Текст книги "Брат Алеша"

Автор книги: Сергей Градусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

«Искал Я у них человека, который поставил бы стену и стал бы предо Мною в проломе за сию землю, чтобы Я не погубил ее, но не нашел».

Иезекииль 22:30.

«Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее; а кто потеряет душу свою ради Меня, тот сбережет ее».

Лука 9:24.

От автора

Приступая к повествованию, чувствую, что должен кое в чем предуведомить читателя, но вот в чем – в толк взять никак не могу. Что перед вами совсем не тот второй том, который написал бы сам Федор Михайлович, если бы Бог дал ему еще несколько лет жизни – это ясно и без всяких предуведомлений. Другое дело, что в последнее время мне кажется, что Достоевский и вообще не собрался бы продолжить жизнеописание Алексея Карамазова, и план второго тома остался бы нереализованным, наряду с множеством других нереализованных его планов. Почему? Ну, хотя бы уже потому, что катастрофа 1-го марта, несомненно, камня на камне не оставила бы от всех его планов и начинаний. Не только планы его, я уверен, но и вся его жизнь перевернулась бы, и сам Достоевский изменился бы – может быть, до неузнаваемости.

Но дело не в этом. Как бы ни сложилась жизнь Достоевского, сама книга его безусловно, с первых строк, требует продолжения. Вернее, одна из ее ипостасей, а именно жизненная история, положенная в его основу. Поэма романа, его суть, его, так сказать, душа, выразилась в тексте с чудной силой и полнотой и ни в каком продолжении не нуждается. К тексту нельзя прибавить ни слова, ни буквы, ни запятой – все сложилось в единое целое истинной художественности, когда читатель видит точно то и только то, что хотел показать ему автор. Но жизненная история, через которую воплотилась в тексте поэма романа – жизненная история, конченая, скажем прямо, для Дмитрия, да и для Ивана, для Алеши, заявленного главным героем, толком ведь и не начиналась. Дмитрий, с его страстью к прямому и немедленному действию, Иван, с гамлетовской страстью все разъять холодным разумом – это отгадки, пророческие и страшные для России ХХ века отгадки; но Алеша… с его страстью долга – перед людьми, с одной стороны, и перед собственной бессмертной душой, с другой – Алеша, разрывающийся между внешним и внутренним, деятель для Достоевского невыяснившийся, неопределившийся, Алеша остается загадкой и для нашего времени. И как знать, не от того ли, как мы разгадаем эту загадку, зависит и наше будущее?

А мальчики? Выписанным, пусть немногими штрихами, но ярко и живо, им нет дела до основной коллизии романа; они так жаждут собственного выхода, так рвутся на сцену, что, ей-Богу, диву даешься, как до сих пор не написаны десятки вторых томов!

Шедевр требует продолжения. Иначе зачем же Достоевский с самого начала говорит о втором романе? Вот скажите, зачем предисловие названо «От автора»? Чтобы подчеркнуть, что остальной роман не от автора, а от какого-то вымышленного рассказчика, с которым автор, может быть, и не всегда согласен? Ну, а рассказчика-то кто выдумал? Разве не автор? А зачем предуведомлять о том, что Алексей Федорович, герой романа, никакой и не герой, а самый обыкновенный человек? Романы-то как раз, почти все, о таких и пишутся, о самых обыкновенных, ничем не примечательных людях.

И вот заметьте: вместе с разговорами о втором томе Достоевский выговаривает и вещи, совсем уж невозможные: об Алеше-цареубийце, например. Ну, какой он цареубийца? Какой он вообще убийца, скажите на милость?? Да, никто не может сказать, где он был в момент убийства Федора Павловича, но отсутствие алиби не означает причастности к преступлению! Что же до огромных денег, свалившихся на Алешу и поневоле навязавших ему роль уже слишком, может быть, определившегося делателя, роль Лужина или Птицына… Ну нет, это уж не в предисловии – любимый герой в ненавидимой роли! – не место здесь комментировать роман, когда вся моя книга и так всего лишь развернутый комментарий к нему.

Вот, собственно, только об этом и стоило бы предуведомить – не надо читать мою книгу, если не помните хорошо «Братьев Карамазовых». Она только в том смысле второй том, что без первого не имеет смысла. Единственной моей задачей было, ничего не выдумывая, построить книгу на том, что уже есть в первом томе. Что же до анахронизмов и прочих грехов против исторической правды – этого полно, сам отлично вижу; и если укажете мне на странице десять таких ошибок, я тут же добавлю одиннадцатую. Но исправлять ничего не буду. Не историческая правда была моей задачей, а в другой, в главной правде, кажется мне, я не соврал ни разу. Чтоб не соврать, и действие перенес с 78-го на конец 80-го года, конец жизни Достоевского, конец эпохи Александра II – конец Эпохи.

Говорят, впрочем, что уже два или три вторых тома написано. Не читал. И не интересуюсь знать; не читая понятно, что графомания. Художник написал картину Ге, вот что это такое, и ничего более. Я сам, может быть, таков, я знаю, что говорю, и бьюсь об заклад, что другие сочинители вторых томов, так же, не читая, то же самое скажут и обо мне. В самом деле, кто я такой, чтобы пытаться продолжить великую книгу великого писателя? На это отвечу просто: дело совсем не во мне; я никто; я даже, если честно, и не писатель, чтобы пытаться написать хоть какой-нибудь роман, не то, что продолжение шедевра. Хотя тут само слово «шедевр», само имя автора служит мне оправданием, потому что в сравнении с Достоевским и никто не писатель, исключая лишь пятерых из позапрошлого века. Стало быть, на продолжение шедевра у всех равные права – все равно ни у кого ничего и отдаленно сравнимого не получится.

Перечитывая написанное, вижу, что ничего я здесь толком не объяснил, только читателя запутал и сам запутался, да еще, пожалуй, и оттолкнул многих от своей книги, так что, получается, что совсем и не стоило бы всего этого писать. Но так как оно уже написано, то пусть и останется.

А теперь к делу.

Часть первая
Тринадцать лет

Глава 1. Больная зима

…Зиму после несчастья Алеша провел, как в дурном, болезненном сне. Все, кто его тогда встречал, говорили, что вид он имел как бы куда-то торопящегося и даже опаздывающего. А между тем, торопиться ему было решительно некуда. В отцовском доме он не ночевал с похорон ни ночи, сняв на другом конце города комнатку, хотя после отца оставалась в доме наличность достаточная, чтоб не экономить на жилье. В эту комнатку перетащил он, с помощью Григория, свой очень небольшой багаж и бумаги, которых от Федора Павловича осталось великое множество. Вот эти бумаги и составляли его единственное занятие во всю зиму – надо же было как-то их разобрать к вступлению в права наследства. Алеша ведь оставался теперь единственным наследником – Дмитрий на каторге, Иван болен, и болен серьезнее, чем думалось вначале, а других родственников у Федора Павловича не было, по весьма темным обстоятельствам его ранней юности, о которых Федор Михайлович не счел нужным рассказывать. А больше-то обо всей этой истории нам узнать не у кого.

Аграфена Александровна уехала за этапом, Катерина Ивановна увезла Ивана в Петербург, Lise с мамашей отправились в Швейцарию, к доктору, который, говорят, чуть ли не творил чудеса, впрочем, в весьма и весьма материалистическом смысле. Алеша проводил в одиночестве короткие тусклые зимние дни и долгие темные ночи, перебирая документы и молясь за здравие бедных братьев, за упокой несчастного отца. Тяжелые воспоминания не давали ему работать днем и спать ночью – во снах то приходил отец, пьяный, с головой в крови, то Григорий с Марфой Игнатьевной потрошили на столе голого Смердякова, и внутренности вываливались из него, похожие на карту Сибири, Тянь-Шаня и Памира. Снилась Грушенька, поднимающая подол юбки куда выше колена, хвалящаяся своей белой полною ногой, но выше подвязок нога была вся в гнойных струпьях… Чаще же всего снился брат Дмитрий, оборачивающийся и машущий из толпы колодников. Зосима за всю зиму не снился ни разу, хотя о таком сне Алеша молил Бога чуть не еженощно…

Внезапно оказалось, что Катерина Ивановна, устроившая Ивана в клинику и собиравшаяся вечно сиделкою сидеть у постели своего бедного жениха, вдруг вспорхнула и бросилась вдогонку за этапом Дмитрия. Вскоре письма оттуда стали приходить такие, что Алеша чуть не плакал над ними, да, правду сказать, два-три раза и плакал – безумные женщины, видно, решились разорвать Дмитрия, но не отдать его сопернице. Наконец, «змея подколодная», то есть Катерина Ивановна, укатила вперед этапа на пересылку, с которой Дмитрий должен был бежать, а «подлая тварь» осталась с этапом. Увы, только так, а то и еще злее, именовали друг друга соперницы в письмах к Алексею.

Но побег сорвался. Начальник пересыльной тюрьмы, любезно приняв у Катерины Ивановны деньги, обещал оставить Митю в тюремной больнице, из которой-де, погодя, не трудно будет уйти. Однако этап пришел на пересылку, переночевал и провел весь следующий день на месте, причем колодников даже сводили в баню, первый раз за всю дорогу. А после второй ночевки тронулись дальше, и Дмитрий, вопреки ожиданиям, пошел со всеми. Напрасно Катерина Ивановна, потеряв почти разум, рвалась к начальнику, бушевала в приемной так, что ее пришлось чуть ли не связывать, напрасно падала в обмороки, а, приходя в себя, кричала, плакала и рвала на себе одежды. Начальник сказался в нетях, он ушел, уехал, умер и заболел – и насилу принял Катерину Ивановну только под вечер, уже далеко после обеда. Во-первых, он заметил Катерине Ивановне, что кричать тут нечего, и что он на крик отвечать ничего не может, потому что даже и не понимает, о чем просьба – а во-вторых, здесь место казенное, и вот-с, извольте видеть, портрет государя императора на стене, тут скандалы-с неуместны. Через силу взявшая себя в руки Катерина Ивановна напомнила ему о его обещаниях, упрекнула во взятых деньгах – и получила спокойнейший ответ: «Никогда я от Вас ничего не получал, да и получать не мог». Ох, уже слышала это Катерина Ивановна – слово в слово! Когда-то отец ее бредил в жару этими самыми словами, с этих-то самых слов и завязалось у нее с Дмитрием-то Федоровичем! Да и сумма была почти та же – Катерина Ивановна дала пять тысяч рублей вперед, обещая еще пять, в случае успеха «предприятия». «Как я не убила подлеца, как сама не умерла, – писала она Алексею, – не постигаю. Видно, Богу угодно еще испытывать душу мою, видно, не исполнилась еще чаша страданий моих…»

Трижды за зиму ездил Алеша в Петербург, проведать Ивана, но посидеть с братом удалось только раз, уже в марте. В остальные разы доктора не пускали, давали только поглядеть в дверное окошечко. Палата была просторная, вся обитая толстыми и мягкими матами, с зарешеченным узким окном под самым потолком. Иван сидел на толстой и мягкой постели в белом застиранном балахоне, в широких штанах и войлочных ботах, и сколько ни смотрел Алеша, Иван не пошевелился, так что даже казалось, что он и не дышит. Другой раз, напротив, Иван ходил, верней сказать, бегал из угла в угол и что-то горячо и сбивчиво говорил, несомненно, по-русски, но смысла никакого разобрать было нельзя. Он все ходил и ходил без остановки и, судя по тону, то убеждал кого-то, то оправдывался, то яростно с кем-то ругался. Эта страшная мягкая палата пугала Алешу, про себя он называл ее камерой. Но ничего твердого и тем более острого рядом с Иваном оставлять было нельзя. Кормили и поили его из каких-то гуттаперчевых мисок, а когда однажды по недосмотру принесли питье в фаянсовой кружке – он разбил кружку об лоб и весь изрезался, осколком пытаясь вскрыть вены… В марте Алешу к нему пустили, но мало радости было в свидании. Иван лежал, спеленатый смирительной рубахой, отощавший, серый, заросший многодневной щетиной. Он никого не узнавал, не узнал и Алешу. Взгляд его был пуст, как бы повернут внутрь. Алеша просидел у постели час и другой, разговаривал с ним, гладил по плечу, чувствуя сквозь грубую ткань жестокий жар больного тела. Собравшись уходить, поцеловал брата в лоб, перекрестил, прижался щекой к иссушенной, уже на вид старческой руке. Тут вдруг Иван заговорил – хриплым неузнаваемым голосом: «Опять этот приходил… Все ходит и ходит… Ходит, подлец, ищет чего-то… Говорит, Митю зарезали… Не верю!..»

Но черт не врал. Дома ждало Алешу официальное извещение, а через неделю пришли письма от Грушеньки и от Катерины Ивановны. «Милый драгоценный братец мой, Алексей Федорович! – писала Грушенька, – Позвольте мне Вас так называть, ибо одна я осталась сирота неприкаянная на всем свете. И никого-то у меня нету, кроме Вас, любезный мой братец Алешенька! Покинул нас Митя, покинул навек, сокол ясный, голубчик ненаглядный! Ни словечка-то уж не скажет, не обнимет, ко груди не прижмет! Я одна, грешная дура, я одна во всем виноватая. И на каторгу-то его спровадила, и до каторги-то довести не смогла, не уберегла, проворонила! Просила, просила солдата, деньги давала – не пустил солдат, а надо было сапоги ему целовать, авось бы пустил! Успокоила бы Митю, дал бы Бог, и не случилось беды. Пускали же раньше, поговорю с ним, он и поуспокоится. А этот не пустил! Все через змею подколодную, через Катьку! То одна идет – невеста-де, то другая – опять невеста! Куда ж нас пускать-то! Раньше пускали, смеялись в глаза, но деньги брали и пускали. А этот не пустил – Митеньку моего повидать, последний-то разочек! И как раз тем вечером, этап на ночлег встал, ушкуйник один Митю задирать начал, ты, говорит, железный ты нос, как же ты отца-то родного за пять рублев, бают, зарезал? Али за шесть? Ладно, говорит, я убивец, я быдло сиволапое, а ты-то как же, дворянское отродье, белая кость? Митя на него полез, а тот его ножом! И откуда у них ножи! Заточил, говорят, с чего-то, умудрился! Разнять не успели, ткнул Митеньку, да в самое сердце!

Похоронили тут же на кладбище, от церкви, правда, далеконько, но все ж не в голом поле. Да кладбище-то не огорожено, снегом все занесено, крестов не видать. Волки, говорят, из степи заходят. А так место хорошее, высокое, сухое, кругом степь, не наше болото. Алешенька, братец мой, что мне делать, как жить мне теперь, зачем жить?!! Вот тебе и Америка, вот тебе и новая жизнь! Жизнь-то моя теперь во сырой земле. Приду к нему, на могилку паду, землю грызу – Митя, встань! Не слышит! Прости меня, Алешенька, Христа ради, я одна во всем виноватая, не любила я его так живого-то, как сейчас люблю! Любила бы, ничего бы этого не было…

Змея-то, как хоронили, без чувств падала, в яму прыгала, зарывайте, дескать, и меня с ним. А на девятый день в Петербург укатила. А я здесь останусь, жить буду у могилки Митиной. Ничего-то, кроме этой могилки у меня нету, да ничего мне и не надо. Только ты приезжай, Алешенька, скорее, поплачем хоть вместе у могилки.

С тем остаюсь, милый братец Алексей Федорович, Ваша покорная слуга, раба Божья Аграфена Светлова.

Приезжай, милый братец мой, Алешенька, жду тебя, как светлого лучика жду!»

Что писала Катерина Ивановна, уже из Петербурга, в точности передать не могу, так как не имею на руках ни письма этого, ни копии с него. Помню только, что письмо было очень раскидчиво, что Катерина Ивановна все больше трактовала о своих чувствах, о том, сколько она пережила во все годы истории с Дмитрием Федоровичем, и что ничем иным жизнь Дмитрия Федоровича кончиться не могла, «таков уж был характер, истинно безудержный, карамазовский», и что теперь, как ни горько это говорить, она почувствовала вдруг облегчение, что в письме цитировался даже Пушкин, «как будто нож целебный», et cetera… Также советовала она Алексею Федоровичу перевезти брата Ивана в Европу, в какую-нибудь немецкую или швейцарскую клинику, «потому что в России простой вещи сделать не умеют, где уж душу-то врачевать». Сама же она отправляется тоже в Европу, в благодатную Италию, «к древним и святым камням», и намерена там пробыть как можно дольше, чтобы забыть все прошедшее, как дурной сон.

Глава 2. За что продашь, то и возьмешь

Вступив, наконец, в права наследства, Алеша мечтал только об одном – поскорее от него избавиться. Распродать все, вложить деньги в какой-нибудь надежный банк, сделать необходимые распоряжения относительно Ивана, так, чтобы Иван до конца жизни был обеспечен, и чтобы в этом не могло быть никаких сомнений – и уйти в монастырь. Да упросить игумена, чтоб благословил куда-нибудь подальше, на север, али в пустыню, только подальше отсюда. О завете же старца Зосимы Алеша старался не вспоминать. Не было сил после такой-то зимы и думать о мирской жизни.

И однако, между Алешей и заветной кельей стояло отцовское наследство. Огромное, не в сто тысяч, как полагал Федор Михайлович, и не в сто двадцать, по непрошенному смердяковскому счету, но даже, может быть, и до ста сорока. По крайней мере, сведущие в этих делах люди, не нам с вами чета, во столько оценивали капитал, бывший при Федоре Павловиче почти совершенной тайной и оказавшийся на виду при открытом до наивности Алеше. Впрочем, говорили те же сведущие, точно тут сказать ничего нельзя было, потому как почти весь капитал был не наличные деньги, а бумаги и имущество, от разнообразия которого у нового владельца голова шла кругом. Тут были питейные заведения, четыре или пять, в разных концах уезда, Чермашня с прекрасной строевой рощей и пахотными землями, акции железнодорожного общества, доходный дом в Твери, правда, плохонький, но совсем еще не под снос, и другой дом там же, небольшой, но совершенно новый, каменный, какая-то прядильная, что ли, фабричка в Пёсьегонске и даже на Волге пароход на паях с еще тремя владельцами. Что и говорить, Федор Павлович был мастер раскладывать яйца по разным корзинам. А долговых расписок, векселей, прямых и перекупленных, было столько, что казалось, и жителей-то столько нет в нашем очень небольшом городке. Так что, говорили Алеше знающие люди, «за что продашь, то и получишь».

Питейные заведения Алеша просто закрыл, это было самое простое и несомненное. На Чермашню, в особенности на ее лес, покупатели были, но все давали такой мизер, что даже наивный в торговле Алеша поражался несуразной малостью предложений. Знающие люди эту несоразмерность и несуразность подтверждали, однако сами, начиная торговаться, давали немногим больше. Наконец Алеше повезло. Появился покупатель, не местный, откуда-то, чуть ли не из Нижнего, и сразу дал настоящую цену. Он был обходителен, прост и весел, не тянул жилы из-за полкопейки, а более всего покорил Алешу прямотой и правдивостью. Он сразу, с порога сказал, что денег у него на покупку нет, но если Алеша подпишет соответствующие бумаги, можно будет заложить Чермашню и получить за нее деньги, в – ском коммерческом банке, как бы в уплату долга. Оплату же пошлин и все формальности покупатель великодушно брал на себя. Соответствующие бумаги у покупателя были уже загодя составлены. Алеша, теперь уже Алексей Федорович, два раза честно перечитал их, и, ничего не поняв, подписал. Покупатель тут же уехал – понятное дело, человек деловой – время деньги, волка ноги кормят и т. п.

Стал собираться и Алеша. Кстати, в Нижнем было у него еще дело. Давно уже хотел с ним встретиться один тоже деловой человек, бывший компаньон отца по некоторым делам. Он даже заезжал в наш богом забытый угол, но с Алешей разминулся и оставил письмо, в котором просил о встрече «по обоюдно интересному делу». Оставил, между прочим, и адрес своей нижегородской конторы.

– ский Коммерческий банк оказался скорее похож на ссудную кассу, впрочем, довольно просторную, отделанную и обставленную с претензией на роскошь и стиль, по последней моде. За сверкающим дубовым барьером сидел всего один служащий, который при появлении Алеши только мельком глянул на него и продолжал свои, очевидно, важные дела с бумагами. Когда же Алеше удалось деликатным покашливанием обратить на себя внимание (почему-то Алеша очень заробел), служащий принял от него бумаги, внимательно их просмотрел и благожелательно, с легким немецким акцентом, выразился в том смысле, что к выкупу заложенного имущества препятствий нет – несите только деньги.

– Как… деньги? Я хотел, напротив, получить деньги под этот залог…

– Деньги уже получены. В уплату долга, как здесь же и указано, – служащий, развернув бумаги к Алеше, водил острием карандаша по строчкам, – Вот-с, тут сумма, тут и прописью сумма, тут и подпись Ваша.

– Как получены?! – Алеше ничего не понимал, – Что такое, получены?…

– Получены, Вашим доверенным лицом получены, по Вашей же специальной на это действие доверенности.

Взяв паузу и ничего от Алеши не услышав, служащий продолжал уже как бы иронически:

– Молодой человек! Вы, я надеюсь, перед тем, как бумаги подписывать – Вы же их читаете?

Алеша не знал, что сказать. Служащий выложил бумаги на барьер и опять погрузился в свои дела. Алеша перечитал договор и теперь так ясно все понял, что волосы зашевелились у него на голове. Выходило, что это он был должен тому самому ясноглазому покупателю, и, «в уплату долга», отдал ему Чермашню! Чермашня, прекрасная Чермашня, за которую думал он выручить тысяч двадцать, перестала быть его собственностью! Из-за одной глупой закорючки, из-за Алешиной глупой подписи, из-за Алешиной глупой головы!

Бедный Алеша стоял, как громом пораженный. Наконец, чтобы сказать хоть что-то, он дрожащим голосом и еле слышно отнесся к служащему:

– Могу ли я… поговорить с управляющим?

– А если молодой человек намерен здесь кричать, устраивать беспорядок и скандал, то я вынужден буду меры принять! Городового, полицию-с!..

Акцент его почему-то усилился, и, на робкие попытки Алеши что-то возразить, клерк закричал на него срывающимся противным фальцетом:

– Фсякий предель должен иметь свой рамка! Ваше поведение есть недопустим для приличный тшеловек! Полиция, айн секунд полиция!..

Алеша не кричал и уж совсем не собирался устраивать скандала, но почему-то при упоминании полиции стушевался и чуть не бегом покинул злосчастную контору. Он бежал по чистым и широким улицам, застроенным все новыми домами, и не замечал ни улиц, ни домов, ни все заливавшего роскошного солнечного света. В глазах его было темно, а что творилось на душе – этого я уж и описывать не берусь! Наконец, уже на набережной, так же не замечая прекрасной Волги, машинально сел в пролетку и сунул извозчику бумажку с адресом…

Контора Фомы Ивановича Калганова (ну, да, встреча была именно с ним, отцом известного нам Петра Фомича) располагалась на первом этаже прекрасного недавно отстроенного особняка, а жил Фома Иванович тут же, на втором этаже. И на Алешино счастье, как раз был дома. Фома Иванович с первого взгляда понял, что Алеша не в себе, звякнул в колокольчик и приказал подать молодому человеку стакан горячего чаю. Бедный Алеша выпил чай чуть не залпом и, усаженный в кресло, так же залпом вывалил Фоме Ивановичу всю свою беду, весь свой провал и позор. Фома Иванович только переспросил адрес, звякнул снова колокольчиком, так же коротко приказал: «Коляску!»

При виде Фомы Иваныча служащий был как бы ветром сдунут с места. Он мышью юркнул в дверь в глубине помещения, и через секунду дубовая дверь растворилась, и из кабинета вышел большой солидный господин с круглым красным лицом. Лицо его, впрочем, с каждой минутой бледнело. Фома Иваныч, не говоря никому ни слова, кряхтя перегнулся через барьер, отодвинул засов, распахнул калитку и с преувеличенным почтением пропустил вперед Алексея Федоровича. Оттеснив совершенно невежливо солидного господина плечом, причем плечо невысокого Фомы Иваныча пришлось как раз в живот солидного господина, в его роскошную жилетку, Фома Иванович впустил Алешу в кабинет, усадил чуть не с поклонами в кресло, а сам уселся за стол, на хозяйское место. Хозяин только молча наблюдал за всем этим и был видимо напуган. Немец, тоже перепуганный, выглядывал из-за его плеча.

– Что же ты, Потапенко, – начал грозно, явно сдерживаясь, Фома Иванович, – Что же ты, Потапенко, делаешь? Что же ты творишь? Я же просил тебя, как человека – не лезь ко мне под ноги!..

– Я… я… Фома Иванович, я не знал, что это ваше дело…

– Так как же ты, не зная, в дело лезешь?! Сколько вас, дураков, учить-то надо? Учишь, учишь, как об стенку горох! Ты вот, Потапенко, ты дурак али ты вор?

Тут терпение Фомы Иваныча лопнуло. Он схватил пресс-папье и так швырнул его об стол, что оно развалилось на части, с грохотом и звоном разлетевшиеся по кабинету. Потапенко стоял навытяжку.

– Ты по каким бумагам залоги принимаешь? – заорал Фома, – да без владельца, да с поддельной печатью! Колодники!

– Я сейчас, Фома Иванович, я сейчас, сию секундочку-с, денежки-с…

– Какие денежки! Ты с ума сошел! Ты – мне – деньги с воровских бумажек?!! Документы сюда! Чермашню мне сюда подать!

Через секунду папка с документами лежала перед Фомой Иванычем. Внимательно просмотрев папку, он с преувеличенным опять же почтением передал ее в руки ошарашенному Алексею Федоровичу.

Уже в дверях Фома Иваныч оглянулся:

– Немца своего гони! Мастер он чернила с бумаги сводить, а тебе соблазн… А как подельник вернется, пусть ко мне явится, да перед швейцаром пусть шапку снимет, да в ноги ему поклонится. Тогда, может, пощажу, живы будете…