Текст книги "Тень тибета"

Автор книги: Сергей Городников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Лучи восходящего овала солнца неумолимо сокращали тени горных вершин, проникали в глубь щелей и расщелин, ко дну сбегающей от ледников речушки, в озёра и овраги, в заросли деревьев и кустарников. Словно по причине неуёмного любопытства, они высветили проход внутрь пещеры, где лежали две головы крупных барсов. Головы будто дремали, неподвижные и тихие. За ними покоилась шкура гималайского медведя с неестественно задранной большой мордой, обнажающей в оскале жёлтые, похожие на клыки зубы.

Как и в другие погожие дни, когда лучи солнца золотисто расцвечивали дальнюю стену, шкура зашевелилась, морда вздрогнула и, сдвинутая в сторону, открыла загорелые до оттенков бронзы плечо и торс молодого человека. Шкуры барсов являлись его ложем, а их головы служили ему изголовьем. Отвернувшись лицом от неровной стены, он спросонья потянулся в сладостной истоме беззаботного отдохновения тела и духа и скинул с себя шкуру окончательно. Холодный воздух раннего утра обдал его с ног до головы, сгоняя остатки ничем не тревожимого сна и наполняя бодрой свежестью. Удача ещё раз потянулся и вскочил.

Солнце нежно ласкало и слепило одновременно. Он вынужден был прикрывать глаза ладонью, когда выходил из пещеры на уступ, который был около пяти шагов в длину и шагов семь в ширину. Слева были навалены кучей сучья и сухие ветки, палки, принесённые из ближайших зарослей, рядом с ними прятал остатки золы сложенный из плоских камней очаг, а впереди был край обрыва в низкую расщелину. На видимых в удалении горах белели панцири льда и снега, и их вершины заострялись к голубому небу, к порождающей душевный трепет необъятности и непостижимости Вечности, как главной сути Бога. И как посланник Бога, в виду их очертаний парил коршун, плавно возвращаясь с какой‑то добычей в когтях к своему гнезду поблизости.

Каждое утро, когда его будило солнце, умиротворённый этим видом, Удача сохранял на весь день лёгкое, приподнятое настроение, желание двигаться и действовать. Он спрыгнул к нижней ступени уступа и, птицей раскинув руки, отпрыгнул, полетел головой вниз к ворчанию речушки. И успел испытать мгновения радости полета, прежде чем ворвался в обжигающую ледниковую воду, в яму с испуганно метнувшимися в разные стороны рыбёшками. Пронырнув в хрустальной прозрачности до самого покрытого камешками дна, выбрал один из них, округлый, как птичье яйцо, сунул в рот и оттолкнулся ногами от остальных, устремился вверх.

Как если бы за ним гналось водяное чудовище, он разметал ногами брызги, живо выбрался из речушки на берег, к нагретым солнечным теплом скальным обвалам. В выбоине крупной тёмной плиты уже лежали в два ровных ряда светло‑серые камешки. Он вынул изо рта и добавил к ним новый. Пальцем пересчитал все. Их стало двадцать – два ряда по десять. Каждый означал один прожитый в этом месте день. Всё в окрестностях было ему хорошо знакомо, как собственное подворье, так как эту пещеру он обнаружил давно, семь лет назад, когда пришлось скрываться и прятался, и каждый год его тянуло вернуться к ней, чтобы именно в этих местах забыться наедине с природой. Ниже по реке была заводь, в которой попадались крупные лососи. Он забрал за плитой изготовленную из прямой палки острогу и отправился туда.

Страсть к охоте на вкусных и осторожных рыб возбуждала не меньше охоты на зверей, и он с волнением тихо продвигаться по колено в холодной воде, чтобы усыпить бдительность и вдруг нанести мгновенный выпад, пронзить острогой выбранного лосося, нанизать его на остриё. Возвращался он другим путём, поднимаясь к пещере в обход горы. У входа в пещеру развёл в очаге жаркий огонь, нанизал рыбу на прут и обжаривал, пока она не покрылась ломкой коричневой коркой. Завтракал, не торопясь, на виду у коршуна, который подобрал брошенные ему потроха рыбы, а теперь наблюдал за происходящим в окрестностях своего гнезда. После завтрака, как каждый день, до самого вечера он лазил по скалам, помня совет ламы‑воспитателя, что такие занятия помогают быть хладнокровным и сообразительным при любых опасностях.

С наступлением темноты долго сидел у костра, сжигая запас хвороста и всматриваясь в многочисленные россыпи звёзд. Он был счастлив. Утром он отправится в поселение, где оставил на отдых коня, потом поедет в Лхасу. И это ощущение предстоящего в два‑три дня скорого движения тоже волновало. Он был счастлив, не подозревая о том, что в столице ему уже готовится крутой поворот судьбы.

Мирная Лхаса становилась удачно расположенным для посреднической торговли городом, в котором пересекались караванные пути между разными странами юга и севера, запада и востока Азии. Её базар и постоялые дворы год от года разрастались. А с ними возрастал приносимый торговцами правящим Тибетом ламам значительный доход пошлинами и налогами, способствуя повышению авторитета их власти. Самые разные товары начали появляться в городе и во дворце, и товары не только азиатские.

Об этом подумал тайный советник, когда рассматривал в подзорную трубу дневную толчею базара. Он никак не мог заставить себя не удивляться европейскому устройству, которое позволяло вмиг приблизить и рассмотреть, что происходило в удалении. Неожиданно он заметил в переулке Удачу, в подзорную трубу проследил за ним. Гнедой жеребец под молодым человеком лоснился от недавно прерванной сытной жизни, и Удача направлял его к ближнему предместью столицы, где проживали главным образом ремесленники. Мысли тайного советника приняли новое направление, он опустил трубу, и молодой воин, словно по приказу волшебника разом отпрыгнул за муравьиное копошение базарной сутолоки, сам уменьшился до размеров муравья и затерялся в ней.

– Наше духовное присутствие укрепляется среди кочевых племён и в соседних государствах, – проговорил он так, как говорят с собеседником, с которым сложились давние и доверительные отношения. – Только в сношениях с русским царём у нас мало изменений к лучшему. Не пришло ли время добиваться их улучшения?

Болезненно высохший телом настоятель монастыря Сера вместе с ним отвернулся от единственного окна небольшого помещения в красной постройке дворца Потала. Ламы монастыря Сера приобретали большое влияние в разрастающихся учреждениях долгосрочного правления и текущего управления ламаистского государства, и настоятель с сознанием значимости своего мнения выразил сомнение.

– Новый русский царь, как утверждают калмыки, подобно своему отцу не проявляет живого любопытства к делам срединной Азии.

Оба неспешно отошли от застеклённого окна к рабочему столу тайного советника, сели возле него на коврики из толстой шерсти. Изготовленный из красного дерева китайский столик с короткими резными ножками стоял так, чтобы на него падал дневной свет. На поверхности лежали раскрытая книга и свитки бумаги, показывая, что тайный советник прервал ради встречи с настоятелем свою напряжённую работу. Помещение было обставлено просто, с привычкой к религиозному аскетизму, достойно подчёркивая нравственную сторону духовного учения, которому служили оба собеседника. Обстановка настраивала на серьёзное обсуждение важных дел, касающихся Тибета, и полное подчинение им личной жизни.

– Русский царь молод, как и его страна, – рассуждая в ответ на сомнение настоятеля, сказал тайный советник. – У его советников мало понимания мудрой воли к жизни, которую накопил древний Восток. Их увлекают впечатления от напора жизненной силы европейского Запада. Даже меня они увлекают. – Он рассматривал подзорную трубу и вдруг сменил направление разговора. – Так как же нам быть с этим подарком миссионера? Уж очень явно под его сутаной простого священнослужителя видится ловкость опытного военного. Впрочем, как и у меня когда‑то. – По его лицу промелькнула улыбка приятных воспоминаний. – Я думаю, он послан европейцами, теми, что захватили приморские города Индии и установили там военное присутствие.

Он смолк, желая услышать мнение представителя влиятельного монастыря, с ламами которого нельзя было не считаться при принятии связанных с внешними делами решений.

– Пока мы не видим угрозы нашему учению, – уклонился от прямого ответа настоятель. – Пусть решит Далай‑лама.

Тайный советник понял его. Монастырь Сера отстраивался, его ламам нужны были деньги из государственной казны, и они готовы были смириться с некоторыми уступками европейцам, если от этого возрастёт торговля и увеличатся доходы. С этим он и отправился на еженедельную встречу Далай‑ламы с ближайшими советниками.

Далай‑лама вошёл в малый тронный зал, когда они, его пятеро советников, уже собрались на совещание. Устроившись на мягком коврике у тронного возвышения, он сделал им знак рукой, и они тоже сели: четверо на покрывающий пол большой ковёр напротив Далай‑ламы, а Панчен‑лама справа от него и ступенькой ниже на шёлковую подушку. Согласно недавно принятому решению совета лам, новое должностное лицо в иерархии ламаизма, Панчен‑лама, стал вторым человеком в государстве и главным толкователем священных писаний, главным авторитетом в религиозных вопросах, земным воплощением будды Амитахби. Освободив Далай‑ламу от занятий религиозного толка ради сосредоточения его сил на заботах, связанных с делами текущего управления Тибетом, он не имел характера стремиться влиять на светскую сторону власти. Его добродушное круглое лицо с открытым взглядом, неброская чёрная одежда простого монаха смягчали впечатление от хмурой усталости Верховного Правителя, какая стала у того проявляться с возрастом.

Было душно, и плотный китайский халат Далай‑ламы был раскрыт на полнеющей груди. Первый иерарх передал, вернул ему через Панчен‑ламу подзорную трубу. Все терпеливо ждали, когда правитель выскажется. Он отложил трубу в ноги и рассеяно потёр одна о другую узкие ладони, как если бы их коснулся холод.

– У них есть чему поучиться, у этих пришельцев из Европы, – после хмурого размышления объявил он о своих выводах. – Не следует с ними портить отношений. Пусть прибывший от них миссионер не чувствует, что ему мешают. Хотя он, разумеется, не тот, за кого себя выдаёт, явно осуществляет здесь военную разведку. Но непосредственная опасность сейчас не в европейцах, они на крайнем юге Индии. – Чёрные глаза его блеснули. – Главная опасность надвигается из Китая. Сбываются худшие мои предположения. Манчжуры смогли покорить его и не исчерпали своих сил воинственных варваров. Их натиск теперь распространится на соседей, в том числе и на нас. Как никогда нам важно искать союзников против манчжур. Земли русского царя на востоке окажутся под такой же непосредственной угрозой, как и наши, он должен быть этим обеспокоен. Пусть паломники калмыки, которые признали себя его подданными, отвезут ему моё послание и подарки.

Он замолчал, ожидая высказываний по поводу сделанных предложений.

– У меня возникает сомнение, – раздельно произнося слова, негромко заметил самый пожилой из советников. – Для нас манчжуры стали основной опасностью. Но, может быть, у русского царя другие опасности на первом месте? Тогда неверно выбранные подарки не произведут на него нужного нам впечатления. Если он не увидит в них нашу силу, он не решится на сближение с нами против манчжур.

– В числе прочих подарков мы отправим к нему Тень Тибета, – напомнил всем тайный советник. – Он прошёл посвящение служения правителю, и потому будет неосознанно стремиться стать полезным и близким царю.

Далай‑лама тяжело молчал, побуждая тайного советника продолжить, выслушивал не вмешиваясь.

– Даже если мы не получим поддержку сейчас, надо думать о грядущем. Душа наша будет возрождаться в следующих поколениях и когда‑нибудь увидит желание русских царей сблизиться с Далай‑ламой Тибета. Мы должны бросить зерно, из которого начнут прорастать всходы завтра. Пусть не мы, не сейчас пожнём эту жатву...

Он выразительно прервал речь, давая понять, что завершение мысли очевидно.

– Великий, – нетвёрдым голосом сказал самый пожилой советник. – Всё ли посвящение прошёл этот юноша? Не окажется ли он неуправляемым?

Панчен‑лама с пониманием улыбнулся.

– Женщина?

Пожилой советник размеренным кивком седой головы подтвердил его догадку. И продолжил:

– Насколько я слышал о нём, это так.

– Окончательно подобных юношей делает мужчинами испытание несчастьем, которое приносит первая женщина, – согласился Далай‑лама. – Прошёл ли он такое испытание?

Он перевёл хмурый взор на тайного советника. Тот уважительным поклоном головы показал и своё согласие с замечанием.

– Насколько мне известно, у него не было времени на женщин, – признал он справедливость услышанного. – Он замкнут, и нет свидетельств, что ими увлекался. В этом вся сложность. Он их не знает и не желает искать с ними знакомства.

Все невольно обратили взоры к Панчен‑ламе, ожидая и его высказывания для принятия определённого решения.

– Кажется, он хотел стать помощником своего приёмного отца, мастера, – с улыбкой добродушия заметил Панчен‑лама. – У него должно быть воображение. Заденьте воображение подходящей женщиной, и страсть прожжёт его душу, надолго испепелит сердце. Если он выживет, его чувства попадут в рабство к рассудку. И ни одна женщина не сможет взять над ним власть, использовать его в своих целях.

Никто больше не предлагал иных советов, как будто лучшего предложить было невозможно. Все застыли в ожидании, что решит правитель.

– Что есть человек перед нуждами государства? – Далай‑лама слово в слово повторил сказанное когда‑то. И опять, точно сам себе, ответил твёрдо и хмуро: – Символ и тень.

Удача тем временем удалялся от шумного базара, направлял коня улочками и переулками к улице ремесленников. Она была протяжённой и обустроенной. Заказы дворца и столичных жителей, множества приезжих и проезжих купцов, скупка ими самых разных изделий давали мастеровым людям доходы для сносного, безбедного существования. Удача выбирал кратчайший путь к дому Одноногого мастера и, выезжая из последнего закоулка, услышал остервенелый лай собак. У каменного забора нужного ему двора он увидел ватагу малолетних оборванцев, взгляда на которых было достаточно, чтобы угадать в них представителей одной из горных тибетских народностей. Под руководством высокой толстухи они охотно ругались и швыряли за забор мелкие камни. Толстуха с приплюснутым крупным носом решительно упирала руки в широкие бёдра, а за ней покорно стояли двое морщинистых сухопарых мужчин лет по сорока, внешне похожих, как бывают похожи близнецы братья.

Приближаясь к ним, Удача мог с седла заглядывать за забор и хорошо видеть, что творилось в подворье. Стоило одному или нескольким из оборванцев забраться на каменную ограду и сделать вид, что собираются спрыгнуть во двор, как лающие псы из породы горных охранников стад овец и коз свирепо устремлялись к ним, быстро оказывались у забора и сгоняли их обратно на улицу. Однако, согнав малолетних разбойников с ограды, собаки тут же убегали к каменному двухъярусному дому, укрывались от летящих камней до новой вылазки своих противников. Толпа зевак с удовольствием наблюдала за этим зрелищем.

– Отдай мужа!! – требовательно шумела толстуха в сторону обстреливаемого её детьми дома.

Из узкого проёма окна верхнего яруса выглянул седовласый приёмный отец Удачи, его лицо северянина было красным от запоя.

– Тебе двоих мало?! – в пьяном возбуждении громко выкрикнул он в ответ и скрылся.

– Ах ты, кианг одноногий! – возмущению толстухи не было предела. – Ты сам ни одной старухе не нужен!! Мужа отдай!

Она вдруг обратила внимание, что толпа утихла, а её оборванцы прекратили швырять камни и дружно окружили её, как будто укрываясь от близкой угрозы наказания. Гневно повернув голову к подъезжающему всаднику, она сама умолкла, а пыл её стал улетучиваться, уступая место женскому любопытству. Как подобает сдержанному в проявлениях чувств воину, ни слова не произнося в отношении происходящего, Удача остановил коня у низких ворот, пару раз стукнул по деревянной створке кулаком. Собаки, дружно подбежав к ограде, признали его, замахали хвостами, и лай их сменился на приветливый.

В окне дома опять показалось красное лицо Одноногого, как от выстрела, отпрянуло и затем, после приглушённого стенами окрика, из дверей выбежал шустрый китайчонок подмастерье.

– Ладно, – сказала толстуха примирительно, откровенно оценивая молодого наездника чёрными глазами. – Приду вечером. Или их пришлю, – она небрежно указала на своих мужей близнецов. – Пусть твой дядька вернёт моего коротышку на ночь, третьи сутки пьянствуют.

Подросток китаец приоткрыл створку ворот, и Удача въехал во двор. Окружённый собаками, будто в сопровождении верной свиты, жеребец подошёл к дому, и он спешился. Первым делом позаботился о коне, снял кожаное седло и попону и отвёл его под навес, к яслям с водой. Зрители на улице начали нехотя расходиться, а толстуха повела свой многочисленный выводок к улицам бедняков. За ней потянулись невольниками оба мужа, они выглядели пастухами при стаде чужих овец.

– Ушла? – заговорщически встретил Удачу за порогом входа в дом пухлый и коротконогий человечек. Он как будто застрял возрастом посредине между сорока и пятьюдесятью годами, чёрные волосы торчали на затылке и над оттопыренными ушами, а заношенный серый халат был заляпан жиром. С одного взгляда было понятно: как сознательное злодейство, так и ответственность, были одинаково чужды его природе. Удостоверившись, что за забором на улице не видать той, кто устраивала настоящую осаду дома и требовала его выдачи, он забыл о ней и просиял в пьяной улыбке, неловко хлопнул в ладоши. – Удача! – воскликнул он обрадовано. – А мы тебя как раз вспоминали.

Семеня за молодым человеком, он с оживлённым хмыканьем ввернулся в дом и каменной лестницей у стены поднялся наверх, где их поджидал Одноногий.

Остаток этого дня пролетел легко и весело. Далеко за полночь они остались лишь втроём, устроившись на разбросанных по полу козьих шкурах. Жёлтым светом горела свеча в глиняном блюдце, ей помогала освещать помещение серебристым сиянием большая луна на ущербе. Медлительная туземная служанка неопределённого пожилого возраста принесла им снизу мясо жареного поросёнка в медном блюде и ушла за циновку, которой была отгорожена часть помещения, оставила мужчин одних. Коротконогий человечек проводил её мутным взором, затем намеревался высказаться мастеру, но тот его не слушал, и он обратился к Удаче, который не пил, а присматривал за обоими пьяницами.

– Вы, русские, мужественные люди. – Он, как стреноженный конь, мотнул головой и продолжил. – В одиночку женитесь. А мы, все братья в нашем племени, должны по своим обычаям вместе жить, с одной женой...

Потеряв нить рассуждений, он потянулся к глиняной чашке с налитой в неё ячменной водкой. Одноногий мастер навалился на плечо приёмного сына и тоже приподнял свою, но она оказалась пустой. Он неуверенно подхватил кувшин, плеснул в чашку жидкость, расплескав капли по шкуре, и одним махом опрокинул содержимое в кажущийся в полумраке беззубым рот. Ворча, точно старая собака, отёр тонкие губы рукавом тёплого халата и разом ослабел. Веки наползли на светлые глаза, седая голова стала заваливаться, пегая бородка смялась на груди. Удача легко приподнял его, помог перебраться на старый ковёр у окна и уложил, заботливо укрыл шерстяным одеялом. Мастер вдруг раскрыл глаза, схватил его за одежду, часть слов зашептал, другие проговорил горячо, внятно:

– Снится каждую ночь, будто в озере тону… Байкале безбрежном... Замучил, проклятый. – Он, как смог, вяло отмахнулся свободной рукой. – А‑а! Что с тобой говорить. – И отцепился от его одежды. – Всё одно не знаешь. Бестолочь ты. Басурманин... Хоть и за сына мне.

Он невнятно пробормотал ещё что‑то и уснул, захрапел неровно, с надрывом.

Внизу заворчали собаки, тихо скрипнула дверь. Потом в проёме у лестницы появились бывшие с толстухой оба мужа, один за другим поднялись в помещение. Они приостановились в нерешительности.

– Пошли, – наконец сумрачно выговорил один из них коротышке.

Однако коротышка не желал замечать их.

– Самое большое несчастье моей жизни, – начал он объяснять Удаче, который молчал и не вмешивался в их отношения, – самое главное несчастье моей жизни – нас только трое. – Неуверенной рукой он сделал жест, как будто постарался указать на братьев и на себя разом. – Будь нас пятеро... нет, семеро братьев, я остался бы спать здесь. А жена бы и не заметила. Удача, я рад, что мне удалось сделать много детей. Они будущие мужчины и мужья одной женщины. Поверь, они будут благодарны мне, что я о них так позаботился. Я ведь всегда стараюсь помнить об их судьбе, радуюсь за них.

Братьям надоело слушать пьяную болтовню, они молча взяли его под мышки, довольно грубо встряхнули, пытаясь поставить на ноги.

– Нет! – заупрямился он, икнул и твёрдо заявил: – Несите, драконы, в своё пещерное логово!

Затрещины и пинки не помогали изменить такое решение – он воспринимал их равнодушно и отказывался подняться, поджимал ноги. Братья вынуждены были закинуть его руки себе за шеи, подхватили и понесли его вдвоём, как тяжёлый куль. Им было неудобно спускаться лестницей, они шумно шаркали и натыкались на стены, опрокинули лавку, затем только вышли из дому. Снаружи на них неуверенно тявкнул озадаченный пёс. Удача посмотрел в окно. Коротышка продолжал удерживать ноги поджатыми, и братья должны были его нести и дальше.

– Драконы, вперёд! – громко прикрикивал на них коротышка, пока они направлялись к воротам. У ворот он опустил голову на плечо одному из братьев и тихонько пьяно заплакал.

Оба пса сопровождали их, пока не выпроводили на улицу. Вскоре угомонились собаки в соседних дворах. Удача спустился, и сам запер створки ворот перекладиной. Спать не хотелось. Словно рой жужжащих пчёл преследовали бессмысленные вопросы. Что его ожидает, когда он следующим днём начнёт службу? Не окажется ли слишком размеренной его жизнь при дворце?

3. Дэви

Стук в ворота разбудил его ещё затемно. Вскоре пожилая служанка вернулась с молодым ламой, помощником и посланником тайного советника. Посланник тихим голосом передал устное распоряжение явиться в сад дворца Потала, и явиться как можно скорее. Под присмотром ламы он собрался, и тот предупредил, чтобы оружие не бралось.

Было ещё очень рано, как‑то пасмурно, серо и повсюду в предместье почти безлюдно. До дворца ехали верхом. Лицо посланника, когда он оглядывался, словно боялся потерять спутника, было невыразительным, отчуждённым. Удача ничего не мог на нём прочесть и терялся в догадках о причинах такой странной таинственности.

У входа сбоку окружающей дворец стены, о существовании которого он не знал, они оба спешились. Коней тут же увел наёмный воин из внешней охраны, а они прошли в пристройку и проходами вышли в дворцовый китайский сад. Лама молча указал рукой на левую песчаную дорожку, выразительно давая понять, куда идти дальше, а сам отстал и исчез из виду. Удача попал в этот сад впервые. Сад протянулся на длинном подоле склона и казался большим. Песчаной дорожкой он направился, куда повели глаза, между тщательно ухоженными и приземистыми соснами с широкими кронами, среди которых располагались обвитые растениями деревянные беседки, – в тех беседках в жаркие летние дни можно было укрыться от солнца. Дорожка изгибалась, замыкалась в петли, образуя замысловатый узор, как будто заманивая и запутывая, сбивая с толку незнакомого с её общим рисунком. Она подталкивала к созерцательному размышлению и успокаивала, и он не заметил, как подчинил ей свой шаг, придав ему неторопливую размеренность. Вынужденный искать неизвестную конечную цель прогулки, он покружил по саду, пока не вышел к мостку из белого камня, выгнутому горбом над заводью пруда с золотистыми рыбами. По ту сторону мостка, за похожими на зелёные шары кустами он увидал чайный домик из бамбука.

От домика ему навстречу выступил старик китаец, опрятный и благообразный. Как будто давно поджидая именно его прихода, старик в молчании поклонился, рукой приглашая войти внутрь, а затем отстранил шелковый полог и пропустил его впереди себя. Знаком худой руки старик предложил ему опуститься на шёлковую голубую подушку, после чего бесшумно, мелкими шажками удалился. Поблизости застрекотала неизвестная ему мелкая птица, но она издавала звуки не от беспокойства и утихла так же внезапно, как дала о себе знать. Он невольно вслушивался в безветренную тишину и не мог расслышать, чтобы кто‑то был поблизости или подходил, направлялся к домику.

Взор невольно блуждал по бледно‑розовым стенам, однако раз за разом возвращался к золочёной чаше, имеющей вид внешних лепестков лотоса. Она была поставлена на резную подставку из красного южного дерева, и от белой массы в ней курился, лениво поднимался к светлому потолку белесый дымок. Отдаляясь от чаши, дымок растворялся в воздухе, наполняя его нежным благовонием, запах которого Удаче был не известен. Голова у него начала кружиться. Безотчётная тревога, как змея, зашевелилась в глубине сердца, он хотел привстать и не смог. Ноги отказывались подчиняться, а приподнятая с усилием рука теряла силу, плетью безвольно обвисла к подушке. Чувства притуплялись, и, как в дурном бреду, у входа неожиданно появился осклабившийся, словно чем‑то очень довольный шакал, Джуча.

– Джуча?! – мысленно прошептал он, но и мысли закружились в хороводе вместе со стенами и потолком, опрокидываясь на него, обрушивая его в пучину бледной темноты с уносящимся пятном света, который скоро исчезал в бессвязном и вечном хаосе каких‑то перемещений всевозможных образов и теней.

Он находился в похожем на бред сне мучительно долго, смутно понимая, что безвольно, не то едет верхом, не то бестелесным облаком плывёт среди других мрачных облаков над многочисленными серыми горами, между пологими склонами которых иногда возникают похожие на змей речки. А какие‑то безобразные и неясные лики с угрозами клубились вокруг, тошнотворно и навязчиво распоряжались им, будто он стал их пленником. Вдруг похожие на всадников облака пропали, а потом слабо пробился лучик далёкого‑далёкого свечения, зыбкий, мерцающий. Всем существом он потянулся к нему, пытаясь пробиться сквозь мрак бездны. Лучик пропал. Но позже появился опять, чтобы опять исчезнуть. Наконец луч прорвался, стал уплотняться, вбирать в себя белый свет отовсюду, раздирая дым тревожного мрака... Прорвал мрак, превратил в клочья и разом, до жгучей боли в глазах ослепил.

Ощущения просыпались без желания разомкнуть тяжёлые веки. Странная музыка, нежная и несдержанно страстная притупила тревогу и пробудила воспоминания о том, что у него тоже есть сердце, и оно отозвалось щемящим волнением от неизъяснимых предчувствий. Он судорожно вздохнул и открыл глаза, подёрнутые влажной пеленой беспричинных слёз. В будто дрожащей полутьме не сразу, постепенно различались зыбкие очертания свода дивного храма. Облачка курений приятных благовоний плавали между ним и сводом размытым красноватым туманом. Он без удивления догадался, что лежит на мягком ковре, на шёлковых подушках и медленно повернулся лицом к источнику света. За плавно подвижными облачками курений виднелся алтарь, и свет огня многих свечей зарницами крошечного подобия восходящего солнца расцвечивал золотое изваяние многорукой богини. Три гибкие женщины, будто зачарованные музыкой кобры, извивались в самозабвенном танце напротив многорукой богини.

Он слышал рассказы о храмовых танцовщицах Индии, чувственных жрицах любви, но созерцание воочию столь изящных и невероятно прекрасных баядер превосходило всё то, что он мог себе представить в воображении. Воля и самообладание отступали перед чудесным сном наяву, желания начали волновать кровь, напрягли плоть. Музыка менялась, стала тише и вкрадчивее. Покорно подчиняясь ей, изменился и танец баядер. В облачках курений они кружились и понемногу приближались.

Они были разного возраста и опыта жизни. Выделяясь среди них светлой матовой кожей, девушка с иссиня‑чёрными распущенными по плечам волосами и с тёмной синевой глаз привлекла его особое внимание. Она удивительно легко опустилась на ковёр и тихонько засмеялась над его головой, – он никогда не слышал такого смеха, грудного, низкого, от какого перехватило дух и трепет пробежал по телу. Он невольно принял из её руки трубку кальяна, при этом коснулся мизинцем её тёплой ладони, отчего горячая кровь хлынула в лицо, в голову. Подчиняясь девушке, не отрывая от неё взгляда, он глубоко вдохнул дым зелья, от которого в тело возвращалась прежняя сила, а волна радости перехватила дыхание, когда она опять засмеялась его поступку. Вдруг обняла, поцелуем, как жалом змеи, пронзила всё его существо, разбудила в груди сладостно ноющую боль. Он больше не желал видеть что‑либо, кроме её лица.

– Как тебя зовут? – спросил он странно глухим и чужим голосом.

– Дэви, – как бы удивилась она вопросу и сверкнула искрами смеха в глазах цвета сапфира.

– Дэ‑ви, – повторил он по слогам, растягивая чудесные звуки.

Он не замечал, как другие женщины постарше оказались на ковре и освободили его от одежды, подчиняясь им, словно поводырям в лабиринте. Никогда прежде он не испытывал такой безмерной власти над собой других существ и не хотел бороться с этой властью. Они дарили и дарили его ласками, щедро поднимая на гребни волн сладострастной муки и упоительного восторга, каких, казалось, невозможно вынести и остаться живым, пережить...

– Дэви... – как будто со стороны, расслышал он собственное бормотание.

Он не ощущал ни рук, ни ног, он позабыл, что такое тепло и холод, боль и собственное тело. Добро и зло, жизнь и смерть потеряли смысл. Смыслом стало лишь одно имя.

– Дэви... – он опять произнёс его, и предчувствие непоправимого несчастья оживило и вернуло ему тело, пробудило от небытия.

Никогда ещё он не был таким разбитым и больным. Невыразимо истерзанными были и ощущения и обрывки мыслей и воспоминаний. Медленно осознавалось, что очнулся в сумраке затемнённого помещения с каменными стенами. Сухой летний воздух сквозил над полом, подсказывая, что снаружи дневное время. Появилась старая китаянка, служанка его приёмного отца, склонилась и мягко отёрла воспалённый лоб влажной тряпкой. Одноногий мастер сидел на низкой лавке возле окна, частично закрытого бамбуковой занавесью, обрабатывал рукоять меча, изготавливаемого особенно тщательно, как если бы это был дорогой заказ. Полоски света, словно воришки, украдкой пробивались меж щелей занавеси и неспокойно блестели на подрагивающем лезвии меча.

Мастер оторвался от работы, посмотрел на него и проговорил с неприязнью:

– Этот верный пёс зла, Джуча.