич, в самое ближайшее время придется нам причинить людям явное и несомненное зло? Да еще людям, которые на меня годами работали день и ночь, которые своими руками выработали все, что у меня есть?

– И которые, прибавь, готовы тебя сейчас на этих самых руках носить…

– А ты спокоен? Ты об этом можешь говорить спокойно? Да еще и как будто с усмешечкой? Ну, Петр Фомич…

– А ты, Алексей Федорович, и вправду, не принимаешь ли себя за отца-благодетеля? Не считаешь ли себя обязанным своих ткачей в раю земном содержать?

– Господи, да о чем ты, Петя?

– А о том, что все это с твоей стороны гордыня! Глупая, извини меня, мальчишеская гордыня! Мы-де, божьей милостью Алексей Карамазов, при нас все будет, как при бабушке. И ныне и во веки веков! А вот тебе и не будет! Не будет по-нашему! Не мы в этом мире хозяева! Не мы этот кризис чертов устроили, а стало быть, не мы в нем и виновны… А отвечать-то все равно нам придется! Еще погоди, от своих пёсьегонов анафему получишь, вместо осанны. И не один твоего добра не вспомнит.

– Ну что ты, Петя, какая гордыня… Просто… мы с тобой вроде зла-то людям не делали, кровь не пили, как у других-то хозяев водится.

– Нет, Алеша, мы зла делали много, только его не видели. Видеть не хотели, вот и не видели. И не видим. Я, когда в Манчестере работал, статистику их смотрел. Средняя продолжительность жизни в Англии 52 года, а ткач английский живет 29. А у нас народишко-то не ценится, никто его и не считает, эти померли, бабы новых нарожают. Да нам с тобой и статистики не надо, мы ж свои кадры в лица знаем. Ты говоришь, со стариками бумаги подписывал – а многим ли «старикам» по пятидесяти стукнуло? Али все моложе? Далеко не ходить – думаешь, почему из твоих окон реку-то стало видать? Рощу кладбищенскую вырубили. Кладбище расширяют. Ткач долго не живет…

Так что, Алексей Федорович, все в руке Божьей – и твое предложение, и их согласие. Не благодетель ты им, а работодатель. И у тебя своя голова и своя головная боль, и они тоже не без голов. И никому ты им не помощник, а каждый сам себе помощник, сам за себя ответчик. А твое дело простое: есть работа – даешь, нет – извини-подвинься… Небось, фабрики закроешь, так и меня турнешь. И правильно сделаешь…

– Знаешь, Петя, а ведь то же самое, слово в слово, о помощи-то, мне только что, нынче ночью, в чудовском буфете один уже высказал.

– Кто таков?

– Да тот самый, который меня князем мира сего припечатал… Только я с вами согласиться не могу, ни с ним, ни с тобою. Разные люди есть, и те, которые на фабрику идут, как раз в помощи-то и нуждаются. Потому и идут, что на себя не надеются, что надобно им сильного человека, чтоб за него от жизни спрятаться. Вон рыбная-то слобода – оттуда хоть один на фабрику пришел? Те с голоду подохнут, али в Ильмене потонут, а под хозяина не пойдут. А эти – они ж как дети малые без мамки, или как слепые без поводыря. И я, этаких – за ворота?

– Да не изводи себя, Алеша! Со слезами, или без слез – а делать-то придется. Ведь не мы одни, вся Россия в это болото зашла. И как ослица упрямая, глубже и глубже лезет, и остановить ее некому…

– Так что же делать?

– Денег крестьянину дать. Или подати ему уменьшить. А лучше – и то и другое вместе. Ведь крестьянин голодает не потому, что неурожай, а потому, что весь хлеб продал, чтобы подать заплатить. Хлеб-то, слава богу, родится, уже года три урожай хороший, два-то точно… Но он весь его продает, чтобы только расплатиться… Подать заплатит, опять без денег останется. Без денег и без хлеба! Не до наших тряпок ему теперь! Вдумайся, Алеша, деньги он с государства за хлеб взял, да государству тут же и отдал. Без толку деньги из кармана в карман перекладываются, а мы, дураки, стоим да глядим, как ложку мимо нашего рта проносят…

– Ох, Петр Фомич, боюсь, у нынешнего на такое сил не достанет…

– И я боюсь, Алексей Федорович. Столько раз он в советчиках своих обманывался, что теперь предпочтет ничего не делать, лишь бы опять не ошибиться. Он лучше конституцию даст, чтобы кто-то за него решал. А наши-то умники нарешают!..

– Доверчив он не в меру. Доверчив, добр и мягок. Не было у России царя добрее его, и никто не давал народу больше, чем он дал, а вот, гляди, не любит его никто, и не то, что не любят – ненавидят ведь почти все.

– Да, всех умудрился обидеть, всю Россию-матушку добрым делом обидел… Алексей Федорович, давай хоть поспим немного, я какую ночь в поезде… да и ты… Да вот что, – уже сквозь сон бормотал Петр Фомич, – прикупи ты, что ли, землицы у Пёсьегонска, цены-то сейчас бросовые, да по весне раздай своим в аренду… всё прокорм…

Алексей Федорович, думая, что нипочем не уснет, повернулся лицом к спинке дивана, привычно начал читать про себя молитву: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий! Молитв ради Пречистой Матери Твоей и всех святых, помилуй нас! Аминь». И уснул.

…«сохрани избранного Тобою раба Твоего и Царя нашего Александра; огради его правдою и миром; возглаголи в сердце Его благая и мирная о Церкви Твоей и о людех Твоих; посли Ему верных воинов и советников, мудростию исполненных и волю Его свято исполняющих; вдохни мужество в сердца стоящих на страже самодержавия царского, Тобою, Боже, установленнаго на благо народа Твоего».

Глава 5. Новая Лиза

Алеши младшего дома уже не было. В гимназию отвез его, по-видимому, Григорий, потому что Мисс была дома. Она как будто сторожила Алешу – только что он поднялся к себе, как она вышла из своих дверей и издали покивала ему пушистой прической, поморгала пушистыми ресницами и улыбнулась своей мягкой, как бы тоже пушистой улыбкой. Алексей Федорович с Петром Фомичом, наскоро перекусив тем, что подала Прохоровна, спустились в контору. Тут, как всегда, дел было невпроворот, так что ночные переживания скоро забылись, утонули в повседневной рутине. Рядом трудился Петр Фомич и еще десятка полтора конторских, и вся эта дружная суета и толкотня, кажущаяся постороннему глазу хаосом, ощутимо подталкивала вперед почти на каждом шагу стопорящиеся в последнее время дела. Алеша любил эту обыденную работу, ежеминутно подтверждающую, что неразрешимых задач не бывает, что все на свете можно решить своей головой и все вынести на своих плечах. Близился обед, когда вошел секретарь и чуть не втащил за собой упирающегося Николая Ивановича Красоткина.

– Вот-с, принесли прошение, а зайти к вам не хотели, – секретарь все еще придерживал Колю за локоть.

Николай Иванович глядел таким же пасмурным, как давеча.

– Пришел дело доделать, – сказал он, – Думал, вас нет, так и хорошо, без лишних слов. А вы здесь – как быстро вы там справились!

– Так что ж с этим народом не договориться! – весело отвечал Алеша, – Золото народ! И ваша заслуга в этом есть, Николай Иванович – запевалы-то все ваши, школьники.

Но Коля уже почуял, куда клонит Алексей Федорович, пропустил похвалу мимо ушей.

– Я, собственно… Если уж вы на месте. Сегодня и приходите, если время будет, милости прошу.

Коля назвал адрес, но когда Алеша хотел записать, остановил его.

– Не надо, так запомните. И не на своих, ваньку возьмите, свои у вас уж больно приметные, – и Алеша, уже и раньше догадывавшийся, куда зовет его Коля, понял, что был прав.

– Пустое, конечно, дело, но приходите.

Как это бывало почти всегда, Алексей Федорович заработался. Забежал поздороваться вернувшийся из гимназии Алеша-младший, веселый и ужасно довольный успехами, а еще больше тем, что папа дома. Обняв сына, Алексей Федорович обещал минут через двадцать подняться к обеду, но когда поднял глаза на часы, был вечер, почти семь. Только опять перекусить, переодеться и ехать.

Коля встретил его у дверей и проводил в большую полутемную комнату, где уже сидели люди за круглым столом, на диване и в креслах вдоль стен. Алеша, не представляясь, ограничился общим поклоном и сел за стол на предложенный Колей стул. Он оказался среди немногих, освещенных неярким кругом из-под абажура, остальных же в полутьме почти и нельзя было различить. Алеша только успел узнать сидящего в углу Смурова, и легонько кивнул ему, на что Смуров отвечал таким же сдержанным образом. Среди собравшихся были и дамы – одна, лет тридцати пяти, сидела за столом напротив Алексея Федоровича, а две или три совсем молоденькие у стенки, под большим фикусом. Через короткое время – подошли еще двое или трое – собрание началось. Коля тут если и не заправлял, то был явно одним из организаторов.

– Приветствую всех, господа, – заговорил он, – Во-первых. Тут многие друг друга не знают, но каждого знаю я, или вот Виктор Михайлович, – сидящий рядом с ним лохматый чернобородый молодой человек в круглых очёчках с достоинством кивнул. – За надежность каждого из присутствующих примите наши ручательства. Во-вторых. Документ, с которым сегодня мы будем знакомиться, интересен и важен, и в ближайшее время, по возможности, будет размножен. Но ценность его, и срочность для дела, ввиду последних событий и связанных с ними наших разногласий, такова, что уяснить его необходимо как можно раньше, не дожидаясь технической возможности. В Европе нигде он также не опубликован, хоть и написан лет пять тому, а привезен в Россию и переведен только недавно. Прошу внимания.

Он кивнул маленькому аккуратному человеку, сидящему в круге света за столом, тот встал, ни на кого не глядя и не кланяясь, положил перед собой тетрадку и начал читать:

– Карл Маркс. «Критика Готской программы». Одна тысяча восемьсот семьдесят пятый год. Лондон. Перевод мой…

Но тут громкий и насмешливый голос перебил его. Заговорила сидящая за столом женщина; голос ее показался Алеше как-то знакомым:

– Конспираторы! Дети малые!

Сидящий за ее плечом мужчина попробовал остановить ее:

– Ирина, Ирина, что ты?…

– Сиди и молчи, Михаил. Или вот лучше, открой-ка вино. Да разлей… Конспираторы! Мы, на случай полиции, на именины собрались? Хороши именины: стопки сухи, чашки чисты! Самовар поставьте!

Коля, виновато улыбаясь, махнул Смурову и тот побежал на кухню. Михаил разлил вино и, по команде Ирины, очевидно, жены его, сел за рояль и даже взял, на пробу, несколько аккордов. Вправду, где же я ее видел, подумал Алеша… Коля, оглядев стол, прокашлялся и спросил Ирину:

– Ну-с, все готово? Начнем?

– Куда начнем! Чьи именины? Где у нас именинник? Какое хоть сегодня число?

Но не та была компания, чтобы помнить именины. Никто не помнил дня своего Ангела, давно считая и ангелов и чертей за предрассудок. «Ну, хоть рождение, господа!», раздражительно потребовала Ирина, и тут из-под фикуса раздался голос, от которого остановилось сердце:

– Ноября восьмое. Мое рождение.

– Елизавета Григорьевна! Поздравляем! К столу, к столу! Ну-ка, потеснимся!

Алеша обомлел – в круг света вошла Лиза. Его Лиза! То же матово-бледное лицо, те же черные кудри, те же черные, как смородина, сияющие глаза! Двадцатилетняя статная красавица Елизавета, его Лиза, точь-в-точь его Лиза, чуть смущаясь общим вниманием, улыбаясь, стояла перед ним! Она с легким поклоном оглядела сидящих за столом, а столкнувшись с сумасшедшими глазами Алеши, даже вздрогнула и испуганно отвела взгляд. Он тоже отвернулся, и теперь только изредка взглядывал на нее. Он пытался взять себя в руки, но сердце бешено колотилось. Он думал: «Какое сходство, боже, какое сходство!», но все существо его пело, кричало: «Она! Она! Она!». Он вцепился в край стола с такой силой, что побелели костяшки пальцев и чуть не дрожали от напряжения руки. Лектор, между тем бубнил и бубнил:

– …она правильна постольку, поскольку в ней подразумевается, что труд совершается при наличии соответствующих предметов и орудий. Но в социалистической программе не должны допускаться подобные буржуазные фразы, обходящие молчанием те условия, которые одни только и придают им смысл. Поскольку человек заранее относится к природе, этому первоисточнику всех средств и предметов труда, как собственник, обращается с ней как с принадлежащей ему вещью, постольку его труд становится источником потребительных стоимостей…

Алеша постепенно успокаивался. Он достал платок и обтер мокрый лоб. Сердце уже не так билось, и он решился, как на отчаянное дело, поправиться на стуле так, чтобы можно было взглядывать на нее, не поворачивая головы.

– …во всяком общественном и культурном состоянии вынужден быть рабом других людей, завладевших материальными условиями труда. Только с их разрешения может он работать, стало быть, только с их разрешения – жить…

Только руки ее, лежащие на столе, были в круге золотистого света лампы, но привыкшие к полутьме глаза Алеши теперь ясно различали и всю ее. И теперь, присмотревшись, уже было видно, что не так уж и похожа она была на ту Лизу, и при желании можно было сказать, что даже и совсем мало похожа. Но Алеша уже не хотел видеть различий, и с каждой секундой эти, теперешние, близкие черты закрывали и затмевали собой далекие черты прежней Лизы.

– …И в самом деле, во все времена защитники каждого данного общественного строя выдвигали это положение. Прежде всего выступают притязания правительства и всего того, что к нему липнет, – ведь правительство является, мол, общественным органом для сохранения общественного порядка; затем следуют притязания различных видов частной собственности, так как различные виды частной собственности составляют, мол, основы общества, и так далее. Эти пустые фразы можно, как видите, вертеть и поворачивать как угодно…

Лектор вовсе не бубнил, лектор знал свое дело. Но Алеша почти не слышал его. Волны радости шли к нему от Лизы, даже когда он не глядел на нее. И с каждой волной исчезал, в каждой волне растворялся прежний Алеша, ведущий счет своих дней от страшного дня смерти прежней Лизы, и с каждой волной ясней и ясней проступал новый Алеша, весь устремленный в будущее, к будущему счастью с новой Лизой. Он потихоньку разглядывал ее. Ладони ее были, пожалуй, чуть пошире и гораздо сильнее, чем у прежней Лизы и длинные сильные пальцы выдавали не просто знакомство, но упорную работу с клавишами. Бугорок у ногтя на среднем пальце правой руки говорил о том, что она много пишет – может быть, учится?.. но и на левом среднем пальце был такой же бугорок, и Алеша гадал: может быть, она пишет правой, а левой рисует? И был счастлив от того, сколько чудесных загадок встанет перед ним, когда он увидит ее в ярком дневном свете. Она сидела неподвижно и внимательно слушала, изредка поднимая глаза на лектора.

– …Что такое «справедливое распределение»?

Разве буржуа не утверждают, что современное распределение «справедливо»? И разве оно не является в самом деле единственно «справедливым» распределением на базе современного способа производства? Разве экономические отношения регулируются правовыми понятиями, а не наоборот, не возникают ли правовые отношения из экономических? И разве разные социалистические сектанты не придерживаются самых различных представлений о «справедливом» распределении? Чтобы знать, что в данном случае подразумевают под словами «справедливое» распределение, мы должны сопоставить первый параграф с этим параграфом. Последний предполагает такое общество…

Тут голос из полутьмы прервал оратора:

– Позвольте, что означает вся эта… галиматья?

– Это не галиматья! – взвизгнул кто-то ему в ответ, – Это основы строительства партии рабочих, без которой невозможно…

– Партия рабочих – которых в России, считай, что и нет! Какая, к черту, партия рабочих!

– Не все здесь марксиды…

– Но, господа, господа, позвольте!..

– «Пустые фразы, которые можно вертеть, как угодно» – да это он про себя!

– А ваш личный террор! Ну, убьете вы нынешнего, сядет сын его, фельфебель… Еще прежнего вспомните!

– Да кто убьет-то! Не-ко-му! Народная Воля разгромлена! Нету ее, нету!

– Вранье! Вранье и провокация! Народная Воля жива…

– К черту вашего Маркса!..

Кричали все разом, никто никого не слушал, никто никому не давал говорить. Лектор некоторое время стоял с оскорбленным видом, потом сел и захлопнул тетрадь. Коля сидел, опустив голову и что-то чертил пальцем на скатерти, а Виктор Михайлович, напротив, с очень довольным видом ерошил и без того лохматую шевелюру и оглядывался. Ирина ткнула своего Михаила кулаком в спину, и тот абы как загремел по клавишам. Лиза не принимала участие в общем крике, а только вертела головой с выражением какого-то радостного детского любопытства. Наконец взгляды Лизы и Алеши встретились, и ему вдруг по-мальчишески страшно захотелось чем-то отличиться перед ней. Тем более, что он знал, как просто останавливаются такие перепалки.

Алеша взял двумя пальцами чайную ложечку, с видом фокусника показал ее Лизе, и, поймав момент, стал стучать ею по ободку чашки – сначала негромко и быстро, потом все громче и реже. И все стихло.

Повисла неловкая пауза. Наконец Коля встал, прочистил горло и, забыв, что не хотел открывать имен, сказал:

– Благодарю, Алексей Федорович. Господа, вы видите, что всеобщий крик ни к чему не ведет. Прошу вас, – отнесся он к лектору, – продолжайте.

Лектор встал, но тетради больше не раскрывал.

– Не знаю, насколько это необходимо. Аудитория видимо не готова к восприятию такого рода документов. И я должен был это предвидеть… Моя вина.

– Ну, что вы, – тот же голос, что давеча вылез с галиматьей, теперь звучал примирительно, – трудно серьезные вещи с голоса-то…

– Да, да, размножить, – послышалось с мест, – и уже, ознакомившись, обсуждать…

Лиза с восхищенной улыбкой посмотрела на Алешу, и покивала ему, как будто между ними уже был какой-то заговор. «Вот как все хорошо пошло, благодаря вам», говорил ее взгляд. И этот взгляд опять подталкивал Алешу как-то выделиться, выскочить, выступить… Но тут к столу протиснулся полный лысоватый господинчик лет около сорока.

– Господа, господа, – лепетал он, – но позвольте… Мы только и делаем, что обсуждаем… Знакомимся и обсуждаем… Сколько можно! Ведь мы не за тем в революцию шли, чтоб знакомиться и обсуждать! Россия страждет, народ голодает, наших братьев гноят в тюрьмах и вешают! Да, вешают, вешают! И не перебивайте меня, – почти завизжал он, хотя никто и не думал его перебивать, – Довольно я сидел и слушал! Слушаем и читаем, читаем и слушаем! Да ежели б сейчас полиция – господа, нас ведь и посадить-то не за что! Стыдно!

Он хотел продолжать, но сбился, взмахнул коротенькими ручками и вернулся на свой стул. Кто-то из темноты подал голос:

– Да уж, навоевали… месяца на три административной высылки, не более…

– Пора разбегаться. Мы мешаем друг другу… Единственное, в чем мы согласны, это в необходимости революции. Но революцию можно по-разному делать…

Тут Алешу как будто что-то подтолкнуло. Он встал, глянул на Колю, и начал:

– Господа! По роду работы мне часто приходится спорить с людьми, и нередко бывает, вот как у вас, что все считают себя правыми и чужих аргументов не воспринимают. Из опыта знаю, выход из такого тупика один – подняться по цепочке вверх, до такой посылки, с которой все без сомнений будут согласны. Так вот – как правило, эта посылка неверна. И именно в этом причина непримиримости разногласий, и только в этом. В неверности общей посылки!

Вы не можете договориться о путях к революции, но безусловно согласны, что революция в России неизбежна и необходима. Это общая для всех вас посылка. Но откуда, откуда, господа, у вас уверенность в справедливости этой ошибочной и страшной мысли? Задумайтесь! Революцию в России можно делать, только не задумываясь! А вы задумайтесь! Хотя бы по Марксу: революция – это переход власти от одного класса общества к другому. Сейчас у власти крупнейшие землевладельцы и капиталисты – кому, какому классу вы хотите передать власть? Рабочему? Но он слаб и малочислен, его почти нет, вы сами это признаете. Крестьянству? Но вы сперва дайте ему грамоту, читать научите, и самое главное, дайте ему время читать. У него, задавленного ежедневной непосильной работой, ни времени, ни сил нет читать! А это время и эти силы может дать ему лишь коренная смена средств производства, опять же по вашему Марксу. Что-то взамен плуга и лошади! Что-то, пока неведомое, даже еще не изобретенное!.. Кто ж остается? Мелкая и средняя буржуазия? Но у власти она будет, может быть, и пострашнее нынешних! Крестьяне-то сейчас, поглядите, воют по деревням от засилья кулаков, воют и вспоминают прежнее свое рабство, как райскую жизнь!.. Я с господином Марксом не имел чести познакомиться, но с господином Энгельсом беседовал, в основном, как со специалистом в текстильной отрасли, но и «русские вопросы» затрагивать приходилось. Получил от него наименование «талантливого софиста», а ответов на вопросы не получил! Не получил!

Но бог с ним, с марксизмом. Поглядите с другой стороны. Слаб ли сейчас существующий режим? Нет, совсем не слаб. Отдаст ли он власть без сопротивления? Конечно, нет. Употребит ли он все силы на защиту своей власти? Конечно, да. Стало быть, и армию? Да, и армию. То есть, вам, чтобы победить, придется собрать армию более сильную и многочисленную, чем теперешняя российская. Где ее собрать? Там же, где и царь собрал – в крестьянстве, больше негде. И вот, чтобы достичь власти, вы развяжете войну этих армий, вы стравите их, вы заставите одних русских крестьян убивать других! Таких же русских крестьян! Ради чего? Ради справедливости? Мертвым и без вас Господь воздаст справедливость, а живые? Живые проклянут вас!..

Алеша слышал все нарастающий ропот среди слушателей и знал, что все вот-вот закончится всеобщим взрывом, потому торопился:

– Но страшнее всего – если только может быть что-то страшнее гибели десятков и десятков тысяч людей – страшнее всего то, что, если вы победите, то власть возьмет не один из вас, чистейших и честнейших людей своего времени, соль соли земли русской, власть возьмет полководец вашей армии, которому вы сами эту армию отдадите ради победы, человек, отмеченный именно воинским гением, то есть, энергией, отвагой, абсолютной уверенностью в своей правоте и абсолютной безжалостностью к своим и чужим, способный идти по головам! Он и пойдет по головам, вначале по вашим, а уж потом… И восплачет Русь, и обольется кровавыми слезами…

Последние слова Алеши потонули во всеобщем крике. На него орали так, что слюна с орущих губ долетала до него, лезли чуть ли не с кулаками. Коля Красоткин пролез между беснующимися и на всякий случай прикрыл Алексея Федоровича плечом, Виктор Михайлович одной рукою звонил во всю силу в невесть откуда взявшийся колокольчик, а другой показывал кому-то большой палец. Ирина тащила мужа к выходу, бесцеремонно расталкивая попадающихся на пути.

Одна Лиза сидела за столом, снизу вверх изумленно, но уже без восхищения глядя на Алексея. Было в ее взгляде и то, что больше всего он хотел бы сейчас в нем увидеть – растерянность, неуверенность, сомнение в самой себе…