Текст книги "Тень тибета"

Автор книги: Сергей Городников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

– Схожу, посмотрю.

Как дикая кошка, крадучись и пригибаясь под ветвями, стараясь реже задевать их, он бесшумно вернулся к дороге. Со стороны города неслась в погоню новая волна преследователей, вдохновляемая желанием достать хоть на краю земли ненавистных чужаков, которые совершили кощунство, посмели осквернить храм. На этот раз они были с факелами. Пламя факелов блестело на холодной стали обнажённых сабель, красными пятнами расцвечивало осатанелые лица, отчего наездники казались кровожадными тварями, вызванными на подмогу из самой преисподней. Они миновали его и не заметили следов беглецов, где те свернули с дороги в джунгли. Удача быстро затоптал эти следы и затёр подобранными на земле прутьями. Убедившись, что топот удаляется, он опять выглянул на дорогу и нырнул в заросли. Он двинулся обратно по охотничьи тихо, не тревожа птиц и не привлекая внимания хищников.

Невнятный заговорщический разговор, который прервался возле журчания у водоёма, заставил его приостановиться, наполовину вынуть шпагу из ножен. Смутная тревога защемила сердце в недобром предчувствии. Он сделал десяток шагов, и разговор возобновился.

– И ты ничего ему не обещала? – расслышал он полный волнения, срывающийся на шёпот голос француза.

Мгновения, пока Дэви не начала отвечать, показались Удаче вечностью.

– Он смешной. Он как брат. Люблю я только тебя.

Она тихонько и беззаботно рассмеялась, и от этого грудного счастливого смеха у Удачи перехватило дыхание. Он бы не задумываясь отдал жизнь, если бы она так засмеялась ему. Кровь отхлынула от его лица; шпагой рассекая ветви, ломая их телом, он бросился к лужайке внезапно раненым зверем. Они прервали поцелуй, и Дэви опередила Патрика, грудью закрыла француза от нападения соперника.

– Я люблю его!

Эти слова были для Удачи, который ещё живо помнил её ласки, как ушат холодной воды на голову. Он пронзил взглядом прекрасное в страстном порыве девичье лицо, выискивая хоть слабый огонёк надежды.

– Дэви?! – умоляя попросил он о сочувствии.

– Я люблю его! – повторила она властно.

Она смотрела на него холодно и надменно. С диким рыком он переломил шпагу о колено, отшвырнул стальные обломки. Взлетел на коня и в помутнении рассудка безжалостно стегнул плетью по крупу. Конь взвился на месте, с задних ног прыгнул грудью на заросли.

– Удача?! – рванулся к нему француз.

Но девушка удержала любовника за руку.

– Оставь его.

Он не жалел коня, ветви нещадно хлестали и царапали их обоих. Наконец оба вырвались на дорогу. Справа отряд преследователей конным шагом возвращался в город, бывшие впереди высвечивали огнём факелов придорожную пыль, выискивая следы беглецов. Они напоминали потерявших дичь гончих собак.

– Держи! Смерть! Смерть чужеземцу! – вмиг завизжали фанатики, и устремились к нему стаей голодных стервятников.

Он заставил дрожащего от возбуждения жеребца стоять как вкопанного. Лишь под самым носом у передних всадников позволил ему стремглав кинуться прочь. Конец сабли с резким свистом распорол на его спине рубашку, зацепил заднюю луку седла, лязгнув по серебряному украшению, но степным наездником он быстро оторвался от них, оставил в дураках. Остановившись и подпустив их поближе, он снова в последнее мгновение ускользнул от сабель, от яростных проклятий, которые они только и могли послать ему вдогонку. Подавляя терзания сердца опасной игрой со смертью, он раз за разом подпускал злобных преследователей и ускользал от них, пока далеко впереди не показался бурлящий мятежными страстями, разбуженный им город.

Стрельба и крики доносились в основном от старого города, там виднелись жадные языки пламени многих пожаров. Мятеж, как будто, удалось сдержать на границе европейской колонии, на улицах колонии часто перекликались усиленные патрули солдат и кавалеристов. Но в садах тревожно кричали павлины, и Сюзана тихо вскрикнула, в лёгкой белоснежной ночной рубашке вскочила с постели. В приоткрытом окне её спальни на шёлковые занавеси упала тень ловкого, как обезьяна, мужчины. Молодой мужчина отстранил занавеси и бесшумно спрыгнул на пол. Узнав его, она проглотила готовый вырваться крик тревоги, закрыла рот ладонью.

– Но муж?! Охрана?! – приходя в себя, шёпотом воскликнула она.

– Они там.

Удача отмахнулся рукой куда‑то за окно. Он босиком приблизился к женщине, замер перед нею.

– Она меня не любит, – внезапно, с надрывом в голосе разорвал он паутину неловкого молчания.

Слёзы едва сдерживались у подёрнутых влажным блеском глаз, он безвольно опустился на пол, ткнулся женщине лицом в живот.

– О‑о, бедняжка, – с искренней жалостью вырвалось у Сюзаны.

– Она меня не любит, Сюзан. Сюзан...

В необоримой потребности в женской нежности и ласке, он приник губами к её мягкому и упругому запястью, к её руке. Вставая, жарко обнял, целуя в грудь, шею.

– Бедняжка, – прерываемым на выдохе голосом, вымолвила она. – О‑о!...

Ноги её стали ватными, непослушными. Он неистово подхватил её на руки и опустил в широкую постель...

Ночь проходила, отступала. Восток начинал сереть, там прорывалось зарево, обещая вскоре появление оранжевого края светила. Рассветало. Шум в старом городе выдыхался, устало стихал. Однако мимо оград садов и парков европейской колонии продолжали нести бдительную охрану отряды самых опытных кавалеристов. Вооружённые всем необходимым при чрезвычайных обстоятельствах оружием, они по пять‑шесть человек проезжали мерным лошадиным шагом по улицам, больше молчали, но иногда обменивались краткими соображениями о причинах ночного происшествия, о его следствиях. Пищи для домыслов и предположений было много.

Сюзана невольно прислушивалась к звукам вне дома. Молодой человек в истомлённом беспамятстве лежал рядом, уткнулся лицом в подушку, головой у её груди. Она сосредоточенно размышляла, гладила и перебирала свои густые волосы. Приподнявшись на локте, вслушалась в шуршание песка на дорожке под сапогами недовольных чем‑то мужчин. Поступь у них была уверенная, военная, и они приближались к особняку.

– Убиты собаки, – навстречу им сообщил обеспокоенный голос пожилого итальянца садовника.

Она тронула плечо Удачи, разбудила его. Не делая попыток раскрыть веки, он стал губами прикасаться к её груди, но она отстранилась, пальцами встряхнула его за подбородок.

– Это я, – тихо сказала она. – Тебе надо бежать.

– Куда? – пробубнил Удача, ещё не в силах перебороть сон и вспомнить, где находится.

– Подальше от этих мест. Пока тебя ищут наугад. Не знают, что ты в городе, – продолжила она рассудительно. – Если узнают, обязательно схватят. Мне больно будет знать, что это из‑за меня. Тебя отдадут на растерзание, лишь бы помириться с брахманами.

В холле послышалась обеспокоенная возня, как если бы там распахивали двери, а помещения одно за другим проверялись. Вызываемый этим шум нарастал и приближался к спальне. Удача тряхнул головой, вмиг очнулся от забытья. Но женщина прижала указательный палец к губам, удержала его от намерения дотянуться до висящих на стене пистолетов. В двери спальни постучали. Затем постучали настойчивее.

– Сюзан, открой! – раздался встревоженный голос полковника. – Сюзан?!

И по двери забарабанили кулаком.

– Что, дорогой? – ответила она сонно и недовольно. – Я всю ночь не спала и только заснула. У меня очень болит голова.

– Мне хотелось бы проверить, на месте ли мои драгоценности, – примирительно ни то сказал, ни то попросил её муж.

– Ах, оставь до утра, – капризно раздражаясь, возразила она. – Что с ними могло случиться?

Полковник не находил иных убедительных доводов, постоял и наконец проворчал недовольно:

– Творится, чёрте что!

В досаде он задел и опрокинул, разбил вазу. Под хруст осколков под сапогами с проклятиями удалился к следующей двери.

– Но как же, как ты днём покинешь этот дом? – вдруг сообразила женщина. Она подумала, склонилась над лицом молодого человека и, отдаваясь нежной чувственности, решилась. – Придётся задержать тебя до следующей ночи.

10. Последнее наставление

Пустыня, которая отделяла плодородные равнины Северной Индии от южных предгорий Гималаев, на дни и дни пути заставляла позабыть, что такое вода, была намертво выжжена солнцем, казалась преддверием Ада. Ни следов зверя в раскалённых песках, ни точек птиц над ними не виделось на все четыре стороны. Только грязный и исхудалый всадник в истрёпанных лохмотьях и его измученный конь брели по ней, брели в этом пекле бесцельно, словно давно уже сбились с пути. По тусклым глазам всадника можно было решить, что он погрузился в безумие или представлял некую древнюю секту, приверженцы которой добровольно приносят себя в жертву своему богу именно таким образом: без емкости с водой отправляются под испепеляющий Огонь этого бога – Великого и Беспощадного Светила.

Предоставленный самому себе конь брёл на север, куда его влекла память о родной конюшне и сочной траве высокогорных степей. Несколько часов прошло после того, как его хозяин последний раз натянул поводья. Солнце с того времени заметно сместилось к западу, и воспалённые глаза животного за дрожащим маревом стали различать выступающие из песков холмы предгорий. Там было то, что давало силы двигаться, там была надежда обнаружить воду.

Остались в прошлом ещё час, другой, и он, неуверенно ступая широко расставляемыми ногами, приблизился к чахлым деревцам, которые толпились вокруг вытянутой лужи в тени огромного валуна, одиноко торчащего из покрытого серым песком глинозёма. Извилистая полоска русла пересохшей горной речушки протянулась от этого места к холмам предгорий. Крупная змея с шипением убралась от сухих корней деревца под валун, и конь подступил к луже, жадно припал губами к тёплой и мутной жиже.

Удача очнулся, вяло приподнял с груди голову, приоткрыл свинцово‑тяжёлые веки. Увиденное не потревожило и не удивило его, оно было похожим на бред воспалённого жаждой и пеклом разума. Он затянутым мглой взором уставился в троих всадников, которые легко и плавно выехали к нему из‑за валуна. Главным был оскалившийся Джуча, а по бокам, отставая от него, шакалами подбирались ойраты с арканами в руках, в них он равнодушно признал обоих его сообщников. Удача безропотно отдался этому бреду, в котором ойраты убрали арканы, грубо вывернули ему руки за спину, принялись накрепко, кожаным ремнём вязать в запястьях. Он смотрел только на Джучу и не делал попыток сопротивляться.

– Дэви, – растрескавшимися губами пробормотал он наконец. – Она не любит меня.

Джуча и его подельщики развеселились. Хоть и было это в бреду, но он не желал видеть их насмешливые кривляния. А потому позволил тяжёлым векам опять навалиться на глаза, а голове безвольно обвиснуть к груди. Демоны Смерти вновь набросились на него, пытаясь вырвать Душу и Сердце. Он отступал и отступал от них, потому что Дэви выхватила из его руки сияющий священным огнём меч Жизни.

В следующий раз он пришёл в себя под пещерным сводом. Несколько свечей боролись с тьмой и играли неверными переливами жёлтого света на очертаниях каменного Будды, в подоле которого были рассыпаны цветы и лепестки цветов, а рядом курились благовония, дурманящие разум и чувства. Правая ладонь Будды была приподнята и обращена к нему, будто знаком увещевая, что ему нечего бояться.

Он сидел в десяти шагах от него, по‑восточному поджав босые ступни ног, ладонями расслабленных опием рук упирался в колени. Не мигая, сквозь мглу в глазах смотрел на сверкающий золотой шарик, который как будто висел в воздухе справа от Будды, сиял отсветами невидимого светильника. Лысая голова закутанного в чёрное одеяние ламы тоже словно зависла над землёй в нише стены за шариком. Мерцающими чёрными глазами она, как притаившийся демон, пронзительно сверлила оттуда взглядом, проникала в его зрачки, будто капалась в его сознании, и при этом вкрадчивым голосом внушала раздельно и размеренно:

– Своей верностью и воинскими доблестями ты должен постоянно напоминать другим Правителям о силе и величии Далай‑ламы.

Голова ламы примолкла, взор её выискивал в нём независимую волю. Затем она продолжила допрос:

– Есть ли привязанности, какие мешают тебе выполнить Волю нашего Правителя?

Ему хотелось, чтобы его оставили в покое. И он ответил, не сразу, и не узнал собственного голоса, слабого и неуверенного:

– Я не могу оставить того, кто заменил мне отца.

Ему показалось, что глаза ламы сверкнули красным гневом оборотня. Из ниши к нему прыгнул разъярённый тигр, и он опрокинулся от клыков в пропасть, где его поглотило кружение безумных видений тревожного сна.

День сменялся ночью. Потом наступал другой, за ним третий, похожие между собой как близнецы, тусклые и однообразные. Череда дней, в которых не было смысла и цели существования.

Так прошли без малого две недели. Он много спал, днями часто погружаясь в дрёму, чувствуя себя нарождающимся заново ребёнком. Будто переживая очередное перерождение, он помнил свою прошлую жизнь смутно, как если бы наблюдал её со стороны. Он потерял вкус к движению, редко и ненадолго покидал двор приёмного отца, проводя в нём почти всё текущее время. Даже в горы на охоту и к тайным убежищам не тянуло, вспоминалось о них равнодушно. В отупении разума и чувств быстро восстанавливались телесные силы, но душевный надлом сделал его вялым и нелюбопытным к проявлениям окружающей жизни и к чужим поступкам. В разговоры он вступал неохотно, быстро обрывал их, как улитка прятался в раковину молчания. Он вяло сознавал, что душевно болен и болезнь его будет долгой.

Им продолжительное время никто не интересовался, пока однажды ранним утром не явился посланник тайного советника с распоряжением незамедлительно явиться во дворец. Подчинился он так же безвольно, как делал всё остальное.

Когда подъехали к дворцу Потала, было уже светло. День выдался пасмурным, серым и, как часто бывает на исходе лета, по‑осеннему промозгло холодным. Посланник уверенно провёл его дворцовыми проходами к саду и незаметно исчез. Тот же опрятный старик китаец, которого он видел в прошлое, ещё вполне отчётливое в памяти посещение сада, встретил его в этот раз у дворца и молча повёл дорожками и выпуклым мостком над прудом с рыбами прямо к чайному домику. При виде домика он невольно замедлил шаги, отстал от садовника. Тот остановился, подождал, вполоборота к нему поклонился и указал рукой на вход. Пересилив недоверие, Удача перешагнул через порог.

В том месте, где раньше стояла чаша с наркотическими благовониями, на небесно синей подушке сидел главный советник. Он был задумчив, как будто пробуждался от медитации. Удаче пришлось ждать, пока мановение его руки не указало ему на подушку напротив, предлагая опуститься для важной беседы. Красивая рабыня в шёлковом китайском халате разлила в фарфоровые чашки настой чая и с низком поклоном удалилась, оставила их одних.

Над чаем поднимался белесый пар, уставившись в который, главный советник, казалось, погрузился в воспоминания.

Так оно и было. Он смотрел на молодого угрюмого мужчину перед собой, но припоминал грудного ребёнка на руках настоятеля монастыря, в надрывном плаче требующего женского молока. Монастырь был самым крупным в северо‑восточных предгорьях Тибета, приграничным с бурлящим мятежами Китаем. А его настоятель пользовался большим влиянием в тех местах и среди многих лам. Тот настоятель уже ушёл в следующий круг жизни, если это, действительно, возможно. А теперь его, главного советника, судьба подвела к возрасту, какой тогда был у настоятеля. Горечь от быстро проходящей жизни этого круга, к которой он так привык и привязался, была мучительной и отрадной. Ему подумалось, что, вероятнее всего, последний раз видит этого рождённого в год Змеи молодого мужа. Что ж, Змея помогла ребёнку, мальчику и юноше выжить, щедро отмерила силу, ловкость, кажется, не обделила своей изворотливостью и мудростью, какая разовьётся со временем. И тайному советнику доставляло смутное удовлетворение знать, что он тоже вложил в него часть себя, повлиял на его жизненный путь и выбора своего места в этом мире.

– Загляни в себя, – доброжелательно, становясь просто умудрённым жизнью и желающим теплоты искреннего общения человеком, сказал он ровным мягким голосом. – Хотелось бы тебе, чтобы твоя, уже прожитая часть жизни была иной?

Удача растерялся. Он не был готов к такому повороту разговора. Неожиданно для себя он был тронут настроением увядания этого высокопоставленного ламы, опустил голову, чтобы скрыть волнение. Смысл услышанных слов постепенно стал доходить до него. Он вопросительно посмотрел в лицо пожилого собеседника, усталые и умные глаза которого многое повидали и оценили, и в глубине которых угнездилась печаль.

– Но и я стал бы другим? – произнёс он неуверенно. Тайный советник молчал, давая ему право самому искать ответ. Наконец он нашёл его. – Нет, мне этого не хочется, – прошептал он и удивился, как же оказалось легко разрушить многие преграды в себе одним кратким словом, которое выпустило напряжение мыслей, недоверия, враждебной ненависти, словно гной из проколотого гнойника.

– Я рад, – дрогнув голосом, произнёс тайный советник, – рад, что ты осознал это. Я ведь тебе дал больше, чем твой названный отец. Хотя мой путь не всегда был путём однозначного добра. Для истины, к познанию которой нас толкает жизнь, нет однозначных добра и зла. Добро и зло, как неизменные сущности, придумали те, кто боится жизни и упрощает её. А я тебя готовил к жизни мужчины искреннее, чем он. Мужчина должен знать, что во всех текущих обстоятельствах в добре всегда есть что‑то от зла, а в зле от добра, и он обязан делать выбор сам, не перекладывая его на идолов понятий. – Давая собеседнику возможность оценить сказанное, он не сразу опять спросил: – Скажи мне искренне. Ты хотел бы иметь другую судьбу?

Удача опустил взор к чашке с остывающим настоем чая.

– Я думал об этом, – признался он едва слышно. – Нет, не хочу.

– Вот видишь. Значит, я выполнил свой долг Учителя, сделал тебя сильным. И у тебя будет много испытаний, когда понадобится вся сила, и не только тела, но и духа. А теперь слушай внимательно. Возможно, никогда больше ты не услышишь, что я сейчас тебе скажу.

Ты отправишься с паломниками калмыками, подданными русского царя. Когда достигнешь цели, внутренняя болезнь пройдёт, останутся лишь воспоминания. И они не будут горькими. Потому что ты получил посвящение в Великий Орден Воинов, в который входили герои, великие цари, императоры, короли, ханы. Ты их будущий сводный брат по Ордену. Но посвящение ещё не завершилось. Любовь к женщине была последним испытанием. Ты прошёл по грани и не стал рабом первой и самой сильной любви, которая ломает очень многих. Твоё страдание есть умирание прошлого молодого человека и нарождение мужчины. Природное, животное яв тебе умирает, а сейчас рождается яВоина Великого Ордена.

Всё, что не Орден, есть толпа и чернь. На Ордене держатся государства и троны Правителей. Любой Правитель нуждается в тебе больше, чем ты в нём. Помни это. Служа царю, ты будешь служить в первую очередь Ордену, его вечным интересам. Орден держится на правилах чести, долга, на жажде славы, они краеугольные камни его силы. Кто разрушает их, тот подрываешь силу Ордена в его непрерывной борьбе с хаосом животной природы человечества. Сражаясь за разных Правителей внутри Ордена, побеждая и погибая, мы укрепляем его дух и славу, волю к власти, к господству для сохранения миропорядка.

Запомни самое важное, что ты не поймёшь сейчас, но поймёшь много позже. В твоём Ордене все равны, все братья по Ордену. Твоя слава есть слава Ордена. Твоя честь есть честь Ордена. Твоё бесчестье есть бесчестье Ордена. И к побеждённому члену орденского братства относись как к брату, не требуй от него бесчестья, того, что нанесёт бесчестье всему Ордену и, тем самым, тебе. Бесчестье разрушает Орден и государства, пробуждает хаос и готовит ответный удар Ордена и государств, который раздавит совершающего бесчестье.

Пока у тебя не будет своих заслуг, тебя будут признавать таким, каким Орден добился быть за тысячи лет истории государств и цивилизаций. Ты принадлежишь себе лишь настолько, насколько тебе позволяют понятия орденской чести, долга, славы, бесчестья. Поэтому будь требовательным к своим поступкам. Особенно в отношении к женщине и к своей Плоти. Рассматривай женщину как добычу, и Орден будет гордиться тобой. Но если ты станешь рабом женщины или кого‑то, чего‑то ещё, орден отвергнет тебя к рабам, к толпе, черни. Без него ты смертный червь. Толпа безлика и смертна, а Орденский Дух бессмертен, он был, есть и будет вечно, только в зависимости от более могущественных, чем он, законов Вселенной он время от времени изменяет внешнюю оболочку. Но его могущество непрерывно возрастает, ибо возрастает численность его героев, которые укрепляют его орденский Дух.

Тайный советник смолк, как будто сказал самое нужное, рядом с чем прочие слова пусты и их незачем произносить. Его плечи устало обвисли.

– А теперь оставь меня, – сказал он бесцветным тихим голосом. – И прощай.

11. Обвал в ущелье

Покинув дворец, Удача не торопился возвращаться в дом Одноногого. Он миновал базар, долго петлял по улочкам, оттягивая неизбежный тягостный разговор с единственным близким ему человеком. Предстоящий разговор заранее угнетал предчувствуем размолвки. Но не в его власти было избежать своей судьбы, прямо указанной тайным советником.

Предчувствие не обмануло его.

Он поднял вопрос о возможности вернуться в далёкие земли русского царя, куда его отправляют не по своей воле, когда они устроились обедать. Одноногий стал растирать единственную ногу и прятать глаза от приёмного сына, который тоже избегал смотреть на него. Их было двое. Они сидели на шкурах наверху дома, между ними на медных блюдах остывали куски жареной рыбы и ячменные лепёшки, но оба не притрагивались к еде. За домом раздавался стук молотка о медь на наковальне, а готовый меч точили о камень, там выполняли простую работу подмастерья. Одноногий долго тянул с ответом.

– У меня здесь дом. Мастерская, – наконец произнёс он так, словно мучился от зубной боли.

С новой иконы в углу, недавно изготовленной и расписанной им самим, на них с кротким смирением взирал бородатый Христос. Удача смотрел на икону и возразил не сразу.

– Там купим, – выговорил он вполголоса.

Мастер слегка кивнул.

– Купить можно, – неохотно согласился он. – А заказы? Здесь много заказов. А там? Кому я там нужен? И не смогу уже делать что‑то иначе. По другому.

– И там будут заказы, – Удача сказал это не так уверенно, как хотел бы. – Ты же сам рассказывал, что хочешь вернуться... Ты родился там, жил.

Он повернул голову. Одноногий под его взглядом по‑стариковски жалко заплакал.

– Привык здесь. Обжился, – забормотал он. – Стар я уже менять жизнь. Не поеду. Никуда не поеду. Прости.

В помещении повисло тяжёлое молчание. Удача мрачнел.

– Я не могу оставить тебя, – произнёс он наконец глухо и серьёзно. – И не могу не подчиниться.

– Прости, – утирая слёзы рукавом халата, повторил его названный отец.

На другой день подул тёплый ветер. Он освободил небесную синь от облаков, и выветрил с земли дождевую влагу. Одноногий нанял повозку, в которую запрягли двух взрослых буйволов, и с обоими подмастерьями отправился на пригородные каменоломни.

Эти каменоломни разрабатывались давно, ещё с того незапамятного времени, когда начиналось строительство дворца Потала. Самая короткая дорога к ним пролегала по высохшему руслу речки через узкое ущелье с довольно крутыми склонами. Южный склон наверху имел уступ, и на уступ с высокой скалистой горы за многие годы нападали камни самых разных размеров. Они громоздились беспорядочными кучами, и несколько крупных валунов зависали у края ущелья. Но срывались такие валуны редко, когда таял снег или проходили ураганные ливни. Так что дорогой продолжали пользоваться, чаще тогда, когда надо было поберечь силы тягловых животных.

На каменоломнях Одноногого ждали. Для него приготовили на выбор ряд светлых прямоугольных глыб. Однако ему нужна была только одна, для заказанной богатым монастырём возле Лхасы небольшой статуи бодхисатвы Майдари, грядущего Будды, который поведёт священную войну против всех своих врагов, еретиков и безбожников. Выбирал он придирчиво, наконец отобрал подходящую по размерам и цвету.

– Вот эту возьму, – указал он надзирателю.

– Эй! – грузный надзиратель с плоским, некогда разбитым сильным ударом носом на скуластом лице монгола грубым окриком и взмахом плетью подозвал пленных рабов и наказанных за тяжёлые преступления тибетцев. – Грузите!

Пока они под доглядом надзирателя и подмастерьев загружали глыбу в телегу, мастер ощупывал и обстукивал другие, приготовленные другому заказчику. Прислушиваясь к отзвукам, он бормотал для себя:

– Этот не важный... Плохой... Вот из этого получилось бы...

Потом с сожалением отмахнулся от них рукой, отошёл обратно к повозке.

На обратном пути нагруженная повозка благодаря хорошо смазанным жиром колёсам без особого труда преодолела расстояние до ущелья и покатила по дну сменившей русло ледниковой речки, приближаясь к участку с крутым южным скатом. У его основания начинался пологий подъём, и только в этом месте колёса жалобно заскрипели. Подмастерья нахлёстывали тугие бока хорошо накормленных буйволов, и буйволы почти не сбавили шага, так что Одноногий продолжал сидеть на повозке возле глыбы, рассеяно глядел назад. Он впервые подумал о том, в какое непростое положение попал Удача и он сам, и пытался мысленными оправданиями обмануть угрызения совести и беспокойство. Тревожный хруст на краю уступа заставил подмастерьев глянуть вверх. Большой валун, углы и грани которого давно сгладили ветер и непогода, неожиданно потерял равновесие, тяжело опрокинулся на скат.

– Спасайся! – истошно завопил подмастерье тибетец и первым бросился прочь от повозки.

За ним кинулся его товарищ. Одноногий на мгновение растерялся, затем неудачно спрыгнул на землю, споткнулся о колдобину и упал. Валун набирал скорость, подпрыгивал на выступах и срывал лавину камней поменьше – она с грохотом устремлялась по склону прямо к быкам и телеге. Одноногий в ужасе попытался живо подняться на четвереньки и упал опять. Бежать было поздно, и он с вытаращенными от страха глазами полез под дно повозки, которую дёргали вперёд отчаянно ревущие буйволы. Лавина камней обрушилась на телегу с грохотом, который заглушил треск дерева, раздавила, смяла телегу, опрокинула одного из быков. Второй рванулся, обломал разбитые оглобли и ринулся в сторону, чудом отделавшись только несколькими ударами падающих каменных осколков.

Через минуту, когда стук катящихся в беспорядке камней затих, то, что осталось от телеги, лишь вырванным с оси колесом жалко торчало из‑под обвала, который почти по всей ширине завалил дно пересохшего русла.

Дневное солнце поглотило большинство теней, будто насытилось ими, и неприступные вершины Крыши Мира засверкали в хрустально прозрачном воздухе, вытягиваясь к бесконечной сини Неба белоснежными пиками. Что им было за дело до страстей и преступлений тех, чья жизнь лишь ничтожное мгновение? И не всё ли им равно, когда и как эти мгновения прерываются?

Величавой и вечной была картина гор повсюду, куда только не обращался взор человека. Удача смотрел на неё холодно. Равнодушная к нему, любующаяся одной собой красота больше не трогала его. Так ему казалось, и он замкнулся в раковине своих переживаний, ссутулился под их тяжестью, с ощущением, будто за последние сутки постарел на десятки лет.

Он опустил взор к серому камню, обращённому к нему гладкой стороной. Камень был установлен на свежем холмике поверх утоптанной земли. На шершавой гладкой поверхности, на которую он посмотрел, был выбит крест, с нижней косой перекладиной под ровно поперечной, в точном соответствии с заранее приготовленным рисунком Одноногого.

На пригорке окраины долины, куда доносилось невнятное ворчание небольшого водопада, были только они четверо. Тибетец подмастерье стоял рядом, а сзади не спускали глаз со спины Удачи оба сопровождающие его с раннего утра ойрата, верные подельники Джучи. Кроме них, ни одного человека, ни одного животного не было видно в окрестностях, а из птиц лишь одинокий коршун точкой парил над долиной. Трудно было представить место, более удачное для погребения бренного тела, которое закончило свой земной путь, высвободив душу к новому перерождению, к новому странствию и к новой, быть может, тоже преждевременной смерти её очередной телесной оболочки. Законы сансары неумолимы и неподвластны человеку.

Случайной была эта смерть или нет, она вызывала подозрение у Удачи своей своевременностью. Больше ничто не удерживало его на Тибете, ничто не могло оправдать отказ от выполнения распоряжения Далай‑ламы отправиться на службу к другому Правителю. Он сам ездил разбирать завал камней, вынимал останки приёмного отца и видел, что на уступ южного склона ущелья можно было забраться с другой стороны горы и незамеченным снизу подтолкнуть валун на скат. Прошедшие несколько суток после гибели Одноногого были наполнены заботами, которые навалились на него, как единственного родственника, и он не имел времени и не хотел подумать об этом. Как бы там ни было, а Одноногого не вернуть. И только перед его могилой, которую он, очевидно, видел первый и последний раз, нахлынуло ощущение несправедливости и чувства вины, успокоить которые могла лишь месть.

– Кто был наверху ущелья? – повинуясь наитию, прошептал он, чтобы слышал подмастерье, но не услышали сообщники Джучи.

– Я ничего не видел, – испуганно вздрогнул подмастерье, но голос выдал его, он сказал неправду.

– Джучу? – холодно потребовал ответа Удача.

Подмастерье ни словом, ни жестом не подтвердил такой вывод, но и не опроверг, молча опустил голову, отошёл от него к запряжённой яком телеге, на которой были привезены тело, лопаты и могильная плита. Вопросов Удача больше никому не задавал, постояв, отвернулся от камня и направился к своему коню. За ним неотступно последовали оба ойрата, чьи лошади стояли там же.

Лошади с наездниками даже скорым шагом быстро оставляли неторопливо едущую телегу позади себя, потеряли её при объезде горы и без неё через полчаса возвратились в пригород Лхасы. Дом Одноногого Удача накануне, не торгуясь, продал индийскому купцу, а вырученные от продажи деньги отправил через лам на нужды монастыря в северо‑восточных предгорьях, где его вырастили и воспитывали монахи и где больше десяти лет жил Одноногий. Купец не медлил, уже, как хозяин, поселил в доме своего мастера по изготовлению изделий из серебра и золота. Этот мастер китаец был во дворе и ждал, чтобы Удача вывез свои пожитки. С его появлением китаец суетливо крутился рядом, как хозяйский пёс подозрительно высматривал, что он намеревался забрать, и не переставал вежливо кланяться.