Текст книги "Брат Алеша"

Автор книги: Сергей Градусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Глава 3. Sturm und Drank

Дома Фома Иванович, чрезвычайно довольный собой, с порог приказал подавать обед.

– Я, Алексей Федорович, уж извините, обедаю рано, по-русски. И вы, надеюсь, не откажетесь. Двух блюд-с, но от чистого сердца…

Алеша все не мог прийти в себя и только кивал. Наконец Фома Иваныч, уже почти насильно, вынул у него из рук папку, подтолкнул к умывальнику и, пока Алеша мыл руки, стоял над ним, как над ребенком, с полотенцем. Прошли в столовую. Обед явился мигом – и какой обед! Никак не думал Алеша, что после сегодняшних приключений ложка полезет ему в рот, но стоило только попробовать… Стерляжья уха, прозрачная, как янтарь, душистая… Каша гречневая купеческая с овощами и свининкой, каша гурьевская, клубника со сливками… А Фома Иванович к тому же еще поддавал жару: «Пирожком, пирожком прикусите ушицу! С вязигою пирожок, все наше, волжское, свеженькое, сегодня из речки!», «Каша-то, а? Чудо, не каша! Тут вот сидел у меня давеча министр, на самом вашем месте сидел – так он у их величеств за столом сиживал, говорил, моя каша не в пример лучше царской!», «А клубнички, клубнички! И в Крыму еще клубничке не время, а у нас вот-с, в оранжереях, за милую душеньку!..» Предложил было и водочки, но Алеша наотрез отказался, что Фома Иваныч очень и очень похвалил. Сам же выпил стопку только после всего обеда, перед чаем, «доктора рекомендуют-с».

Сто лет не едал Алеша так вкусно и уютно, по-домашнему. Мещане, сдававшие ему комнату, скаредничали, кухарку не держали, готовила сама хозяйка, и готовила плохо. Да как-то Алеше и не думалось о еде… За чаем Фома Иванович осведомился:

– А вы где же остановились? И когда от нас собираетесь? – и ответа Алешиного не одобрил, – Что же это, в ночь ехать? Две ночи подряд в поезде, куда годится! Черкните-ка адрес, перевезем сюда ваши вещи, да и билет ваш на завтра поменяем. У нас и ночуйте – дорогим гостем-с.

Фоме Ивановичу возражать было невозможно. Алеша мямлил что-то про неудобство, про неотложные дела, но уже, сам того не желая, писал на листке адрес гостиницы.

– Чепуха какая, дела! Дела подождут! – говорил Фома, – А вот мы с вами сегодня вечерком про дела-то и поговорим. Я ведь тоже интерес в вас имею, я ведь человек деловой, мне некогда попусту любопытство удовлетворять да благотворительностью заниматься. Так что, милости прошу, не стесняйтесь. А и вот еще что: после обеда-то, по-русски – соснуть часок? Да не моргайте, не моргайте, уже и постелено вам, Глаша проводит. Я сам-то непременно…

Алеша, коснувшись щекой подушки, провалился в блаженную бездну сна и проснулся, к стыду своему, только вечером. За окнами уже заметно темнело. Ему доложили, что Фома Иванович уехал по делам, но уже скоро вернется, и очень просил не гневаться и подождать. Вскоре он и в самом деле вернулся, такой же бодрый и довольный собой, как и днем. И уже только после ужина, пригласив Алешу в кабинет, заговорил о деле.

– Так чем же вы, Алексей Федорович, намерены теперь заняться?

– Я… я не знаю… Я думал… учиться, я ведь курса в гимназии не кончил… И потом… А теперь и не знаю, сил нет даже думать… Я, Фома Иванович, в монастырь хочу…

– В монастырь? Вона как! В монастырь! Спасаться… От чего же спасаться хотите, молодой человек?

Алеша молчал.

– Значит, вы будете в монастыре спасаться, а мы здесь, грешники, в миру погибать? Как же-с? А брат ваш Иван Федорович – кто его без содержания-то лечить станет?

– Я имущество распродам, деньги в банк вложу, Иван обеспечен будет…

– Распродадите? Ну, так ведь это уметь надо. Вишь, как вы Чермашню-то «распродали»! Другое-то, думаете, легче будет? Нет, в нашем деле легкого ничего нету. В нашем-то деле, кто на легкое надеялся, тот уже с сумой по миру пошел. Вам-то, может, как монаху, с сумой-то и лестно, да не всем оно интересно. А некоторым и просто нельзя. Невозможно! Дети, к примеру, малые, есть просят – много ли в суму наберешь?

Алеша не понимал, куда он клонит, но на всякий случай сказал:

– Долги все прощу, векселя аннулирую. Проценты брать противно совести, и…

– Так уж и все? И Терентьевой простите?

– Какой Терентьевой?

– У батюшки вашего брала, штабс-капитана Терентьева вдова, в Твери, на зачин дела. Сейчас процентики неплохие идут, батюшке вашему шли, теперь вам идут. Дело процветает, заведение всегда дело прибыльное…

– Какое заведение?

– Такое самое, скоромное, с девицами-с… – Фома Иваныч, усмехаясь, смотрел на Алешу, – А вы что думали, в долг взятые денежки на богадельни тратятся? Да многие ваши должники, у вас под десять процентов беря, соседу под двадцать ссужают. Разве малая доля только от нищеты на хлеб детям берет, да и то больше себе на водку…

Ох, тяжел был этот разговор Алеше. Но что ж теперь было делать, сам остался, сиди да слушай…

– Ну, не печальтесь, молодой человек! Я, собственно, только вот к чему. Прощать, оно конечно, дело христианское и в наше время редкостное, стало быть, тем более похвальное… И вот все эти десяти– да двадцатирублевые, ей-богу, на хлеб-то, простите – и вас бог простит. Да и не много потеряете… А иной долг, в тысячу али в две – простить, бывает, значит – человека погубить… Вот у меня, грешника, вексель лежит – хорошая сумма, под залог земельки, последнего семейного достояния-с. Прощу я его, должник-то его завтра проиграет. На карточный долг и брал… Вот и держу-с, покуда детки не подрастут… Ну, да, вам должны, вам и решать… Но ведь и вы должник. И большой должник, Алексей Федорович. Как с этим быть?

– Я?!

– Вы-с. Фабрика на вас. Сотня с лишком работников, сотня семей. Тоже продадите?

– Ну уж тут-то, Фома Иванович, посудите, что мне остается? Я ведь в ткацком деле еще меньше понимаю, чем во всем остальном, как же мне не продать-то?

– И кому, позвольте спросить? Не знаете? Так я вам скажу. Сейчас в ткацком деле кризис – тканей производится много, производство их дорого, спросу нет. По такому времени купят у вас фабричку разве только свои, местные. А местных-то у нас двое, Зимин да Кирпичников. Производства небольшие, рынок почти только местный, тесно им на рынке, теснят друг друга – чуть не до драки. Батюшка ваш тоже с ними бодался-бодался, да бодаться-то и устал. Пошел к Зимину, объединиться предложил, вдвоем-де Кирпичникова свалим. А Зимин ему: я бы говорит, со всем нашим удовольствием, да община не даст. Зимин-то старовер, деньги ему община собрала на дело, и пока еще он общину-то слушает… Община не даст, говорит, потому вы слишком известного поведения человек-с. Батюшка ваш пошел к Кирпичникову. Ну, собственно, не к самому Кирпичникову, Кирпичников лицо подставное, в виде ширмы. Федор Павлович за ширмы пошел, к отцу Николаю…

– Как к отцу Николаю?! – Алеша даже подскочил, – Почему к Николаю?

– Именно, именно к нему. У монастыря вашего во владении отличная фабрика. И отец игумен – серьезный делец, строгой школы-с. А вы и не знали?

– Не знал…

– Ну вот, не знали… Ну, и правильно, зачем же об таком звонить. И благолепие земных сует бежит, и денежки тишину любят… Только объявили в монастыре батюшке вашему, что и монастырь-то не хозяин, что хозяин-то повыше сидит, и ходу туда просто так нет, надо ждать. Федор Павлович эту присказку знал, «надо ж дать», взял тысячу, да в монастырь снес. Приняли, а дело как стояло, так и не двинулось. Федор-то Павлович было хотел в амбицию, а ему: приняли, приняли, ровно тысячу, как благодеяние, как богоугодное пожертвование, и никак иначе-с. Он, говорят, после того и с сыновьями туда приезжал, скандалы устраивал, но ничего не добился. Впрочем, это я неточно знаю… постойте, так и вы ж там были? А я рассказываю…

Алеша сидел, как убитый… Казалось бы, уже дальше-то и некуда, восполнилась мера, довольно, Господи, довольно! Но Фома Иваныч продолжал.

– Ну что я все вокруг да около… Стало быть, купит у вас фабричку Зимин. Он ваших-то рабочих уволит, своих возьмет, с Оренбурга да с Пермского края. На то ему община деньги и собирала, чтоб своим работу давал, а не чужим. Стало быть, ваши-то по миру пойдут. Сотня-то семейств. В тех местах, сами знаете, с огородов не проживешь, а земельку, у кого была, рабочие почти всю пораспродали. Привыкли к фабричному заработку… По миру-с, Алексей Федорович.

– А монастырь?

– А монастырь купит – так просто закроет. Он и свои-то производства сокращает, конкурента в такое время убить самое милое дело… И вашим опять сума да пыльная дорога…

– Что же делать?

– Что делать? Работать. Работать да учиться. Долг отдавать. Они на вас работают, стало быть, долг ваш святой – на них работать. Рук не покладая работать. На фабрике вашей управляющий крепкий, пока протянете. А там… Или грудь в крестах, или голова в кустах. Есть у вас шанс. Был бы у меня такой, я бы, на годы не глядя, с головой бы, как в воду…

Глава 4. Sturm und Drank. Продолжение

– Видите ли, Алексей Федорович… Тут, может быть, придется подступить к весьма тонким материям, так что я в некотором роде и боюсь начинать… как бы то ни было, прошу меня до конца выслушать и не гневаться. Хотя, впрочем, можете и гневаться, только не прерывайте. Мы ведь об этом еще с вашим батюшкой говорили, и ежели бы не несчастье… Каков батюшка ваш был в жизни, не мне судить, да и не знаю я его с этой-то стороны совсем, но делец он был цепкий и на вещи смотрел прямо и трезво, что в нашем брате главное, хотя и нечасто встречается. Единственно, он не только смотрел, но и действовал так же – прямо и трезво, а это почти всегда означает у нас, просто сказать, ходить по головам. И потому, когда с монастырем-то не выгорело, хотел он фабрику продать – и дело с концом. Хоть шерсти клок, да выручу, говорил… Но вы-то, вы-то, Алексей Федорович, вы человек молодой, а тут ведь не теперешний кризис, тут на годы перспектива!

А у Алеши голова уже гудела, больше всего он хотел, чтоб разговор этот, наконец, закончился, и он чувствовал, что Фома Иваныч действительно ходит вокруг да около и к чему-то клонит. Но к чему – Алеша понять никак не мог, уже чувствуя какую-то неприязнь к въедливому Фоме, и упрекая себя в этой неприязни к человеку, который его, не далее как сегодня, так выручил. Вообще, мысли Алеши разбегались и путались, он уже пропускал многое из того, что говорил Фома. А Фома все гудел и гудел:

– …однако кризис лучшее время для рывка вперед! Идти вперед уже невозможно, но можно – прыгнуть! Местный рынок забит, на российском англичане и Морозов, но ведь Персия-то стоит и ждет, Бухара, Коканд, Ташкент стоят и ждут! Конечно, тот мизер, что производит ваша фабричка, везти такую даль смешно – ну, так надо расширяться! Пока все топчутся на месте, «спасаются» – даже английские станки подешевели. Пошлины малы до смешного – ну, сейчас-то и бери! Ведь, когда рынок-то в гору пойдет, и станки подорожают и правительство пошлины задерет. И пусть тогда дураки модернизируются, а вы-то, Алексей Федорович, уже на коне будете. Потом – вот еще что. Фабрика ваша ткацкая, а нитку вам промышленное село поставляет. Бабы по избам прядут, каждая свое тянет, одна тонка, друга толста, узелок на узелке. Отсюда и качество. Стройте, пока дешево, и прядильню рядом! Стройте, не спите!

– Но откуда ж, Фома Иванович, средства-то у меня на такие планы? Ведь тут не батюшкино наследство…

– Молодца! Ай, молодца! Ай да Алексей Федорович, ай да делец! Ведь в корень зрите-с! Ну, хвалю, хвалю! Всенепременно будете великий человек-с, с таким-то глазом!

Фома чуть не выпрыгнул из кресла, заходил перед Алешей.

– Тысяч триста нужно на все это, тысяч триста, не меньше. Однако деньги-то у вас такие есть. Не глядите так на меня, не глядите – деньги есть-с, и даже с излишком-с. Вот они-с!

Фома Иванович взял в руки папку с документами на Чермашню, помахал в воздухе и звонко хлопнул ею об стол, как козырной, все бьющей картой.

– К Скотопригоньевску тянут сейчас железную дорогу, к водам вашим целебным. А вы, как раз, акции общества имеете, не контрольный пакет, но все же весомый. И как раз общество сей момент решать будет, где дорога по уезду пойдет.

Алеша только изумленно слушал.

– То есть, у кого под железную дорогу земли выкупать-с. И за какую цену. Решат Чермашню – будет Чермашня. Решат за полмиллиона – будет полмиллиона. И все в ваших руках-с. Потому как в акционерах есть должники ваши-с, которые против вас и рта не откроют, а с ними у вас – контрольный пакет…

И, не дав Алеше опомнится, как уже о решенном, Фома полез в частности:

– В Петербурге все будет гладко, это уж за мной. И Потапенку я на себя беру. По счастью, бумажки вы подписали вполне и вполне пристойные, и он по всякому закону залогодержатель. Комар, так сказать, носу не подточит. На него и сделка пойдет-с. Да только он у меня на крючке. И денежки получите вы, Алексей Федорович, никто иной.

Долго сидели в тишине. Алеша, пораженный, не мог вымолвить ни слова. Наконец, Фома, видимо довольный эффектом, побарабанил пальцами по лаковой столешнице и назвал цифру.

– Моя доля. За труды-с.

От высказанной суммы, как от нашатыря, у Алеши, наконец, прорезался голос:

– Но ведь это… преступление?…

– Эх, Алексей Федорович… Вам ли не знать, что такое преступление. Старику голову проломить за три тысячи – вот преступление. Невинного на каторгу отправить – вот преступление. Мальчишке наивному, простите за прямоту, хитроумную бумажку подсунуть, да имение отнять – вот преступление…

Фома выдержал паузу.

– Сотню семей без хлеба оставить, по миру пустить – вот преступление, Алексей Федорович. А это… перераспределение финансовых потоков-с, и ничего более…

Так Алексей Федорович Карамазов стал предпринимателем.

Глава 5. Новая жизнь

Окончив первый курс Санкт-Петербургского университета (по юридическому разряду), Алеша проводил лето в Пёсьегонске, на стройке новой фабрики. Дел было столько, что зачастую приходилось ночевать там же, в наскоро сколоченной времянке на берегу реки. Строили сразу прядильню, ткацкий цех, склады и пристань – все новое, пока старый цех, еще сороковых годов, потихоньку дорабатывал свое. Алеша поначалу ходил, как привязанный, за стариком-управляющим, но быстро освоился и с первого взгляда видел, где самому вмешаться в дело, где звать сотского или инженера, а где просто прикрикнуть на десятника. Бывало, он и сам подставлял плечо под бревно, вместе с рабочими, надсаживаясь, поднимал его на самую верхотуру. Бывало, что оскальзываясь, падал и марал в грязи руки и платье, и на смех рабочих отвечал: «Ничего, добрая глина! На глине-то, не на песке – сто лет простоит!». Бывало, и кричал на работников, и орать, простите за грубое слово, приходилось. Рабочие полюбили Алешу «за справедливость», как любили его все, сколько-нибудь близко его узнававшие. И он в ответ не мог не полюбить этих простых, прямых и беззащитных, как дети, людей. Крестьянин, владеющий хотя бы самым малым клочком земли, не знающий грамоте и не видавший ничего в жизни, кроме этого клочка, был несравненно мудрее и самостоятельнее этих людей, а от окружающих ждал только, чтобы они оставили его в покое, сам-де с усами. Но эти, тертые и крученые жизнью люди, видавшие, как говорится, всякие виды, почти все грамотные – эти были перед жизнью беспомощны, и, именно как дети, нуждались в руководителе, в опекуне и старшем товарище. В глазах их Алеша постоянно читал одно: «дай!». Дай денег, дай хлеба, дай крышу над головой – потому, что без тебя мы не знаем, где все это взять, без тебя мы умрем. И самое главное – дай работы, ибо работу русский рабочий считает своею обязанностью перед людьми и Богом, а даровой кусок – грехом чуть ли не смертным. Сколько раз Алеша слышал, при вынужденном простое, между сидящих у костра: «что тебе, сиди да грейся – кормовые идут», «от работы кони дохнут», «лучше кашки не доложь, а на работку не тревожь», и тому подобное – и, однако, только подходила баржа с лесом, как все, и проповедовавшие равнодушие к работе в том числе, вскакивали и чуть ли не бегом бежали к берегу, и разгружали баржу с удвоенной энергией, стараясь наверстать упущенное время… Часто думал Алеша, что вот к таким именно пришел когда-то Христос – ничего на земле не имеющим, ни к чему не привязанным, все потерявшим и потерявшимся… Алеша задумал тут же, рядом с фабрикой, поставить и церковь – и рабочие, узнав об этом, взялись строить ее бесплатно, по выходным.

Фабрику строили спешно, от темна до темна. На рынке появлялись уже первые признаки близящегося подъема, Алеша с помощью Фомы Ивановича, когда бывал по делам в Нижнем Новгороде, учился вычитывать их в мертвых цифрах финансовых отчетов. Он с горечью видел, как не хватает ему знаний, и уже решил, что с осени прихватит еще экономический курс, и механику, и тогда уж придется и математику, куда ж тогда без математики. Другой вопрос – когда он успеет всю эту махину переварить – ведь осенью надо будет ставить оборудование, а к зиме запускать производство, не позже, чтобы забить свое место на обновленном рынке. Алеша не хотел, чтобы все это сделал без него старый управляющий, он до того уже полюбил свою фабрику, что даже ревновал ее к старику, хотя и стыдился этого, и боялся, чтоб кто-нибудь это заметил. Проклятые вопросы о нечестности вырученных за Чермашню денег совсем отошли от Алешиной души, потому что он каждый день видел, как на эти деньги строится новая и светлая жизнь, как каждый полдень прибегают из деревни чистенькие и сытенькие ребятишки, принося отцам обеды в белых узелках. Дерево, кирпич и камень на глазах превращались в хлебы для людей – чем тут угрызаться, чего стыдиться, о чем сожалеть? Платить Алеша старался хорошо, тоже по завету Фомы Ивановича, хотя старик-управляющий и ворчал на такую растрату. Деньги вообще уходили, как вода сквозь пальцы, в триста тысяч расходы уже не укладывались, но Алеша не жалел денег и готов был отдать фабрике все, до последнего рубля. «Вот тогда уже можно будет и в монастырь», – весело думал он, хотя теперь о монастыре ему совсем не думалось.

А в июле пришло письмо: «Милый Алексей Федорович! Если Вы меня еще не забыли, а я уверена, что, конечно, забыли совсем, особенно если сосчитать, сколько писем Вы мне написали, и какие они все «длинные-предлинные», как Вы когда-то обещали, да и я Вам, но как-то все писать у меня не получалось, хотя времени было хоть отбавляй. Здесь скука смертная, занятий никаких, так что я, в конце концов, снизойду до рыбной ловли. Какой позор для современной девушки, к тому же с идеалами!! Если не хотите потерять невесту, то поспешите – вокруг меня увиваются «кандидаты», один другого достойней и благородней. Не верьте мне, милый, милый Алексей Федорович! Я такая же злая девчонка, как была, и больше ничего. Я ужасно по Вас скучаю!!! Или по Вам скучаю? Во всю мою жизнь не запомню, как будет правильно. Мы здесь всей семьей: maman, Петр Ильич, которого я теперь должна буду называть Рара! Какой ужас! Алексей Федорович, но мама счастлива! То есть, не то ужас, что мама счастлива, а то, что она ТАКОМУ счастлива! Приезжайте же скорей! Я ужасно, ужасно, ужасно Вас люблю («люблю» старательно, дочерна зачеркнуто) люблю! Вечно Ваша, Боже мой, я не написала, где мы. В нашем новгородском имении, в Хохлакове, ну, знаете, от Вас недалеко. Будем до конца сентября. Только и надо было это написать!! Приезжайте скорее, (опять зачеркнуто так, что и не прочитать) Алеша (зачеркнуто) Алексей Федорович, вечно Ваша Lise.

P.S. Я здорова, я совершенно и навсегда здорова!!».

Глава 6. Лиза

Все решилось в первые же минуты. Прилетев в Хохлаково, Алеша, взбежав по ступеням большого прекрасного дома, застал в гостиной, среди нескольких гостей, чету молодоженов – Катерину Осиповну и Петра Ильича Перхотиных. Обвенчались они недавно и еще не совсем привыкли к новому состоянию. По крайней мере, Катерина Осиповна то сияла счастьем, то вдруг вспыхивала алою розой. Петр Ильич был несколько холодноват и скован, что, впрочем, к нему шло. Он старался стоять в третьей позиции и держал спину очень прямо, так как был немного ниже Катерины Осиповны. Впрочем, и это к ним шло, пара была прекрасная. Не успел Алексей Федорович поздороваться, как услышал за спиной торопливый шорох платья. Он обернулся – в двери вбегала Лиза! Они бросились друг к другу, и, будь гостиная чуть поменьше, оказались бы в друг у друга в объятьях. Но все-таки за два-три шага успели опомниться и, остановившись как вкопанные, очень и очень церемонно раскланялись, причем Лизавета Григорьевна подала было руку для поцелуя, а Алексей Федорович уже было и наклонился, но Лиза вдруг выдернула руку и ужасно застыдившись, спрятала ее за спину – под всеобщий смех. Полного конфуза удалось избежать благодаря Петру Ильичу, громогласно пригласившего всех в столовую, к чаю.

Лиза чрезвычайно расцвела за эти два года. Тогда она была симпатичной, только обещающей красоту, резвой, несмотря на болезнь, девочкой, теперь же стала просто красавицей. Высокая, с полной грудью и тонкой талией, с чудными черными кудрями, с густыми бровями вразлет и черными, как смородина, сияющими глазами на матово-бледном лице, она вызывала, где бы ни появлялась, всеобщий вздох восхищения. Алеша не сводил с нее глаз. Он говорил невпопад, сыпал сахар мимо чашки, поминутно ронял ложечку – и Лиза отвечала ему тем же. Еле дождавшись окончания чаепития, она отпросилась у матери показать Алексею Федоровичу сад. Там, скрывшись от посторонних глаз, они наконец обнялись – страстно, горячо и нежно до дрожи. То, что два года назад нельзя было переступить, исчезло без следа и теперь совсем не стыдным, а напротив, единственно естественным было держать друг друга в объятьях, и целовать, целовать, целовать… Так провели они в саду одни целый день, прерывая поцелуи торопливыми разговорами и разговоры – поцелуями. Мама, впрочем, по привычке подглядывала за ними, но очень издалека…

Ну, что же тут было откладывать! Свадьбу сыграли в средине августа, очень скромно, по настоянию Лизы («двух подряд коронаций я не выдержу», сказала она, сконфузив мать и чувствительно обидев Петра Ильича). Венчались в родовой хохлаковской церковке, тем же батюшкой, который когда-то Лизу и крестил, и через несколько дней молодые уехали в свадебное путешествие, в Англию, Францию и Бельгию, опять же по желанию Лизы («юга я насмотрелась из кресел»). Алеше как раз надо было что-то там уладить в контрактах, дело небольшое, но требующее личного присутствия, в Манчестере или в Лондоне, я точно не знаю. А в Париже как раз открывалась текстильная выставка… Молодая жена была довольна, что вот так, с первых дней, она разделяет заботы мужа и ни в коей мере не становится ему обузой. Господин Перхотин, «Рара», холодно по этому поводу шутил, что у Алексея Федоровича, как у магометанина, старшая жена, то есть фабрика, всегда будет главной. Господин Перхотин, не подавая виду, очень ревновал Лизу. Он не верил в надежность ее здоровья и рассчитывал со временем стать опекуном Лизиного наследства, которого покойный ее отец отписал, шутка сказать, тысяч даже и до восьмидесяти. С замужеством, естественно, расчеты эти шли прахом…

Проницательный читатель уже заметил, что я топчусь на месте, припоминая ненужные подробности одиннадцатилетней давности, как бы не решаясь говорить о чем-то важном, о чем здесь бы сказать было самое место. Известные темы считаются нашей публикой если не запретными, то, во всяком случае, неприличными и обсуждению не подлежащими. А уже говорить об «этом» со своими детьми – дело вообще почти несбыточное. Да и как говорить? Какими словами? С чего начать?… И однако, ложная эта стыдливость приводит к стольким печальным недоразумениям в жизни наших молодых людей, к стольким трещинам в самом основании семьи, с самых первых ее мгновений! Я разумею (будемте, наконец, прямы) интимную жизнь мужчины и женщины и самое ее начало – первую брачную ночь.

Алеша и Лиза были девственниками, не только в телесном смысле, но и в нравственном, об этом и говорить излишне. В практической же стороне дела были они почти абсолютно невежественны. Мы помним, где и как воспитывался Алеша, чтобы не ждать ничего от его познаний в этой сфере, помним, как упорно уходил он от разговоров сверстников «про это». Лиза также не получила ничего, то есть совершенно ничего, от матери, поначалу неутешной вдовы, а потом вдовы надеющейся, а потому при малейшем намеке вспыхивающей. А подружек у Лизы и вообще не было – увы, из-за болезни. Только перед самой свадьбой Катерина Осиповна решилась поговорить с дочерью, но так не смогла найти нужный тон и нужные слова, что Лиза от ее объяснений пришла в ужас: «Мама, ради бога, замолчите! Как вы смеете рассказывать мне эти гадости!»

Но вопреки всему, первая брачная ночь стала первой счастливой ночью их короткого супружеского счастья. Оставшись одни в спальне, они столкнулись с десятками неразрешимых вопросов. Ведь надо же раздеваться? Как? На виду друг у друга или за ширмами? До какой степени? Боже, но нижнее белье в сто раз неприличнее, чем… Молчи, пока молчи… Да это ужасное платье и невозможно снять одной. Утром меня одевали вдвоем, и еще мама помогала… Не глядите, не гляди же… Но как расстегнуть эти крючки, не глядя? А это что? Алексей Федорович, это вопрос неприличный! Это я уже сама! Все, все!.. Боже, какой ты холодный! Бегом под одеяло, ты же простудишься! Боже, как хорошо говорить тебе «ты»… Ах, ах…

Благодаря чудному вспархивающему характеру Лизы и Алешиной спокойной и твердой душе, все сошло прекрасно. Сколько было охов и ахов от малейшего прикосновения, сколько изумленных восклицаний, сколько открытий, приводящих в ужас, и сколько смеху было от этого ужаса! Сколько гнева от нечаянной щекотки, сколько тщательных исследований, где у кого щекотно, а где нет, сколько негодующего отталкивания рук – и отсюда, и отсюда, и оттуда же наконец! Да что же это!.. А какие у тебя милые, милые руки, какие сильные! И снова смех и слезы, слезы и смех, и поцелуи, и бледно-тающая в темноте нагота и сияющие черные глаза…

Было и короткое, бурное, неумелое Алешино наслаждение, потрясшее и ошеломившее его, была и обычная в таких случаях женская боль – но Лиза, столько уже успевшая перенести боли, и не придала ей значения. Было и тихое Лизино счастье, когда Алеша уснул на несколько минут, уткнувшись головой к ней подмышку, а она лежала на спине, глядела в потолок и тонкими своими пальцами перебирала Алешины волосы. Но когда обнаружилось естественное, но непредвиденное, сколько было крику, сколько суматохи! «Пачкуля вы негодный, никогда от вас я этого не ожидала! Несите же скорее… я не знаю что… Свету, свету дайте!» И зажгли свечи, и мылись, и брызгались водой, и хохотали, и перестилали простыни, и, уставшие от возни, бухнулись наконец на чистое, снова в объятья друг к другу.

Воистину, любовь «все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит»…

Заснули они на рассвете, а потому проспали не только первый завтрак, но и второй, так что Лиза сказала, что теперь уже ни за что не выйдет, «о нас бог знает что подумают! Я сгорю со стыда, если теперь выйду!» Они лежали тихо-тихо, прислушиваясь, когда откроют ворота и Катерина Осиповна с Петром Ильичом уедут, как обычно, кататься, и только потом, спешно одевшись, и как бы ни в чем не бывало, но неотрывно держась за руки, спустились в сверкающий последним великолепьем лета сад.

Через месяц, уже во Франции, Лиза заболела. Ночью у нее начался жар, она бредила и металась в постели, как выброшенная на песок рыба. Алеша страшно перепугался, поднял на ноги всю гостиницу – увы, явившийся врач, как когда-то доктор Герценштубе, недоумевал и ничего не понимал. Из сбивчивых объяснений Алеши, который и сам не много знал, француз уразумел только, что это уже не первый и не второй приступ болезни, поудивлялся, что такая на вид крепкая особа так больна, прописал порошки, чтобы сбить жар, и уехал, резонно посоветовав, когда минует острая фаза, везти Лизу к швейцарскому доктору, у которого она уже лечилась. Благо, ехать недалеко. Но до этого Алеша, растерянный и испуганный, додумался бы и сам… Швейцарский доктор, не так давно гарантировавший Лизе полное и окончательное выздоровление, совсем не удивился возвращению пациентки. И начались привычные для Лизы больничные будни. Алеша не отходил от Лизы и держался молодцом. Постепенно состояние больной стабилизировалось, ночные лихорадки стали редки и боли в спине не так беспокоили. Только ноги, как и прежде, не двигались. И, как и прежде, стала Лиза нервна и вскидчива, изводила Алешу капризами, пугала сумасшедшими фантазиями, и, самое тяжкое, горячей и злобной ревностью. Так продолжалось еще, может быть, с месяц или полтора…

В конце ноября доктор объявил Алеше, что Madame Karamazoff беременна. Он был прост и прям, этот доктор, мудрый человек с грустным лицом старого бульдога. Плод будет развиваться нормально, сказал он, но если к концу беременности двигательная способность нижней части тела не восстановится, на что надежд мало, очень мало, если только чудо… Madame самостоятельно родить не сможет. Современное состояние медицинской науки таково, что кесарево сечение – это жизнь ребенка и смерть матери. Потому, сказал доктор, я бы рекомендовал, не откладывая, аборт. «Да, да, да, да, – отвечал Алеша, – но она – она не согласится! Она ни за что не согласится!»

– Нет проблемы. Вы мужчина, законный супруг, глава семьи. Подпишите бумагу, и все будет сделано без ее ведома. Под наркозом, так что она и не узнает никогда.

– Да, да, да, да, – чуть не плача, сказал Алеша, – давайте бумагу.

Он шел по коридору клиники, пряча глаза от попадавшихся навстречу медсестер, с ужасом ожидая момента, когда придется смотреть в глаза Лизе. Он понимал теперь, что чувствовал Иуда, шедший к Иисусу с тридцатью сребрениками в кармане. Но он готов был отдать все – всю кровь свою, всю жизнь, до последней капли, он готов был стать Иудой и умереть, как Иуда – только бы жива была Лиза…

Лиза была необычайно для последнего времени тихою. Он начал о чем-то говорить, сам слыша фальшь своего голоса, но она, взяв его за руку, перебила:

– У меня будет ребенок. Я знаю. Я его слышу. Если вы что-нибудь с ним сделаете… я убью себя. Мне не нужна жизнь ценой его жизни, Алешенька…

Оставалось только верить в чудо. Как приговоренному к смертной казни, Алеше казалось, что впереди еще бесконечный срок, огромное богатство; ему казалось, что в эту зиму они проживут столько жизней, что еще сейчас и нечего думать о последнем мгновении. И он свято верил в чудо, и этот кажущийся бесконечным срок давал ему силы верить. Он молился, и молитва давала ему надежду. Он говорил себе: вот, завтра, через неделю, к Рождеству, в конце февраля Лиза встанет… Но время летело, подходил март, а Лиза так же лежала, как в декабре и январе. И однажды, уже в конце марта, сознание неотвратимой беды вдруг настигло его, внезапно и беспощадно, ударило в самое сердце, как коршун, упавший с неба. Он сидел, как всегда, рядом с Лизой, они болтали о пустяках, и вдруг, на полуслове, Алеша захлебнулся, вскрикнул и зарыдал в полный голос, упав головою на грудь Лизы… Его насилу вывели прибежавшие на крик сиделки. С того дня он стал часто уходить от Лизы, придумывая, что надо ждать на почте срочных деловых телеграмм, или еще чего-нибудь, и целыми днями бродил по окрестным лесам, забирался высоко в горы и там молился и плакал, плакал и молился…