Текст книги "Тень тибета"

Автор книги: Сергей Городников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Сергей ГОРОДНИКОВ

ТЕНЬ ТИБЕТА

ВОИН УДАЧА(дилогия)

ТЕНЬ ТИБЕТА

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.РОЖДЁННЫЙ В ГОД ЗМЕИ

Поднимаясь с востока, солнце холодно разглядывало заснеженные склоны Тибета. Безжизненное безмолвие властвовало вокруг пиков Крыши Мира, укутанных белоснежными покрывалами. Яркие разливы искрящегося солнечного света резко обрывались синей теменью промёрзших теней ущелий, и не было полутеней, полутонов красок, словно всё вблизи горных вершин обнажало свою сущность в извечном борении Света и Мрака, Добра и Зла, Духа и Материи. Мёртвая тишина пыталась усмирять их беспощадное борение. Но они боролись всегда и повсюду, непримиримые по повелению растворённого в безбрежности Космоса Бога. Близкие самому Небу, как будто сидя на мягких коврах белых туч у божьего престола, острые вершины гордо взирали на эту схватку красок, как на схватку Великих Сил Вселенной, невозмутимо равнодушные к тому, что Бог сотворил там, внизу, под бескрайними взбитыми коврами.

Порой тучи рассасывались, раздирались в клочья разряжённым воздухом. Тогда вершины поневоле проглядывали на горные склоны.

От затронутых солнечным теплом ледников блестящими змейками сбегали ручьи и речушки. Некоторые устремлялись к сонливой мечтательности горных озёр, в которых зеркально отражались незатейливые их мечты – об облаках и глубоком небе, о звёздах и подобных дивным замкам утёсах. Другие продолжали путь к разделённым скалами уклонам, где начиналась суетная жизнь. Она множилась по ущельям и горным долинам, изумрудно зеленела или янтарно желтела, копошилась в страстях и преступлениях. Речушки в горных долинах поглощали ручьи, долго бежали ниже и ниже, к подолам гор, пологим и протяжённым. Устало замедляли бег они лишь в плодородных равнинах, густо заселённых человеческим родом, чтобы слиться в многоводные реки, плавно текущие к восточному океану.

Далёкие от Неба люди тех равнин не знали величия Вечности. В войнах друг с другом они отсчитывали каждый год своего недолгого существования и были чужды гордым тибетским вершинам.

1. Нападение разбойников

В год 1629‑й от рождества Христова или в год Змеи – покровительницы в этот год рождённых, на берегах двух самых крупных рек Восточной Азии начиналось второе лето Крестьянской войны. Ураганы схваток, кипения страстей и безмерные преступления выплеснулись из плодородных равнин Китая во все стороны этой плотно заселённой страны. Они достигли по руслам рек горных подножий и разметали среди гор небольшие отряды отъявленных головорезов.

Один из таких отрядов устроил засаду на пологих, заросших кустарником откосах протяжённого ущелья, возле заворота широкой тропы, по которой от северо‑восточных предгорий настороженно поднимался большой караван купцов. Отряд разбойников был немногочисленным, однако изголодался по добыче, и, когда головная часть каравана втянулась в ущелье, оно огласилось пронзительным свистом, диким визгом и грозными выкриками.

– Йа‑а‑а! Йа‑а‑а!! Йа‑а‑а!!!

Из размытых полуденным солнцем теней ущелья первыми показались самые решительные головорезы. Хватаясь за скудную растительность, местами невольно вырывая её с корнями, в сопровождении дробных перестуков срывающихся камней они с хищными оскалами ринулись к тропе, действуя, как матёрые волки, которые должны отсечь от стада антилоп часть животных, чтобы на них набросилась голодная стая. Десятки и десятки разбойников следом за ними прыгали, летели и опять прыгали злобными демонами в драных одеяниях, размахивая самым разным оружием. Все они были с жёлтыми повязками на головах, что позволяло им узнавать своих. Они смяли передовые ряды охранников каравана и быстро расправились почти со всеми, кто сопровождали верблюдов с тюками товаров. Лишь двое китайских охранников и средних лет жилистый лама продолжали отбиваться, отступив к выступу скалы, который защищал их от нападений со спины.

Бритоголовый лама, необычайно гибкий для своего зрелого возраста, хладнокровно увёртывался от выпадов коротких сабель, ножей и копий, нанося при этом резкие удары походной бамбуковой палкой и ногами, чем вызывал злобную ярость противников, так как некоторые из них получали серьёзные увечья. От удара палкой в висок, а затем ногой в голову один из разбойников опрокинулся на убитого купца и остался лежать, судорожно задёргался с неестественно откинутой головой на переломленной шее. Другой из напавших на ламу отлетел с перебитым носом к кустарнику, хрипел, сплёвывал зубы и размазывал обильную кровь по грязной щетине подбородка. Ещё у одного было повреждено колено и выбит палкой глаз. Однако численное превосходство головорезов давало о себе знать. Бывшие возле ламы охранники пали под их саблями, его самого лезвие полоснуло по животу. Но он всё ещё продолжал мешать грабежу, что озлобляло разбойников. Безобразный коротышка с разорванным ухом незаметно, как обезьяна, взобрался на выступ скалы, сверху метнул нож и завизжал, подпрыгнул от радости. Нож вонзился меж лопаток ламы, и тот покачнулся, тут же был пронзён несколькими копьями.

Только он упал замертво на землю, как по ущелью разнёсся звучный выстрел небольшой пушки. Секунду спустя каменное ядро, как стремительный орёл, мелькнуло в сопровождении тени над местом разбоя, с лёту размозжило череп измазанному чужой кровью головорезу, терзающему тюк с шёлковыми тканями, и сломало руку сообщнику, который помогал ему в грабеже.

Дубовая, перетянутая бронзовыми обручами пушка находилась в хвосте каравана, где были основные силы охранников. Её живо перезарядили, затолкав в измазанное копотью и дымящее жерло следующее ядро из грубо обработанного камня, и с новым выстрелом в сторону невидимого за выступом заворота участка ущелья сотник сам побежал туда, по пути увлёкая за собой десятка полтора воинов, вооружённых короткими китайскими мечами и дротиками. Жестокость разбойников к купцам и их людям была известной, а урон от разграбления товаров в условиях войны мог стать разорительным. И купцы заранее обещали вознаграждение слугам и рабам, если те при подобных случаях помогут охране. Некоторые купцы, их слуги и часть рабов этого каравана последовали за сотником с его воинами, догоняя и обгоняя последних. Вооружались они чем попало, доставали ножи, палки, уже на бегу прихватывали с земли камни.

Большинство разбойников не успели растащить добычу в труднодоступные норы и щели, и с приближением шумно кричащей толпы, возглавляемой воинственным сотником, вынуждены были приготовиться к отпору. Охранники и прочие защитники каравана объединялись единым порывом ожесточения. Они были заметно многочисленнее, но узость ущелья не позволяла им всем участвовать в возобновляющейся схватке. Рабы и слуги посмелее стали пробираться к месту боя по откосам ущелья, оттуда швыряли камни, затем спускались, подбирали у раненых и убитых оружие, которое тут же пускалось в дело. Яростная ругань, лязг мечей и сабель, стоны раненых – всё смешалось. Не ожидавшие столь свирепого напора противника разбойники теряли первоначальное преимущество, дрогнули и начали отступать, злобно и неохотно освобождаясь от награбленного.

Но не все из них проявляли присутствие духа. Были и такие, кто успел раньше других заняться грабежом и к этому времени уносил добычу, старался оказаться подальше от сражения.

Чуть приметная тропинка поднималась на вылизанную ливнями и ветрами покатую гору с пробивающимися там и сям низкими зарослями кустарников и кривых сосен. Она уводила прочь от беспорядочного, как гул прибоя, гомона и звона в ущелье, оставляя их позади за обрывистым склоном. Коротконогий пожилой разбойник нервничал и торопился. Грязная жёлтая повязка сползала с низкого лба на маленькие и беспокойные чёрные глазки, но он не смел освободить ни одну из рук, чтобы поправить её. На плече он удерживал серый мешок, в котором выпирало кое‑как напиханное добро, другой рукой, как стервятник когтями, он тащил за собой исхудалую молодую женщину, светловолосую и привлекательную белым лицом. Она была на голову выше коротконогого разбойника, но сопротивление её было слабым, – все силы уходили на внимание к спящему грудному ребёнку, плотно закутанному в кусок старого верблюжьего одеяла.

Очередной, приглушённый скалами выстрел пушки и всплеск радостных возгласов защитников каравана, словно подтолкнули в спину тащившего её, заставили его ускорить шаги. Оступившись на гнилой ветке, он упал на колено и, не выпуская узла мешка, непроизвольно освободил запястье пленницы. На миг она растерялась. Глянула в готовое заплакать лицо просыпающегося ребёнка и, пронзительно громко закричав, побежала обратно. От её крика коротконогий разбойник испуганно вздрогнул, как будто его внезапно коснулись раскалённым железом, с озлоблением опустил мешок на тропинку и с хищным оскалом несколькими прыжками нагнал её. Остриё длинного ножа с замаха наотмашь достало спину женщины, затем пронзило между лопатками, – крик её сорвался, будто застрял в горле.

Что она почувствовала, заваливаясь на ребёнка, чтобы в последний раз прикрыть его от опасности? О какой жизни вспомнилось ей в этот миг? О том ли, что она была одной из дочерей русского землепроходца, который с товарищами вышел в начале ХVII века в манчжурскую тайгу и принялся за её освоение? Освоение трудное, без прочных связей с русскими городками, острогами, при постоянной угрозе подвергнуться нападениям диких племён или хищных китайских отрядов. Или, быть может, о краткой любви и о том, как дымятся остатки изб, а вокруг среди терзаемых женщин и детей трупы казаков и землепроходцев, застигнутых врасплох... Кто знает?

Коротконогий убийца наспех отёр окровавленный нож об её серое платье, побежал было обратно, к брошенному мешку, но сзади раздался громкий, надрывный плач ребёнка. Разбойник будто налетел на невидимую стену, резко развернулся, затравлено прислушался к происходящему в ущелье. Там добивали напавших на караван, с гортанными возгласами, как собаки с лаем, гонялись за его рассеянными сообщниками, а ветер относил детский плач в ту сторону и мог привлечь внимание, направить по его следам преследователей. Разбойник опять, на скором шаге вынул нож из‑за пояса, чтобы скорее расправиться с беспомощной жертвой... Но вдруг неуклюже подпрыгнул и визгливо завопил. Тело его искривилось от ужаса при виде тонкой, с оттенками бронзы змеи, на которую он нечаянно наступил – она с шипением отпрянула от его голени и скользнула между ним и трупом женщины к обнажённым корням наклонённой ветрами сосны. На железный звон от упавшего ножа она приостановилась, приподняла голову и оглянулась в сторону разбойника. Присев на тропе, тот пытался вывернуть голень правой ноги к губам перекошенного рта, в котором проглядывались гнилые зубы, безумно надеясь дотянуться до крохотной ранки, успеть высосать смертельный яд.

2. В приграничном монастыре

Сумерки, как обычно, быстро опускались на притихшее предгорье, после дневного зноя нежной прохладой обволакивали стены и храм старого большого монастыря.

Казалось, ничто не предвещало беспокойства буддистскому монастырю, рядом с которым проходила извилистая лента караванной дороги от городов Китая к городам Индии, ровно вытоптанная за столетия бесчисленными ногами людей и копытами животных. Выстроен он был из плотно подогнанных камней замечательно неприступно, на возвышенности, вблизи протяжённого и глубокого распадка, и вроде крепости прикрывал от дороги первое на пути из Китая поселение тибетцев. Приграничная жизнь и многовековая междоусобица тибетских князей приучила жителей поселения к поголовному владению оружием и мало какое событие могло бы помешать им неторопливо готовиться к ночному отдыху.

Межгорная долина с частью дороги, как на ладонях видимая к северу от монастыря, была плодородна, местами лесиста. Там нередко попадались дикие копытные и зайцы, на которых охотились волки, лисицы и жители поселения. Чуть слышный вой шакала донёсся оттуда с порывом сухого ветерка, когда из главного монастырского храма на прямоугольную площадь внутреннего двора медленно вышли двое обритых наголо мужчин. Полнеющий настоятель, от природы и по долгому жизненному опыту склонный быть сдержанным в высказываниях и в поведении, был тягостно задумчив. А моложавый и подвижный лама средних лет, который старался вышагивать рядом, не опережая его, но и не отставая, убеждал его принять важное решение. Он был выше настоятеля и горбился, говорил негромко, но с упорством уверенного в своей правоте человека.

Хотя он и относился к настоятелю с подобающим уважением, однако не был монастырским монахом, и вёл неприятный настоятелю разговор на равных, как может позволить себе только личный посланник Далай‑ламы. Худощавое поджарое тело его свободно облегал тёплый походный халат, рассчитанный на частое ненастье, чтобы защитить и от дождя, и от снега, и от порыва ветра, удобный и на ночном неуютном привале. Обшитый тонкой кожей, этот прочный халат выцвел и был местами потёрт, доказывая, что им пользовались долго и в самых суровых обстоятельствах, и посланник неосознанно, по многолетней привычке оправлял завёрнутые из‑за тёплой погоды рукава, как если бы имел склонность иногда глубоко и серьёзно задумываться.

– Далай‑лама считает, – продолжая долгое объяснение, негромко и твёрдо убеждал он настоятеля, – лишь мы, духовная власть способны объединить страну, восстановить государство Тибета.

Настоятель не скрывал, что у него иное мнение, но ему не хочется говорить об этом. Отвечал он не сразу и неохотно.

– Как Далай‑лама намерен коварство, лицемерие, жестокость, необходимые для решения такой задачи, соединить с нравственным учением, какое мы несём? Этим учением мы только и даём свет надежды отчаявшимся.

– Нравственность? Свет учения? Когда повсюду раздор и насилие? Когда все очерствели от междоусобия? – устало раздражаясь необходимостью повторять очевидные ему доводы и всё же сдерживая себя уважением к настоятелю, возразил посланник. – Тибетцы измучены за сотни лет корыстной вражды и безвластия! Им нужна любая, но власть.

– Допустим, ламы объединят страну и установят свою власть, – возразил настоятель, приглашая собеседника тоном голоса отойти от раздражения и опереться на доводы разума. – Они должны будут научиться брать на себя ответственность за всю полноту власти, вникать в вопросы управления и военные способы его осуществления. Тем самым, ламы перестанут быть собой, будут подлаживать духовное учение под светскую составляющую власти. Им придётся стать для народа всеохватным авторитетом. Через поколения такое положение дел приведёт к ослаблению авторитета и значения военной, светской составляющей власти. Не потеряет ли народ после нескольких поколений господства духовенства в текущем управлении способность видеть мир во всей его сложности, каким его создали не мы? И не станет ли он видеть его только таким, каким видим мы? Сможет ли он после этого бороться, воевать за себя? Спасая его сейчас, не погубим ли мы его через сотни лет?

Пока его собеседник обдумывал сказанное им и искал слова возражения, тревожный стон трубы раздался под навесом у внутренних ворот, отвлёк их от продолжения спора. Другая труба прозвучала в селении, и из разных монастырских помещений стали появляться монахи, молодые и зрелые, все в тёмных халатах. Они обеспокоено направлялись к той братии, что уже вышла за ворота. Монахи уважительно расступились перед настоятелем и его спутником, открывая обзор дороги, по которой приближался растерзанный караван. В селении разгорался костёр, который зажигали при тревожных ночных событиях, он беспокойной пляской света освещал ближайшие дома, и перед ним тенями мелькали люди, направляющиеся к стенам монастыря.

Измученные рабы и слуги, в большинстве китайцы и индусы, несли в голове каравана наспех сделанные носилки с тяжелоранеными. Монахи устремились навстречу, перехватывали носилки, в двоих из раненых узнали собратьев по вере. Раненых и умирающих отнесли в монастырь, остальных направили в селение, на обустройство и отдых. Вскоре главный монастырский двор и выходящие на него помещения, где проживали монахи и послушники, их ученики, напоминал деловитый улей, в котором каждый знал, чем должен заниматься. Подобное случалось часто за последний год, и монахи без суеты принялись устраивать тяжелораненых, обмазывать им раны лечебными мазями, которые останавливали кровотечения и облегчали боль, проявлять последнюю заботу о тех, кому уже ничем нельзя было помочь.

Утолив жажду, сотник наёмных охранников каравана передал кувшин с водой старому монаху, отёр рот и лицо влажными ладонями и подошёл к настоятелю. Над краем грязной повязки на шее сотника виднелось пятно рваной раны с запёкшейся кровью, жёлтое грубоватое лицо его побледнело, было напряжённым. Предупреждая расспросы, он сообщил хриплым голосом.

– Утром купцы намерены следовать дальше. – Он отвязал от пояса тесёмки кожаного мешочка и протянул деньги настоятелю. – Мне поручили передать это на нужды монастыря и... для ухода за ранеными.

Настоятель ничего не ответил, знаком ладони указал монастырскому казначею забрать деньги, затем подошёл к навесу, под который монахи устраивали поверх сухой соломы тяжелораненых. Настоятель остановился возле того, которого положили с краю. Нога его была отрублена ниже колена, а в колене её перетягивал ремень из сыромятной кожи. Светлые волосы выдавали в безногом уроженца севера, черты лица его заострились от потери крови, он был белым, как мел, и без сознания.

– Без ноги он не нужен хозяину, – сообщил сотник настоятелю. – Если выживет, может идти, куда захочет.

Безногий очнулся и, слабо застонав, приоткрыл мутные глаза.

– Что ты умеешь делать? – мягко спросил его настоятель.

Тот осознал вопрос, попытался повернуть светловолосую голову.

– Я мастер, – невнятно отозвался он срывающимся бормотанием и снова провалился в беспамятство.

Настоятель не стал осматривать остальных лежащих, с облегчением отвлёкся на надрывный крик голодного ребёнка в руках идущего от ворот пожилого монаха. Он жестом приостановил монаха. Развернув край куска старого верблюжьего одеяла, в который был завёрнут кричащий ребёнок, настоятель посветлел лицом, в глазах засветилась искренняя доброта. Он забрал малыша у монаха и плач оборвался.

– Его под матерью нашли, – безучастно сказал сотник.

Настоятелю не надо было объяснять, что случилось с матерью ребёнка.

– А его отец? – спросил он сотника.

– Все, кто были впереди каравана, убиты. Он был рождён рабом. Но его хозяин убит тоже.

– Откуда они?

– Из Манчжурии. Русские.

Настоятель глянул на безногого под навесом, которого осветил зажженный послушником факел.

– Он тоже, – подтвердил сотник его догадку. – Их было несколько в караване.

Оба знали, почему купцы покупали пленённых в Манчжурии русских. Внутренняя война в Китае надорвала все нравственные устои, и купцы не доверяли слугам китайцам, в каждом подозревали возможного разбойника, готового откликнуться на соблазн либо самому ограбить их, либо предать другим разбойникам за часть добычи, захваченной при нападении, вроде того, какому подвергся в этот день большой караван. А русским обещали по прибытии в Индию или позже свободу, и они часто дрались за своих хозяев насмерть, порой спасая им не только товары, но и жизни.

Настоятель отвернулся от сотника и невольно встретился взором с посланником Далай‑ламы. Настоятель успел забыть о нём и невольно вздрогнул от той убеждённости в своей правоте, которая читалась в глубине умных чёрных глаз посланника, заменив тому сострадание. Всем своим видом тот напоминал ему о прерванном разговоре и о доводах в пользу намерений утвердить в стране власть лам, чтобы прекратить беззакония и разбой.

– Беспокоясь о гибели народа через сотни лет, не погубим ли мы его сейчас? – вполголоса сказал посланник, ответив на его последние возражения.

– Хорошо, – мрачнея, тихо выдавил из себя настоятель. – Я поддержу Далай‑ламу.

И он вернул ребёнка монаху.

– Найдите кормящую женщину в посёлке, – сухо распорядился он, после чего направился к освещённому изнутри входу в храм, тяжело ступая под грузом ответственности за принятое решение.

Посланник сделал было шаг, чтобы догнать его и ответить обычными словами признательности, но только поклонился ему в спину. Он больше не мешкал. Двое сопровождающих посланника лам и отряд вооружённых наёмников степняков дожидались у ворот его распоряжений, готовые сразу же пуститься в обратный путь. После его приказа поднявшись на коней в мягкие сёдла, они шагом выехали из монастыря, и одна створка ворот медленно закрылась за ними.

На дороге они свернули в противоположную от долины сторону и перевели коней на рысь. Ровная дорога уводила отряд на юг, и вскоре монастырь и селение остались позади, скрылись за горами. Темнота сгущалась, становилась ночной. Но месяц постепенно, как будто опасливо, выползал из‑за горного хребта, заливая серебристым сиянием живописные окрестности. Выносливые степняки время от времени сами сменяли один другого во главе отряда, и посланник доверился коню без понуканий скакать среди них, позволяя себе поразмышлять.

Как же вовремя подвергся нападению разбойников караван купцов, подумалось ему. Будто Провидение, знак Всевышнего явились эти несчастья безвластия, этот оставшийся без родителей ребёнок перед пользующимся большим влиянием и авторитетом настоятелем, чтобы подтвердить правоту Далай‑ламы и повлиять на принятие нужного им решения. Весь долгий путь к монастырю он сомневался, что удастся добиться поддержки настоятеля – тот был известен отрицательным отношением к их делу. А теперь он возвращался, выполнив важное поручение. Внезапно ему почудился далёкий плач малыша, и волна почти мистического трепета передёрнула его тело. Он невольно накрепко запомнил о существовании этого ребёнка, мысленно пожелав ему выжить.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.ЗАМЫСЕЛ ДАЛАЙ‑ЛАМЫ

1. Победитель

Кто изо дня в день ведёт напряжённую, полную трудов и опасностей борьбу, для того годы мелькают быстрыми птицами. Когда на краю Евразии, где заходит солнце, цивилизация Западной Европы отсчитывала 1642 год от рождения Христа, в один из пасмурных дней, какие редки поздним летом в Центральном Тибете, пятый Далай‑лама Агванлобсан‑джанцо впервые пронзительно ясно вспомнил о своём тридцатипятилетнем возрасте. Придерживая на плечах белый шерстяной плащ, он рассеянно приближался к выступу, нависшему над мрачной пропастью, которая казалась бездонной от белесого тумана, медленно плавающего меж отвесных обрывов изъеденных трещинами скал. Невысокий и круглолицый, он производил неизгладимое впечатление на врагов и сторонников близкими к узкой переносице не столько чёрными, сколько карими умными глазами, в глубине которых таилась и иногда сверкала сталью закалённого клинка непреклонная воля. Он был из тех, для кого победа и смерть – две стороны одной монеты, которую всё время приходится подбрасывать и ловить, не зная, как она упадёт и какую сторону покажет. Своему окружению повадками и деяниями он больше напоминал воинственного князя, нежели религиозного вождя, но был и тем и другим одновременно, уже десятилетие вдохновляя и возглавляя сторонников беспощадной кровавой борьбы за объединение страны.

На три‑четыре коротких шага отставая от него, прихрамывая на левую ногу от свежего ранения, за ним мягко ступал сухощавый лама. Он был лет на пятнадцать старше Далай‑ламы, на голову выше него, и даже движения выдавали его главную черту характера – сосредоточенную осторожность. Он не стремился иметь самостоятельное имя и быть на виду, предпочитая влиять на события посредством своего влияния на вождя. Всегда преданный делу, которому посвятил жизнь Далай‑лама, он приобрёл большой опыт преодоления самых разных превратностей судьбы и обстоятельств, и нацеленные на действия суждения его были взвешенными и продуманными. После недавней смерти воспитателя и друга, Далай‑лама именно его сделал тайным советником, единственным, кому он доверил принимать решения от своего имени.

– Гуши‑хан степной хищник, ойрат. Пройдёт по Тибету как кровожадный дракон, не разбираясь, где свои, где чужие, – высказал тайный советник свою озабоченность, смягчая её тоном голоса.

– Область Цанг должна, наконец, покориться мне, – холодно возразил Далай‑лама. – Покой не наступит, пока там... – он не стал заканчивать предложение, смолк. На выпуклом лбу его от тяжёлых размышлений обозначились несколько морщин.

– А если Гуши‑хан предаст и объединится с врагом?..

Далай‑лама не смог сдержать тихий стон, будто вырывающийся из глубин сердца, который выдал, что его тоже мучает эта мысль.

Тайный советник поклонился и отстал. Хмурясь от неизвестности – началось ли сражение или Гуши‑хан снюхался с царём области Цанг и перешёл к нему в союзники, – он вернулся к тёмной глыбе у подножия голого склона невысокой горы, где стояли трое других сподвижников и советников вождя, молча остановился рядом с ними. За глыбой отдыхали не рассёдланные лошади, а восемь самых верных степняков телохранителей застыли изваяниями, перекрывали единственный подход к широкому выступу над пропастью, где был Далай‑лама.

Вождь ламаистов с полным самообладанием ступил на край выступа и замер на нём. Казалось, порыв ветра мог легко сбросить его во мрак бездны. Управляя своим телом, он всмотрелся в испещрённую временем стену скалы за пропастью и, мысленно и чувствами растворяясь в равнодушном покое гор, как будто отдавая им часть усталости и проникая духом к их силе противостояния векам непогоды, постепенно расслабился. Но отдохнуть от неотвязного беспокойства не удавалось. Отвлекала ненависть к могуществу последнего врага из своры непокорных тибетских князей, которые столько лет бросали ему вызов. Воля и ум его раздавили почти всех из них. Оставался лишь один, но самый опытный в коварстве, самый недоверчивый, самый отчаянный – царь области Цанг. Сколько витиеватой лести потребовалось сплести из мягких, как пух, слов, сколько наобещать богатой добычи, чтобы бросить на него дикую орду Гуши‑хана. Гуши‑хана, которому нельзя доверять ни в чём, который способен предать его и объединиться с царём области Цанг, чтобы сокрушить крепнущую власть Далай‑ламы. И теперь приходилось изводить себя мучительным ожиданием вестей, произошло ли сражение, которое он тщательно подготовил, а если произошло, то кто его выигрывает.

В напряжённой тишине безлюдных гор послышался далёкий топот измученного коня, нещадно погоняемого целеустремлённым всадником. Топот приближался, будто всадник точно знал, куда ему следует направляться. Им мог быть только вестник самой крупной победы или почти гибельного поражения. Далай‑лама раскрыл глаза, глянул вниз, на неспокойный белесый туман. Голова закружилась, и он дёрнулся от края пропасти, однако не стронулся с места. Взял себя в руки, поднял голову и стал разглядывать размытые очертания бесконечно удалённых острых конечностей одетых в снежный панцирь хребтов.

Гонец подскакал к табунку встревоженных лошадей за каменной глыбой и сполз с седла и со спины взмыленного и храпящего коня, дико вращающего безумными от усталости глазами. Одежда гонца была замызгана кровью, казалось, он чудом выжил в беспощадной битве. Он резко отцепил и отдал телохранителю свой меч, затем, под прицелом трёх луков со стрелами на натянутых тетивах быстро, с перебежками поднялся к горному выступу и в десятке шагов от укрытой белым плащом спины Далай‑ламы упал на колени.

– Великий лама! – надтреснутым от пережитых событий голосом громко произнёс он, чтобы слышали и другие. – Гуши‑хан разбил царя области Цанг!

Далай‑лама глубоко вдохнул и так же медленно выдохнул прохладный горный воздух, остужая волнение крови и сердца, и гордо распрямился. Он отстегнул золотую застёжку на груди, расправил плечи, и белый плащ, как знак не случившегося горя поражения, скользнул вниз. Извиваясь на лету, плащ долго опускался в мрачную бездну, пока не пропал в белесом тумане из виду. Отвернувшись от пропасти, Далай‑лама предстал перед бывшими с ним соратниками в ярком халате победителя, изукрашенного красными и золотыми узорами. Он прошёл мимо застывшего на коленях гонца, спустился к тайному советнику и другим близким советникам‑ламам.

Самый сообразительный из них опередил других, успел сделать шаг навстречу и провозгласил:

– Великий! Единый Тибет расцветёт под твоим правлением!

Далай‑лама не ответил, решительно зашагал к лошадям. Чувствуя общее настроение людей, животные оживились, потянулись к хозяевам. Молодой телохранитель опустился на колени сбоку чёрной кобылы, и Далай‑лама, ступив ему на плечо, легко оказался в натёртом от частого пользования седле, удобном для долгих переездов. Не дожидаясь, пока поднимутся остальные, он сорвал чёрную кобылу с места, растревожил окрестности гулким эхом частого цокота копыт. Следом за ним помчались телохранители, советники, а позади всех отстающий на усталом коне гонец.

2. Где искать союзников?

Год за годом Китай, как тонущий в бурю корабль, погружался в пучину внутренней войны, из которой не было выхода. Древняя империя в очередной раз разрушалась демонами непримиримых противоречий. Они подорвали всякое уважение к власти и духовным авторитетам, обезлюдили и обескровили страну. Страна гибла и не имела сил бороться за собственное выживание. Отчаявшись остановить её сползание в небытие, высокопоставленные государственные чиновники в Пекине тайно призвали на помощь царей северных варваров из Манчжурии, чтобы те огнём и мечом раздавили кровожадного дракона Крестьянской войны.

Но тайны всякого государства имеют особую ценность для его соседей.

На следующий день после принятия в узком кругу знатных чиновников непростого решения в отношении манчжур из городских ворот Пекина выехал неприметно одетый всадник‑степняк и направился дорогами на запад. Он нигде не останавливался дольше, чем на краткий ночлег в городах или в безлюдных зарослях, да на полуденный привал, совмещаемый с потребностью утолить голод скудной едой. Где удавалось, он покупал новых лошадей взамен измученных почти непрерывными скачками, и никогда не торговался, даже если просили заплатить больше, чем лошади того стоили.

День за днём он гнал сменяемых коней, не обращая внимания на трупные запахи, которые разносились ветром от видимых по сторонам деревень, дочиста разграбленных и выжженных. Иногда из ям и погребов показывались головы выживших крестьян. Крестьяне были худыми и грязными, напоминали бессильных затравленных зверей и испуганно смотрели вслед выносливому и ловкому всаднику, степняку и прирождённому хищнику. От таких и прежде не всегда спасала Великая стена, а при внутренних войнах они терзали страну как саранча. Уничтоженных деревень всаднику попадалось бессчётное множество, и его удивило бы и встревожило, покажись селение, ещё не растерзанное, не подвергшееся разрушительному насилию. Привычными были серые, обглоданные зверьём и вымытые дождями черепа, скелеты людей и животных, разбросанные там и сям вдоль зарастающих травой дорог. Они наглядно подтверждали, что по всей стране только городские стены и глухие места давали некоторую надежду на спасение от кровавого разбоя.