Текст книги "Золотая роза с красным рубином"

Автор книги: Сергей Городников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Сергей ГОРОДНИКОВ

ЗОЛОТАЯ РОЗА С КРАСНЫМ РУБИНОМ

ВОИН УДАЧА(дилогия)

Повествование второе. ЗОЛОТАЯ РОЗА С КРАСНЫМ РУБИНОМ

1. Подарок шаха

Посол Аббаса Второго, шаха Персии, Магмет Кулымбек широко расставил полные, как у зрелой женщины, ноги и так стоял на сужающейся к резному льву носовой палубе тяжело гружённого струга, с тревогой всматривался в усиливающееся волнение моря. Парчовый синий парус вздулся от попутного ветра, сорок два крепких дубовых весла под удары барабана на корме размеренно вспенивали воду Каспия, но струг, который заполняли мешки с селитрой, плыл медленно. И так же плыли за ним караваном три других струга, тоже больших и тоже с селитрой. Под страхом жестокого наказания посол должен был поспешать с этим дорогим подарком в Москву, ко дню свадьбы молодого русского царя, и потому рискнул выбрать кратчайший путь через Каспий. Он обязал кормчего продвигаться не вдоль берега, а напрямую к устью Волги, держась направления по положению солнца днями и звёзд ночами.

Уже прошли сутки, как слева исчезла из виду береговая полоса земли, поглотилась вдалеке зеленовато‑лазурной гладью моря. Второй раз за время пути к судам подбирались сумерки. Но теперь сумерки были тревожными, с резкими порывами ветра, и Кулымбек засомневался, что поступил правильно, так удалившись от западного берега.

Волнение на море на глазах усиливалось, от низких клубящихся туч, которые настигали караван и расползались впереди него по всему небу, стало рано темнеть. Жалобное всхлипывание перекладин, потрескивание ткани парусов в местах сшивок с этими перекладинами омрачали тревожное настроение, и полный, богато одетый Кулымбек с облегчением услышал гортанный рык кормчего, который распорядился спускать их с мачт и убрать вёсла. Он не вмешивался в его решения, чтобы не брать на себя лишнюю ответственность перед шахом, если что случится с грузом в мешках. С него хватало озабоченности за сохранность главных, самых ценных подарков, о которых мало кто знал. Они хранились в сундуке с верительными бумагами и посольской казной, задвинутом в угол убранного коврами небольшого помещения под носовой палубой, где при его отлучке всегда находился верный слуга и куда имели право входить только он сам, его младший брат и кормчий.

Несколько корабельщиков бросились выполнять распоряжения кормчего, а прикованные к цепям гребцы подняли, вынули тяжёлые вёсла из уключин, сложили их вдоль бортов. Никого не надо было подгонять ударами плети и угрозами, страх перед приближающейся бурей заставлял всех работать живо и скоро. На всех трёх стругах быстро оголили мачты, спущенные паруса связали ремнями, и одновременно на каждой корме по несколько жилистых гребцов схватились за рулевой брус. Внезапно яркая вспышка молнии расколола небо множеством трещин, озарила волны повсюду, затем раскатистый гром прогремел совсем рядом.

– О‑о, Аллах!! – испуганный возглас кормчего раздался непосредственно за спиной оглушённого Кулымбека, которому вдруг тоже стало невыразимо страшно, будто он прогневал самого бога.

Другой крик:

– Смотрите! – крик тревоги и удивления, заставил его резво обернуться.

Спасательный чёлн, до этого надёжно привязанный к кормовому ограждению просмоленной верёвкой, отставал от струга, заворачивал, чтобы не столкнуться с плывущим следом. Частые и неуклюжие взмахи двух вёсел, которые взбивали россыпи брызг, отталкивали его от гребней волн, он поднимался на них и проваливался между ними и отплывал в сторону от каравана. В челне Кулымбек сразу узнал своего младшего брата по отцу, а с ним был рослый и тёмноликий слуга и телохранитель брата, Гусейн. Белый парус с хлопком вскинулся над челном, дёрнулся, затрепетал, но выдержал резкий ветер. Чёлн рванулся и белой птицей понёсся прочь, постепенно размываясь вечерней мглой. У Кулымбека похолодело сердце в недобром предчувствии.

Несчастный сводный брат его с детства отличался скверным нравом и порочными наклонностями, и отец перед смертью умолял Кулымбека заботиться о нём. Красивый, как его мать, такой же ветреный, он недавно проигрался, разорился, оказался замешанным в убийстве еврея ростовщика и попал в немилость у шаха. Кулымбеку стоило большого труда упросить подозрительного Аббаса разрешить взять его в важное посольство, в каком он мог заслужить, вернуть расположение правителя Великой Персии. И вот теперь он с замкнутым и коварным телохранителем, с которым разделял порочную жизнь и ни за что не захотел расстаться, тайно пробрался в чёлн, обрезал верёвку и воровски бежал от посольского каравана.

Внешне посол сохранял подобающие достоинство и сдержанность. Только быстрее, чем обычно, спустился с носовой палубы и вошёл в раскачивающееся вместе со стругом помещение под ней. Через застеклённое оконце едва пробивался наружный отсвет угасающих сумерек, который всё же позволял увидеть главное. Преданный слуга Кулымбека валялся на полу без признаков сознания, руки и ноги его были наскоро связаны, а во рту торчал кляп. Не заботясь больше о достоинстве, Кулымбек ринулся к обитому бронзой сундуку в изголовье мягкого ковра с шёлковыми подушками. Украденный у него ключ торчал в навесном замке, он откинул крышку и застыл изваянием, кровь отхлынула от лица, смертельная бледность стала отчётливой даже в полутьме. Новая вспышка молнии вспорола брюхо туч, пронзительной синью высветила за оконцем безбрежные стада угрюмых, скрывающих даль неба волн, на мгновение осветила дно сундука. В сундуке были только казна и верительные бумаги. Чудовищный раскат грома, казалось, пробудил бы и мертвеца, но Кулымбек словно ничего не слышал, он не моргнул и не шевельнулся.

– Отомсти, отомсти за меня! – Из‑за большой потери крови тёмные пятна окружали широко раскрытые глаза, выделяли их на бледно‑смуглом и женственно красивом лице перса. – Накажи предателя!

Жизнь покидала его, но он цепко ухватился за локоть Удачи и с трудом приподнял голову. Он лежал на песке, по‑утреннему прохладном и сыром, шагах в десяти от тихо приветливого, как будто признающего вину за ночную бурю, моря. Кровь бурым пятном запеклась на белой рубашке, на ножевой ране в груди. Рана была смертельной, он дышал тяжело, иногда с хрипами.

– Обещай отомстить! И я скажу тебе... Ты получишь награду, – просипел он и облизнул пересохшие губы. – Если не глуп... это тебя обогатит так, что не будешь знать никаких забот.

Голова его откинулась затылком на песок, грудь задрожала, он задышал часто, надрывно. Однако отдышался, муть сползла с глаз, они опять стали лихорадочно блестящими, воспалёнными и пронзительно смотрящими на единственного свидетеля его мучений.

Удача колебался, и перс уверовал в своё первое впечатление, какое возникло, когда неожиданный в таком пустынном месте незнакомец присел возле него на корточки, пробудил в нём последнюю страсть жизни. В персе клокотала злобная жажда мести к тому, кто совершил предательский удар ножом и оставил его умирать на этом диком, без следов жизни и растительности солончаковом берегу. А незнакомец был из тех, над кем он прежде охотно потешался, – из тех, для кого данное слово порождало неизбежные обязательства в действиях, в поступках. В этом убеждала его внешность. Загорелый до бронзового оттенка высокий лоб пересекала выгоревшая повязка из некогда синего бархата, а длинные каштановые волосы северянина были убраны под ней за уши, открывая не по возрасту безрадостные серо‑карие глаза. Их выражение делало незнакомца взрослее своих двадцати двух или двадцати трёх лет, и в них угадывалась честь воина. В углах губ перса проступила кровавая пена.

– Ну же!? – потребовал он шёпотом.

Он ощутил приближение предсмертной судороги, испытывая безмерный страх перед её ужасающим холодом небытия, и желая только одного, услышать, что предатель вскоре тоже покроется потом от её объятий.

– Хорошо, – неуверенно, сомневаясь в правильности даваемого обещания, сказал Удача. – Но кого я должен наказать?

Перс ослабил хватку его локтя, сглотнул кровавую слюну.

– Ты найдёшь его по следам... Он обманул меня. А это не просто... – Последние слова он произнёс с тенью надменной гордости. – Не доверяй ни одному слову этой лисицы... – Судорога заставила вздрогнуть его тело, и он заторопился выговорить: – Роза... золотая роза с красным рубином...

Чёрные глаза полыхнули жадным блеском, и это отняло у него последние силы. Скрюченные пальцы соскользнули с руки Удачи, освободили её. Жизнь в мучительной борьбе последний раз попыталась вырваться из объятий смерти, но безуспешно, и хрипение перса стихло.

Удача медленно встал и распрямился.

– Золотая роза с красным рубином, – пробормотал он. – Это и есть твоя тайна? И что я должен с ней делать?

У мертвеца расслабились члены, правильные черты лица смягчились, расправились, и оно стало обманчиво привлекательным. Удача глянул вдаль бескрайнего залива, где лиловая синева моря встречалась с голубым и безоблачным майским небом, оживлялась солнечными бликами. Без любопытства осмотрел весь видимый берег. Побережье ничем не могло привлечь и задержать беглый взор. Разве что за дальним изгибом голой косы, частью скрытым низким пригорком, россыпью бусинок плавала стая диких уток. Да неподалёку лежал на боку выброшенный большой волной, треснутый чёлн с рваным белым парусом на переломленной мачте.

Он постоял, невольно присмотрелся к измазанному подсыхающим песком и обречённому на скорое гниение чёлну, и тяжело вздохнул.

– Впрочем, мне хотелось бы узнать, что это за роза... – забормотал он так же неспешно, как зашагал в ту сторону. – И не всё ли равно, куда отправиться дальше?

Небольшой чёлн был пуст. Пустым был и кормовой ящик с откинутой на кожаных петлях крышкой. В нескольких шагах от челна, там, куда волны ночной бури не дотянулись пенными языками, где они не смогли тщательно вылизать сырой песок, две пары сапог взрыхлили его, зачем‑то потоптались на месте. От того места следы удалялись. Одни из них обрывались у бездыханного тела перса. Другие, принадлежащие высокому мужчине, о чём можно было судить по ширине скорых шагов, сворачивали прочь от берега, уходили к солончаковой тверди, на ней становились едва заметными. Ни единого деревца, ни пучка кустарника не было видно в солончаковой степи, и она была повсюду безлюдной. Очевидно, убийца покинул место преступления с зарёй и успел уйти далеко за пределы обозримого пространства.

Воздух начинал прогреваться даже поблизости от морской глади, обещая послеполуденную жару, и удаляться в степь не хотелось. Предложение свернуть туда вряд ли понравилось бы и его коню, к которому он относился, как к единственному товарищу. Выносливый, словно верблюд, арабский жеребец подчинялся его настроению бесцельно продвигаться с юга на север, но выбирал путь сам, и до сих пор тонкая полоска следов копыт оставалась за ними только вдоль берега. Удача вновь глянул на север, куда они направлялись, и чуть вздрогнул от неожиданности. Дикие утки всей стаей взлетели и опустились подальше, а на низком пригорке за косой появился и застыл крошечный всадник на серой лошади и в сером походном плаще. Удача не то различил, не то угадал распущенные белые волосы, а под плащом стальные доспехи, тяжёлую саблю и булаву‑шелкопёр, всё украшенное белым серебром. Всадник держался в седле прямо, выказывая привычку к воинской подтянутости и необходимую для долгих походов выносливость.

Не спуская с него глаз и отступая к жеребцу, Удача скосил взгляд на прикреплённые к седлу налучье с коротким луком и обшитый хвостом лисицы колчан, из которого торчали оперения стрел с красными древками, нащупал посеребрённую рукоять длинного ножа в ножнах на поясе. Иного оружия у него не было. Он запрыгнул в седло, провернул коня, но всадник уже исчез. Вероятно, там было русло речки. Такие речки возникали в степи с весенним потеплением, наполнялись талыми снегами и текли к морю, чтобы жарким летом пересохнуть до следующего года. Удача за дни своего путешествия восточным берегом Каспия пересекал несколько таких русел. В иных ещё можно было напиться и набирать воды в дорожный бурдюк, а некоторые из них подходили для того, чтобы стать укрытиями от взоров со степи, если б возникла такая необходимость.

Он подождал, однако всадник больше не показывался. Вид трупа перса напомнил о данном слове. Он отбросил сомнения и отвернул морду коня от лиловой морской глади и от веяния прохлады. Поводьями заставил его выбраться копытами из прибрежного песка на солончак, где склонился к гриве, чтобы было удобнее высматривать отметины подошв сапог. Они различались, но только когда животное двигалось шагом. Следы не сворачивали, позволили выбрать определённое направление и перевести коня на неспешную рысь. Вскоре дохнуло суховеем. Удача остановился, как если бы очутился на границе между двумя мирами или перед камнем на распутье. Море оставалось позади, притягательно искрилось, готовое пропасть, как только он двинется дальше. Оно словно предлагало ему одуматься и вернуться. Он не сделал этого, и, убедившись, что серый всадник не преследует его, решительно двинулся вглубь солончакового простора к таинственной неизвестности.

Время от времени приходилось сдерживать жеребца и удостоверяться, что следует за недавними отметинами тех же самых сапог. Однажды он потерял следы и, как собака, возвратился к последней остановке, от неё поехал по ним медленно, заметил, где они вильнули налево. После чего перестал спешить и стал чаще вглядываться в них и в окружающую степную равнину. Повсюду, куда устремлялся взор, шерстилась полынь; встретился и бросился наутёк заяц; попадались зверьки, исчезающие в норах при его приближении; пролетали стаи уток, птиц, в стороне показались и улетели к северу лебеди. Создавалось впечатление, что на значительном пространстве земная поверхность прогибалась, и конь и он постепенно спускаются ниже уровня моря. Если по пути оказывались пригорки, он поднимался на них, с седла высматривал даль, но ни одного человеческого существа над покрывалом серой полыни не видел. Так прошёл день. Лишь к сумеркам обозначился слабый подъём со дна огромной низины.

Темнело быстро, и различать следы при движении верхом становилось трудно. Разумнее было остановиться на ночь, что он и сделал. На ужин довольствовался сушёной рыбой и несколькими глотками воды. Остальную тёплую воду из кожаного бурдюка отдал усталому рассёдланному коню. Ночь была тихой, они хорошо отдохнули и выспались, и с первыми лучами солнца вновь отправились в путь. Примятая в трёх местах полынь указывала на то, что преследуемый ими убийца перса устраивал три привала, но непродолжительных, он как будто желал быстрее пересечь открытую равнину, в которой негде было укрыться от встречи с дикими кочевниками. Шёл он и ночью, напрямик, очевидно сверялся с расположением звёзд. Они не смогли его настичь ни к полудню, ни после, когда впереди показалась серая полоска горной гряды.

Невысокая гряда протянулась хребтом от северо‑запада к юго‑востоку. Казалось, она была без начала и без конца, словно естественная стена на краю бескрайней степи. Час спустя Удача приближался к её подолу. Как не способная больше скрывать своих безобразных морщин старуха, она вблизи показала множество уступов, выпуклостей, изломов, расщелин и распадков, которые заканчивались тупиками крутых склонов и скатов. Чахлые и карликовые деревца, кусты, блеклые пучки бурой травы цеплялись корнями за всевозможные трещины и щели, гнездились на уступах. Они словно прилипли везде, где скапливалась нанёсённая ветрами за сотни и тысячи лет земляная пыль. Их было достаточно для прокорма способной подобраться к ним жизни, и от стремительного падения беркута к уступам и выступам скал по ним рассыпалась стайка горных козлов с самками и детёнышами. Беркут намеревался столкнуть одного из детёнышей, чтобы тот разбился о камни, но промахнулся и взмыл к серо‑голубому небу.

Большое солнце готовилось вскоре коснуться земли, и хребет был рыжим от его сияния. В этом сиянии было хорошо видно, что подол являл собой пологие скаты из задержанного хребтом песка бесчисленных степных бурь, перемешанного с осыпями камней и скального щебня. Следы рослого мужчины, которые привели Удачу к этому месту, проступали на песке ската подола отчётливо, они поднимались к расщелине, и уже там терялись у её начала. Приблизясь к хребту, он сузил глаза и внимательно осмотрел всю стену, выискивая удобное укрытие для своего жеребца, которого приходилось оставить, и вдруг опять увидел серого всадника, который спокойно пропал из виду за выступающей в степь отвесной скалой.

Удача нахмурился. Он уже забыл о нём. Кто он? Что ему нужно? Не следит ли он за ним? Удача остановил коня, раздумывая, за какую задачу взяться в первую очередь. Выяснить, кто этот серый всадник, или же завершить преследование убийцы перса?

Тень выискивающего добычу беркута плавно скользнула по узкой расщелине, и Гусейн встревожено откинул голову и вздрогнул. Веки приоткрывались тяжело, словно налитые застывающим свинцом. Тень хищной птицы выпрыгнула из расщелины, и ничто больше не беспокоило воспалённых после полутора суток непрерывного пути и подёрнутых дремотным туманом глаз. Но голод и жажда напомнили о себе приступом тошноты, помещали ему опять погрузиться в настороженное подобие сна.

Уставившись бессмысленным взглядом в освещённую красными лучами стену расщелины, он ощупал пристроенную на коленях шкатулку, как если бы хотел неосознанно убедиться, что самая дорогая для него вещь никуда не делась. Затем глазами удостоверился, что это именно она. Изготовленная из ценной породы красного дерева, шкатулка по бокам украшалась золотыми пластинками с отчеканенными изображениями, которые передавали содержание персидской поэмы о розе и соловье. В крышку её был искусно вделан большой поющий соловей из слоновой кости, и к одной грани шкатулки крышка прикреплялась золотыми петельками, а на противоположной запиралась двумя золотыми пчёлками. Поправив шкатулку, Гусейн нащупал в кармане коричневого полукафтана сушёную рыбу, последнюю из прихваченных на посольском струге. Вяло поднёс её к пересохшим, по‑женски полным губам и невольно царапнул палец о чёрную щетину на заросшем, как и всё лицо, подбородке. Но снова вспомнил, что у него не осталось воды, а от съеденной рыбы жажда только усилится. Лениво вернул рыбу в карман и сумрачно повернул голову туда, где была солончаковая степь, которую он пересёк за час до этого.

Высвеченная заходящим солнцем извилистая расщелина, в которой он сидел, рассекала самый верх горы. Он привалился к щербатой стене у её начала, и при повороте головы ему стал виден низ склона хребта, в полусотне шагов от которого возле подола из щебня и песка остановился всадник. Посадка у молодого наездника была отменная, как у степняка кочевника, и Гусейн вдруг понял, что тот с особым вниманием разглядывает оставленные им следы. Наездник поднял голову, переводя взор к расщелине, и Гусейн резко отдёрнулся. Высматривающий следы молодой мужчина не успел бы его заметить, однако мог захотеть выяснить, кто их оставил. Это неприятно озадачило Гусейна и согнало дремоту.

Он живо встал. Пригибаясь и прижимая под мышкой шкатулку, стал пробраться вглубь расщелины. Оступившись на остром сколе камня, нелепо взмахнул свободной рукой и едва не упал, но шкатулку не выпустил, придавая ей большее значение, чем возможному ушибу.

Он продвигался в тени, пока не добрался до заворота, где макушку головы ему осветило предзакатное солнце. Миновав это место, он не заметил, что за верхним гребнем расщелины привстал седовласый, но моложавый и сильный мужчина в накрывающем панцирь сером плаще, по охотничьи бесшумно крадучись приблизился к краю заворота. Наблюдая за Гусейном, седовласый нечаянно задел расшатанный временем и непогодой щебневый откол, и тот сорвался с края, в падении беспечно стукнул о дно расщелины. Гусейн с ходу резко обернулся, на мгновение замер. Ничего подозрительного он не увидел. Никаких странных звуков больше не доносилось ни поблизости, ни вдалеке, но он продолжал напряжённо прислушиваться. Наконец он медленно сглотнул, с напряжённым вниманием осмотрелся. Его взгляд привлекло малозаметное щелевидное углубление на уровне дна, как раз возле обвала у неровной отвесной стены. Он в два шага настороженно приблизился к нему. Присев на корточки, сунул туда ладонь, убедился, что оно было достаточно вместительным. Затем с холодным прищуром глаз снова осмотрелся и опустился на колени.

Вслушиваясь в окружающую тишину, он потихоньку засунул в это углубление, тщательно устроил в нём свою шкатулку и накрыл доступ к ней камнями, разложив их так, чтобы они выглядели частью обвала. После чего немного успокоился, полагая, что сможет забрать ценную ему вещь, как только до наступления сумерек произведёт беглую разведку местности. На всякий случай вернулся к завороту, вблизи которого упал щебень, но никаких признаков недавнего присутствия какого‑либо живого существа не обнаружил. Расправив широкие плечи, он решительно направился дальше по расщелине, как будто вместе со шкатулкой оставил спрятанной под камнями и значительную долю собственной осторожности.

Дно расщелины становилось пологим, с покатым спуском, а сама она расширялась. Впереди глазам вновь открылась степь, вдали ограниченная горной поперечной грядой, такой же бескрайней, как и та, на которой он находился, но, казалось, более высокой и внушительной. Он скорым шагом спустился к этой межгорной степи и за углом скалы вдруг заметил неожиданную близкую опасность. Отпрыгнул за угол и быстро побежал наверх, однако трое кочевников по хозяйски уверенно сменили направление своего пути, стегнули лошадей и буквально выскочили на них к подъёму в расщелину. Первый метнул аркан, петля захлестнула Гусейну шею, оборвала бег и опрокинула его на спину. В попытках освободить горло пальцами он заметался на покрытой мелкими камнями земле, захрипел и сквозь рябь в глазах увидел на верхнем краю обрывистого склона мужественное сероглазое лицо в обрамлении седых волос. Оно спокойно оценило его безнадёжное положение и скрылось. Внезапная тревога за тайну шкатулки заставила Гусейна забыть о петле, он с четверенек бросился к расщелине, но его опять рывком опрокинули на камни. Гусейн зарычал от боли, от ненависти к кочевникам и к тому, кто видением показался и скрылся, оставив ему мучения от неизвестности – знал ли седовласый о тайне углубления под обвалом или нет.

2. Побег аманатов

За три недели до описанных выше событий, значительно севернее, за многодневными переходами через степь до русской казачьей крепости Гурьев в низовьях реки Яик, а от неё ещё в трёх‑четырёх днях конного пути до устья Волги, в Белом городе астраханского кремля случилось происшествие с очень важными последствиями.

Была ночь, тихая, светлая. Звёзды и ущербная луна купались в широком разливе весеннего половодья, загадочно блестели в безбрежной речной глади Волги. Но видеть это могли лишь стрельцы редких дозоров. Кроме них, в городском посаде и за белокаменной крепостной стеной Астрахани всё спало или забылось в дремоте. Беспечно спали и в большом дворе зажиточного дьяка Ивана Квашнина, хитрого и изворотливого, первого помощника и советника воеводы. Казалось невозможным, что во втором часу после полуночи с улицы через плотный и высокий забор к нему в подворье ловко перевалится, бесшумно спрыгнет молодой калмык с хищным раскосым лицом и с обритой головой. Однако так оно и было. Калмык постоял, медленно поправил тёмный, стягивающий верблюжий халат кушак. Затем пригнулся в тени забора, пробрался до лежащего на брюхе пса. Тронул его носком мягкого сапожка, убедился, что собака не подаёт признаков жизни, и, бегло оглядев двор, увидел и второго мёртвого волкодава. После чего нащупал под халатом за пазухой и вынул свёрнутую в трубку шкуру с лисьим мехом, поправил внутри неё палку. Под тенью навеса конюшни похрапывал дворовый сторож, он растянулся на лавке возле бревенчатой стены, за которой тихо фыркали и вздыхали во сне хозяйские лошади. Подкравшись к нему, калмык наотмашь стукнул по взлохмаченной светловолосой голове. Шкурка сделала удар глухим, едва слышным, голова так и осталась лежать на пучке соломы, только храп оборвался и развеялся в ночной прохладе.

Забрав пристроенное за лавкой ружьё сторожа, калмык отвернулся и тихонько взвизгнул степным волчонком. Через забор перебрались двое его сообщников, таких же, как он, молодых узкоглазых разбойников. Они лисьими перебежками приблизились к нему под навес, поведением безоговорочно признавая в нём главаря, и все трое после его безмолвного указания рукой на крыльцо белокаменного дома прокрались к ступеням, поднялись к двери. На условный воровской стук кто‑то осторожно убрал внутренний засов, дверь приоткрылась, достаточно, чтобы они прошмыгнули в темноту прихожей.

Часам к десяти утра, в светлом помещении со сводчатым потолком, которое было рабочей комнатой воеводы в приказных палатах города, сам воевода и дьяк Иван Квашнин совещались о ночном происшествии. Единственное окно выходило на Соборную площадь, но было плотно задёрнуто голубой шёлковой занавеской, и они склонились головами над дубовым столом с резными ножками, разговаривали негромко, как заговорщики. Сухопарый дьяк едва сдерживал раздражение, болезненно морщился при употреблении слова "аманаты", словно каждый раз, когда оно произносилось, вынужден был выплачивать по червонцу из своего кармана.

Давно канули в лету века киевской державы, когда русские князья воители привязывали ханов половецких кочевников к делам своего государства одними брачными узами. Московская Русь, переломив восточный хребет татарской хищнической воли стремительным развитием народной сословной государственности, промыслово‑торговой, ремесленной и военной деятельности, была уже совсем иной в отношениях со степными кочевниками. Русь пушек и ружей, огневого боя, Русь постоянно растущего числа городов с крепостным прикрытием для развития всяких промыслов и торговли множила предприимчивых людей, которые кипучей деловитостью подтачивали и разрушали саму память об удельной обособленности разных областей, – такая Русь уже не могла относиться к степнякам иначе, как к диким разбойникам. Сдерживая их в приграничье Великого степного Поля крепостями и казачеством, Москва требовала от их ханов безусловной покорности и только.

Воеводы приграничных земель в сношениях с ханами получали право настойчиво и откровенно использовать кнут и пряник. Кнутом была недвусмысленная угроза наказания огневым боем. А пряником – вознаграждения за военные услуги, но главное, разрешение беспошлинной торговли в русских городах лошадьми, шкурами, изделиями из шкур, разбойной добычей в других странах. Пряник оказывался им слишком необходимым, когда безнаказанно воевать и грабить русское порубежье стало невозможно, и кочевники волей‑неволей шли под управление царских воевод, принимали на себя известные обязательства. Для придания таким отношениям большей устойчивости, Московское государство переняло опыт всех прошлых цивилизаций Ближнего и Среднего Востока, Римской империи, требуя в подтверждение договорной покорности отдавать на проживание в русских крепостях почётных заложников, детей вождей и ханов кочующих близ границ племён. Их чаще называли по‑татарски, аманатами.

Такие заложники, юные внук и младший сын калмыцкого племенного вождя Дундука и жили в доме Квашнина до ночного происшествия.

– Картина ясная, – серьёзно и озабоченно сказал дородный, по‑мужски красивый в своей богатой одежде и при оружии воевода Астрахани и окрестных земель князь Кирилл Шереметьев. – Второй сын Дундука уж давно показывает и доказывает, что злобно настроен к русским порядкам. Этот Сенча с двумя близкими дружками прибыл вчера в город, якобы повидаться с юным братом и с племянником. Он побывал у тебя в доме, был недолго, но успел снюхаться с братцем, передал отраву. Тот с наступлением темноты отравил собак, и после полуночи впустил их в дом...

– Неблагодарные щенки, – вырвалось у сумрачного дьяка. – Грабить у меня, за моё же к ним доброе отношение?!

– Скажи спасибо, не отравили, – насмешливо заметил воевода. – Пограбили‑то немного, а? Что они могли спрятать под одеждой? Иначе стрельцы утром не выпустили бы их из городских ворот.

– Твои стрельцы за мзду и тебя выпустят связанным разбойниками, – проворчал недовольный Квашнин. Дьяка задело, что воевода не поддержал его намерение преувеличить личный ущерб. – Они даже аманатов проглядели.

– Аманаты были переодеты под калмыцких девок, – примирительно заметил воевода, поднимаясь с кресла. Руки за спину, он подошёл к окну, глянул за занавеску на площадь. – Так что делать‑то будем?

– А что делать, – дьяк пожал узкими плечами. – Подождём неделю‑другую. А там пошлём к тайше подьячего и десятника со стрельцами. Если, конечно, сам не явится просить снисхождения для Сенчи.

– Дорого ему это будет стоить, – подмигнул воевода дьяку. – А?

– Да уж. Надо отбить охоту к таким безобразиям, – ответил Квашнин неопределённо. – И слух ещё пустить, чтобы другие орды призадумались.

На том и порешили.

Но после обеда к южным городским воротам примчался на взмыленной лошади казак с золотой серьгой в левом ухе. Обломок стрелы торчал из его бедра, и он свалился бы на дорогу от потери крови, если бы его не подхватили дежурящие у ворот стрельцы. Казак потребовал, чтобы его тотчас пропустили к воеводе. Ему помогли удалить обломок стрелы, наскоро перевязали рану, и десятник поручил зрелому черноусому стрельцу без промедления сопроводить его к Соборной площади.

Воевода увидал их в окно, когда разбирался с доходными и расходными бумагами за своим широким дубовым столом. Обеспокоенный недобрым предчувствием он быстро поднялся и вышел из белокаменных палат на крыльцо, хмурясь, спустился к неуклюже сидящему в потёртом седле казаку.

– Что случилось? – потребовал он разъяснений.

Казак выпрямился. Пот каплями сползал по его бледному и пыльному лицу, оставлял на лбу и щеках грязные полосы. Дышал казак надрывно и облизнул тонкие сухие губы.

– Сенча... – выдохнул он, и сипло продолжил: – Меня наняли промысловики, охранять их, когда соль будут набирать и сушить.

Путаясь в излишних подробностях, он сообщил, что Сенча напал на них с двумя десятками ровесников калмыков. Троих сенчиных людей они успели подстрелить, но остальные изловили русских своими арканами, одного убили стрелами, других повязали и угнали в степь. Лишь ему удалось вырваться и ускакать.

По мере рассказа воевода мрачнел, словно вынужден был есть тухлую похлёбку. Он дал казаку серебряный рубль, вернулся к себе, и вскоре опять держал совет с более опытным в вопросах местных взаимоотношений дьяком.