Текст книги "Васька"

Автор книги: Сергей Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

– Я ее, – кивнул на дверь Лобода, – вдовицей еще в царское время засватал. Домик у ней свой был, садик свой в Териоках. В революцию привез ее в Питер, пропал домик, вот она зубами и скрипит… Нету на земле правды, комсорг… Я им с Юденичем воевал, я им эскадроном командовал, я им колхозы подымал, а они чем отблагодарили? Партийным взысканием. Вот он я, командир эскадрона в 25-м году. В углу зеркала торчала карточка: бравый командир стоит в стременах на вороной лошадке добрых кровей, тянет трензеля. – С эскадрона меня сам Буденный снимал. Буде-е-енный, не кто-нибудь! Или, к примеру, колхозное строительство. Погонял я их два года, а на третье лето не осталось в колхозе тележных колес. На двадцать лошадей три хода. Чинить – кузнецов нету, раскулачили. А тут сенокос. Что делать? Велел запрягать лошадей в сани. Сняли меня оттудова, велели объяснение писать. Я не обижаюсь. И на Буденного не обижаюсь. А тут что? Прихожу на работу, а на моем кресле инженер сидит. А мне заместо спасибо – выговор за притупление большевистской бдительности. Чужаков, мол, на шахте много. («Худо дело», – подумал Митя). А я тут с какого бока? Я чужаков набирал? Их мне с управления пригоняли. Ежели бы я сам кадры подбирал, ко мне бы ни один сырой элемент не пробрался. («Вовсе худо», – подумал Митя). А я тебе скажу, комсорг, на свой вологодский салтык, не все чужаки, которых чужаками записывают. Тут у нас крутой перегиб. – Вот это верно! – Митя аж на стуле подпрыгнул. – Правильно! У нас, например, Чугуева… – Я не кончил. Я тебе не московский, я коренной питерский пролетарий. Я своими ушами Ильича слушал… Наша вся деревня сроду в Питер бегла, в лакеи определялась. И я тоже. На Невском в ресторане служил. Хозяин кабинеты доверял. Я им десертную ложку горчицы выкушивал не жмурившись. Дамы без памяти падали… Вон я какой был громобой. Лобода показал пальцем. У трубы граммофона висел желтый дагерротип: остолбенелый официант, на руке салфетка, на маленьком лбу чубчик, уложенный на манер параграфа. – В Питере в аккурат после переворота Ильича слушал. Какие установки делал Ильич про чужаков? Ежели, говорит, помещик – учти, не мелкота какая-нибудь, не кулачки да подкулачники, матерый помещик! – ежели, говорит, помещик не вредный и в хозяйстве разбирается, то в коммуну его пускать не только можно, но и должно. А время было не нынешнее, погорячей. – Это Ленин говорил? – Митя весь потянулся к Лободе. – Где? Когда? – Году в девятнадцатом, в двадцатом. Вот так вот. А нынешние… – Поточнее, Федор Ефимович. Когда, а? – На Петросовете. Ильич на вопросы отвечал. – Это же в сочинениях должно быть. У вас нет сочинений Ленина? – У меня только Маркс и Энгельс. «Немецкая идеология». Премия на Первый май. А ты что? Не веришь? – Верю, верю! Вот у нас, например, Чугуева. Работает отлично, в ударники провели, а оказалось – лишенка. – Еще не хватало, – Лобода нахмурился. – Какая Чугуева? – Наша Чугуева, Васька. Лобода хлебнул чайку, утер губы и проговорил: – Такой не помню. – Да как же! Первому Прорабу еще просьбу подавала! – Не знаю, не знаю… Не знаю… Лишенка, говоришь? – Лишенка. Беглая со спецвысылки. – Не знаю… Не знаю, не знаю, не знаю. – Знаете. Вы велели мне ее с гравиемойки взять. В мою бригаду. Лобода вздохнул, налил себе новую чашку. – Условия велели создавать. Лобода добавил варенья. – К физкультуре подключать. – Давай активней закусывай, – посоветовал Лобода. – Шут с ней. – Как же, Федор Ефимович? Золотая работница. – У тебя какие предложения? – У меня конкретные предложения. Я написал Первому Прорабу, чтобы он посодействовал. Вот. Федор Ефимович стал читать бумагу, по обыкновению, с середины. – У меня на Первого Прораба твердая надежда, – говорит Митя. – Такой человек поймет. А с вашим авторитетным мнением – и сомневаться нечего… – С чего это ты его захваливаешь? – А как же? – Митя опешил. – Вы сами говорили – самородок. – Самородок, самородок… – Лобода почитал, поглядел, что на другой стороне. Другая сторона была чистая. – Надя печатала? – Надя. Упросил. – Самородок, самородок… У кого власть, тот и самородок. Ему что! Машин не хватает – пожалуйста! Нету изоляции, опять же: немедленно предоставить мильон метров галошной подкладки note 2 . – Он снова стал читать бумагу. – «Самоотверженная», «инициативная». Вот как ты ее разукрасил. Картинка, а не лишенка. Кто она тебе? – Она мне ударница Метростроя, – отчеканил Митя. – Может, родня? – Какая родня? Она с Волги, а я с Оренбурга. – Жил ты с ней, что ли? – Что вы, Федор Ефимович! – Чего же ты хлопочешь? Какой тебе-то плюс? Недопонимаю. – Вот, посмотрите. Васька подала новому начальнику шахты заявление. Все написала: кто она такая, как бежала с высылки, как хотела меня угробить. Вот ее цидуля. – Митя достал бланки нарядов, коряво исписанные химическим карандашом. – Начинается так: «Меня Платонов затягивает в комсомол, а я недостойная…» А дальше начальник читать не стал и переслал мне с резолюцией: «Разобраться и доложить». – Ну и что ты доложил? – Я не докладывал. Я написал подробное объяснение Первому Прорабу. И вас прошу подтвердить письменно. Чугуева на ваших глазах стала ударницей. – Подтвердить можно. – Лобода встал из-за стола. – Подтвердить, товарищ комсорг, все можно. Ежели бы я сейчас сидел начальником шахты, может быть, я за нее и заступился. А теперь какой мне расчет? Меня на подсобное хозяйство бросили, чуть не в сторожа! Ты как считаешь, для пользы дела меня с шахты поперли? – Не знаю, Федор Ефимович, – ответил Митя. – Думаю, неправильно. – Неправильно? – протянул Лобода. – Так чего же ты за меня-то не заступишься? На какую-то разнорабочую лишенку длинные словеса расходуешь, по Москве бегаешь, Настасью Даниловну сшибаешь, а за своего родного руководителя вякнуть не смеешь. А пла-а-акал! Как это расценивать? Что, тебе лишенка дороже начальника шахты? Митя молча сложил бумагу вчетверо и спрятал в карман. – Не серчай, – Лобода взял его под локоть и убавил голос: – Я не попрекаю. Я спрашиваю. Теоретически я не больно подкованный. «Немецкую идеологию» с карандашом читал, а в голове застряло одно: как две кошки съели друг дружку начисто, остались одни хвосты. Вот и вся идеология, – он вздохнул. – Может, я чего на производстве проглядел, как думаешь? Может, работа с людьми хромала? Скажи, не бойся. Мне легше будет. Может, и правда я там… навроде богдыхана… – Что с вами Федор Ефимович! – Митя совсем смутился. – Спасибо вам большое за ленинскую цитату. Я сегодня в ночную… – Ступай, ступай. С Чугуевой не связывайся. Шею сломишь. Он проводил Митю, заперся на все замки и задумался: «Этот тоже меня за богдыхана считает. Думает, сошлется на Ильича – и кум королю. Зелен еще!» А Митя ехал в трамвае на сидячем месте и пытался читать «Невидимку». При Лободе он и не знал, что бывают на свете такие интересные книжки. А новый начальник приказал всем комсомольцам прочитать не меньше трех книг Уэллса. Английский писатель собирался в Москву, изъявил желание посмотреть Метрострой, и новое руководство 41-бис лелеяло мечту поразить знаменитого фантаста культурным ростом молодежи. Уэллс прибыл, беседовал со Сталиным, а Метрострой посетить не пожелал, хотя для него была припасена специально пошитая спецовка. Метростроевское начальство обиделось, а Митя пристрастился к фантастике и, когда было тошно на душе, перечитывал «Невидимку». На этот раз интересная книжка не читалась. Митя был расстроен и не знал, что сказать Тате. Лучше всего, конечно, потянуть волынку, пока что-нибудь не образуется. На это надежды было мало, настырная Тата в покое его не оставит. Так и вышло. Первыми ее словами при встрече были: – Ну, как? Пряча глаза, Митя ответил: – В порядке! И стал торопливо рассказывать, как невидимка украл у викария Бэнтинга два фунта и десять шиллингов. 21 Он знал, что ложь Тата не переносит, но любовь сбивала его с толку. Огорчать самое дорогое существо жестокой правдой у него не хватало сил. Да и вранье-то, как казалось Мите, было неполное, неокончательное. Лобода не подписал – подпишет другой, например, инженер Бибиков, и все образуется. С атакой на Бибикова пришлось переждать. На днях инженер похоронил жену. В контору он являлся в черном галстуке, в черных носках, с обручальным кольцом на левой руке. И все-таки после настойчивых усилий Мите удалось напроситься в гости. Приглашение, правда, повисло в воздухе: то у Мити срочное собрание, то у Бибикова экстренная экспертиза… Наконец дата была определена, и в десятом часу вечера Митя взбегал по ажурному чугуну на второй этаж старого дома. Он опаздывал. Пунктуальный инженер просил его пожаловать часиков после семи. Читатель, вероятно, обратил внимание на то, что персонажи этой повести постоянно опаздывают. Меня такая расхлябанность раздражает. Но ведь метро в Москве только еще строили. И троллейбусов почти не было. Таксомоторы, правда, бегали. Ежедневно около трехсот пятидесяти машин. Триста пятьдесят «фордиков» на четыре миллиона населения. Были еще извозчики – льстиво-наглые, медлительные и очень дорогие. Оставался трамвай, тот самый трамвай, в котором: Чтобы рассесться – и грезить бросьте, висните, как виноградные грозди. Лишь к остановке корпус ваш Вгонят в вагон, как нарубленный фарш. [3] Потому-то Митя и добрался только в десятом часу. Он сверился с табличкой, написанной пером рондо, и позвонил три раза. Дверь отворил Николай Николаевич. – Здрасте-мордасти! – сказал он, запахиваясь в стеганый халат. – Поздняя визитация! Ну что ж, проходи. Хуже было бы, если бы ты пожаловал после двенадцати. Словно Вергилий, повел он Митю по коммунальному коридору мимо шкафов, комодов и подвешенных на стену велосипедов. За первой дверью плакала и ругалась женщина, за второй стрекотала швейная машина. Девчонка лет четырнадцати, примостившись на сундуке и заткнув уши, зубрила географию. За раскрытой настежь дверью виднелась лиловая от папиросного дыма комната: четверо мужчин, сгорбленных над преферансом; босая женщина бродила в глубине, баюкала скулящего сосунка. На ручках следующей двери висели сургучные печати. За дверью напротив кто-то пиликал на скрипке «Колыбельную» Моцарта. А еще дальше на узкой дверце был прикреплен график уборки общественных мест, а ниже пером рондо было начертано «Тушите свет» с тремя восклицательными знаками. Николай Николаевич квартировал в самом конце коленчатого коридора. – Не удивляйтесь, – предупредил он. – У меня дама. Я, к твоему сведению, жуир и бонвиван. Он был смущен. От него пахло пивом. Комнату бонвивана перегораживал надвое четырехстворчатый буфет – огромное сооружение мореного дуба, изузорчатое, как собор Парижской богоматери, козырьками, башенками и затейливыми карнизами. В освещенной половине генеральски блистал золотом корешков книжный шкаф. В черном зеркале фортепиано отражались непочатые стеариновые свечи. За овальным столом с бронзовым, местами отставшим кантом, в оранжерейном свете салатного абажура сидела дама в шляпе, украшенной железными вишнями, и делала вид, что читает газету. На столе, заставленном пивными бутылками, дремал кот с черным бантом. – Знакомься, комсорг, Кирилл. – Николай Николаевич показал на кота. – А это старикан Мефодий, – кивнул он на винтившегося кубарем шпица, тоже украшенного бантом черного крепа. Даму он не нашел нужным представлять. Очевидно, имя ее было менее оригинальным. – Присаживайся, – сказал он, опустился в качалку и стал беззаботно раскачиваться. – Слышал свежую сплетню? Слушай, чего придумали. Будто с этих, как их, ну, которые на портике… ну, эти… да как же их… – Он пощелкал возле виска тонкими пальцами. – Ну, с квадриги бронзовой, которая на портике Большого театра, приказано хвосты обрезать. У всех четырех лошадей. Для Метрополитена не хватает бронзы… Покойной Валечке рассказать – жаловаться побежала бы… А я им: что там лошади, – он наклонился к Мите игриво, – у самого Аполлона собираются кое-что чик-чик… Ничего, а? Николай Николаевич залился смехом. О покойной супруге вдовец скорбел, как видно, только на службе. Перехватив недоуменный взгляд Мити, инженер заговорил скорбно: – Любила покойница матушку Москву, любила. В Столешниках церковь ломали – плакала, молилась… Христа Спасителя ломали, тоже плакала. Уверяла, что над собором кружится белый голубь. Его гонят, стреляют, а он кружит… Вот какая ерунда творится на семнадцатом году революции. Ну-с, к вашим услугам. Митя показал глазами на даму. – Ах, вот что! У нас секреты! Любопытственно! Он отвел гостью в угол. Они долго перешептывались и препирались. Наконец она собрала в кошелку пустые бутылки, пнула шпица и пошла. – «Жигулевского»! – напутствовал ее Николай Николаевич. Чтобы не тянуть канители, Митя без предисловий подал инженеру письмо, адресованное Первому Прорабу. Чем дальше читал Николай Николаевич, тем медленней качалась качалка. На второй странице совсем замерла. –От Енисея, – проговорил он, пораженный. – От Енисея до Москвы, а? Без денег и без документов? Вот уж действительно – русский народ способен преодолевать все и всяческие трудности. Послушай, а ты тут… Э-э-э… ничего не прикрасил, молодой человек? – Я помнил, кому писал, – возразил Митя строго. – Пардон… Невероятный случай. Тайны Лейхтвейса! А Чугуева действительно работница экстра-класса… Вспоминаю, она траншею копала. Я встал, балда балдой, и глаз не могу оторвать. Этакая массивная девица, руки – как ноги, перси – во! А лопату возьмет – глазам не веришь. Влюбиться можно! Лебедушка! Балерина Уланова! А Осип какой подлец! Мерзавец! Откровенный мерзавец! Ловко ты его! Отлично! Николай Николаевич сложил бумагу и, как папироску, двумя пальцами протянул Мите. – Надо добиться, чтобы ее простили, – сказал Митя. – Если бы это удалось! О если бы это тебе удалось! – Надо добиваться, – повторил Митя, упорно не замечая бумаги. – Одного моего заявления недостаточно. Мало ли чего могут подумать. Надо, чтобы меня поддержали. – Ты прав, – Николай Николаевич положил бумагу на секретер поближе к Мите. – Мало ли чего могут подумать… Кого бы тебе присоветовать… – Неужели некого? – Как же, людей много… Надо подумать… Кстати, слово «незаменимая» – одно, а не два. «Не» надо писать вместе. Приставка «не»… – Хорошо бы кого-нибудь из руководства нашей шахты, – грубо перебил Митя. – Я думал. Шахтком – молчун вечный, начальник – новый кадр. – Новый кадр, новый кадр. Это ты верно. А что если толкнуться к этому, как его… к бывшему… К Лободе если, а? Кавалер орденов все-таки. – Был. Лобода не желает. На весь свет обиделся. – Так я и думал. Главой скорбен Лобода. Ныне и присно… Мы с ним вместе любовались, когда она траншею-то копала. Он ее и назвал Лебедушкой… – Что Лобода! Тут нужно авторитетную кандидатуру. – Митя посмотрел на Николая Николаевича и усмехнулся. – Инженера бы хорошо. – Где сейчас найдешь авторитетного инженера? – вздохнул Николай Николаевич. – Инженера-производственника, – нахально гнул свое Митя. – Который понимает, что Чугуева незаменима– Не подскажете? – Кстати, не забудь, исправь слово «незаменимая». – С вашей бы шахты инженера. – Митя уже понимал, что Николай Николаевич не поможет, и смотрел на него откровенно издевательски. – К которому Васька стирать ходит и полы мыть в местах общего пользования… – Веди себя, мой друг, вежливей. Ты не в шахте. Желаешь, чтобы твою петицию поддержал я, так и скажи. – Я так и говорю. Я одного товарища заверил, что вы подписали. – Напрасно. Еще раз садиться в лужу? Не собираюсь! Почему ты сам, за своей подписью не посылаешь? – Сравнили… То я, а то инженер Бибиков. – А инженер Бибиков не уверен, что за Чугуеву надо заступаться. – Не уверены?! – Митя вскочил со стула. – Девчонка десяток профессий освоила, за бригадира стоит, а вы не уверены? – Не уверен. У меня нет достаточной уверенности в том, что твоя петиция отвечает высшим законам исторической необходимости… И кроме всего прочего. – Николай Николаевич вздохнул. – Я. понимаешь, в жесточайшем цейтноте. Вот, полюбуйся, – он кивнул на подоконник. Там громоздились восемь пухлых папок, набитых бумагами. – Воспоминания строителей. Пока что – совершенно секретно… Тебе известно указание начальства – создать летопись Метростроя? – Как же! Тут и мои воспоминания есть, – Митя ухмыльнулся. – Даже не одно, а два. – Почему два? – Одно написал от себя, другое – за Ваську. – Прекрасно! Видишь – здесь около сотни рукописей. А мне отпустили семь суток, чтобы в часы, свободные от службы, прочесть все, что здесь накорябано, и выправить техническую терминологию. Работа сложная. Ведь тебе ничего не стоит вместо слова «эскалатор» написать «экскаватор». И наоборот. – Ничего, Николай Николаевич! Вы не такие трудности перебарывали. Зато получится знаменитая книга. По ней будут изучать потомки, как мы тут вкалывали, как возводили подземные дворцы коммунизма.