Текст книги "Васька"

Автор книги: Сергей Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

Чугуева смотрела на белую от листовок мостовую. По-прежнему гремела ликующая музыка. По-прежнему пестрели флаги и лозунги, а ощущение легкости и счастья стало удаляться, блекнуть. Дорога была завалена мятыми листовками и давлеными цветами. Люди, которые только что кричали, махали шапками, пробивались вперед, бесцельно и как будто разочарованно брели в разные стороны. Увозили тележки мороженщики. Прикладывали рублевку к рублевке торговцы разноцветными шарами. Чугуевой стало неуютно. Словно баптистка забрела в православный храм да еще «ура!» кричала, кошка приблудная. – Я Митьке покаялась, чтобы взяли меня, – повторила она мрачно. – Не верю, – возразила Тата. – От челюскинца народилась, вот и не веришь. А я вот не сдогадалась от челюскинца… – Не говори глупостей. Желала бы признаться, пошла бы в открытую с повинной. А ты только Мите призналась, ему одному, и никому больше, и не в открытую, а по секрету. А почему? Потому что понимала, что он не станет тебя губить. Ношу на него перевалила, вот дело в чем. Поняла? – Чего не понять, – Чугуева вздохнула. – Вроде попу исповедовалась. Грехи скинула… Мудровата ты, девка… – Ну вот и дотолковались. Это и называется эгоизм. Подумай, в какое положение ты поставила комсорга. Ему известно уголовное преступление, известен преступник, а он вынужден молчать. Долг Мити – разоблачить чуждый элемент, а совестливость и, если хочешь, ложное благородство не позволяют. Это же суметь надо: пострадавшего от твоей руки сделать сообщником, соучастником своего преступления. Парадокс какой-то. Как бы все упростилось, если бы ты была примитивная прощелыга. – Ты бы доказала? – Разве в этом дело: доказала – не доказала? – Тата поморщилась. – В конце концов, дело не во мне. Предположим, я довела до сведения. Что получится? Неужели тебе непонятно, в какое опасное положение ты поставила Митю? Если сопоставить факты, Митя с тобой в кулацком заговоре. – Ну да уж! – Конечно. Ты говоришь верно, все тайное становится явным. Как я могу соединить свою судьбу с Митей, если знаю, что его в любую минуту… – Что же делать-то? – спросила Чугуева растерянно. Она устала слушать и понимать. Предобморочное отчаяние, которое мутило ее, когда она бросала на Митю мартын, подступало и теперь. На той стороне улицы засмеялись. – Скажи, пожалуйста, – услышала она, словно в телефонной трубке, – знает кто-нибудь, кроме нас троих – кроме тебя, Мити и меня, – знает еще кто-нибудь про твое прошлое? Чугуева посопела и сказала, глядя в сторону: – Нет. – Никто, никто? – Тата уставилась на нее красивыми глазами. – Нет. – Тогда вот что. Держи язык за зубами. И трудись. Трудись еще лучше, чем раньше. – Простят? – встрепенулась Чугуева. – Может быть. Любые грехи искупаются трудом. Ударным, честным трудом, и только. – Так ведь я и писателя подвожу, – проговорила Чугуева упавшим голосом. – Нет, девка, я, видать, сроду заразная. К кому ни прислонюсь, замараю. Я и тебе слукавила. – Так я и чувствовала! – Еще один дурачок про меня знает. Все как есть. – Боже мой! Он где? В Москве? – В Москве. – Кто? – Этого я тебе не скажу. – Она поглядела на Тату тяжелым взглядом. – А за Митьку выходи. Ничего ему не будет, потому что… Чугуева не успела закончить. Явился Митя. Посмотрел подозрительно на обеих, спросил: – Про меня трепались? Ты ее не больно слушай, Васька! Она тебе накатает сорок бочек арестантов. Подавай в комсомол, пока меня в начальники шахты не поставили. – Какой комсомол! – вздохнула Чугуева. – Я верующая. – Ну и что? В нашу веру переходи. У вас хлопот много: и в бога верить, и в Миколу осеннего, и в Егория вешнего. А у нас проще – каждый день масленица. – То и беда, что у вас масленица, – вздохнула Чугуева и пошла к Триумфальным воротам. Трудилась она в метро около года, а Москвы, по правде сказать, не видала. Единственным ее маршрутом было: Лось – Казанский вокзал – штольня – и обратно. Да однажды дурной случай занес ее в ресторан «Метрополь». Вот и все, что она видела в столице. И прежде, чем кончить с фальшивой жизнью, прежде, чем отдаться властям, потянуло ее проститься с Москвой и поглядеть, что за чудо Триумфальные ворота. Уж больно название прекрасное. Рассказывали, что через арку этих ворот проезжали из Петербурга кареты с царями и царицами, что по бокам и сейчас стоят, как живые, чугунные богатыри с копьями, а на самом верху чугунные жеребцы, дыбком. Интересно поглядеть, как они теперь, эти ворота, замкнуты или отворены для простого народа. 16 Комсомольская организация Метростроя проводила политудочку. В политической зрелости соревновались две шахты. Организация мероприятия, приуроченного к возвращению челюскинцев, была поручена Мите Платонову. По его просьбе секретарша Надя печатала на аккуратных листочках контрольные вопросы (совершенно секретно!), его трудами и уговорами сколачивали оркестр из мандолин, балалаек и деревянных ложек. По его инициативе библиотекаршу заставили притащить два мешка книг, чтобы желающие украсить выступление цитатой имели под рукой первоисточник. Лично от себя Митя Платонов послал приглашение летчику Молокову принять участие в жюри и бился на спор, что полярный герой не посмеет отказаться, поскольку политудочка проводилась на тему исторического, вошедшего в сокровищницу, доклада. Молоков почему-то не приехал. Зато все остальное было обеспечено, и явка составила 99,5 процента. Сцена была перегорожена ширмой из трех байковых одеял. За ширмой скрывалось жюри: агитаторы шахт, молчаливый Товарищ Шахтком с блокнотом, заведующий личным столом Зись и, конечно, комсорг славной 41-бис Митя Платонов. Со стороны зрителей перед ширмой стояла белая табуретка, а рядом этажерка, алеющая переплетами. В углу жался сборный оркестр. Проверка знаний совершалась просто. По рупору называлась фамилия. Вызванный поднимался на сцену, садился на табуретку и забрасывал удочку за ширму. Платонов прикреплял на крючок бумажку с вопросом и кричал: «Клюет!» Бумажка выуживалась, вопрос прочитывался вслух. На обдумывание полагалось три минуты. Сборный оркестр тихонько играл задумчивую музыку. В заключение нужно было снова закинуть удочку и выудить премию: коробку папирос, брошюру о роли профсоюзов, флакон духов, а то и соску-пустышку – намек на крайнюю политическую беспомощность. Сцена была ярко освещена. Длинный зал женского общежития был полон. Метростроевцы посещали спектакли политудочки охотней, чем футбол. Мероприятие пошло, как по рельсам. Ребята 41-бис побивали соседей по всем показателям (это неудивительно: секретарша 41-бис Надя, воспитанная в духе взаимопомощи, совершенно секретно заранее раздала желающим копии вопросов). Митя пребывал в состоянии азартного восторга. Так же, как и все остальные, он не ведал, какая мощная мина готовится погубить гладко начатое состязание. Он выкликал по радио фамилии, выискивая вопросы, подмигивал оркестру, помогал Наде выбирать подарки. А бикфордов шнур уже тлел, огонь подбирался к запалу, и приближалась минута, когда должен был ахнуть взрыв. Мина эта, не чуя ни рук, ни ног, притаилась в семнадцатом ряду. Звали ее Чугуева. Разговор с Татой ножом врезался ей в душу. Она поняла – подошел срок кончать фальшивую жизнь. Всю ночь она писала заявление, а утром встала в очередь к судье. К ее удивлению, судьей оказался не мужчина, а больная курящая женщина. Женщина устало спросила, что у нее. – Жалоба, – сказала Чугуева. И протянула графленые бланки нарядов, на которых были изложены ее преступления и проступки. Женщина спросила, на кого жалоба. – На меня, – сказала Чугуева. – На вас? – А то на кого? На меня самою. Вы зачитайте. – А кто писал? – Сама. А то кто же. Женщина прикурила папироску от папироски и спросила: – На что жалуетесь? – А я Митьку Платонова убила. Женщина устало осмотрела ее. – Вы что же… с повинной явились? – Да, да… – слово «с повинной» пришлось Чугуевой по душе. – С повинной, с повинной, – закивала она и засопела радостно. – А кто этот Митька? – Комсорг 41-бис. Гнедой такой из себя. – Метростроевец? Когда это произошло? – Давно уж. Вы зачитайте. Перед Первым маем. Женщина положила папиросу на пепельницу и накрыла глаза рукой. – Не верите, самого спросите, – сказала Чугуева. – Кого? – Да Платонова. Он на 41-бис нонича. Комсоргом. – Вы сказали, что убили его. – Ну да. Я убила, а он оклемался. – Почему же он не подает на вас в суд? – Да он говорит, не я убивала. У меня все написано. Зачитайте. – Мне некогда, гражданка. Пойдите к секретарю, сдайте ваши бумаги, оставьте адрес. Разберемся и вызовем. Следующий. Чугуева думала, что ее сразу возьмут под стражу. Она и пришла с узелком, в котором было все необходимое для тюремной жизни. Оказывается, и тут волокита. Ей очень хотелось, чтобы судья сама прочитала жалобу. Белобрысая секретарша была ненадежная, молоденькая, вроде Нади. И, когда вошел следующий проситель, заплаканный мужчина, Чугуева все еще топталась у письменного стола. – Вам непонятно, гражданка? – спросила судья. – А ежели я лишенка беглая? – спросила Чугуева. – Ну и что? – Тогда, может, сами зачитаете? – Пройдите к секретарю, сдайте бумаги и оставьте адрес. Разберемся и вызовем. Все. Чугуева прошла мимо секретарши на волю. Не послушалась Мити, струсила, вот бог и наказывает. Напакостила в одном месте, а каяться норовила в другом. Нет, девка, где пакостила, там и кайся. И вдруг будто кто-то ей на ухо шепнул: двадцать третьего политудочка. Выйди на сцену и казнись на людях, признайся, какая ты мастерица-ударница. Чего проще. Собирала себя Чугуева на первую и последнюю свою публичную речь, как покойницу: надела чистое белье, лицованный пиджачок, юбку на шестнадцати пуговицах, прикрасила губной помадой щеки. Посмотрела в зеркало-трюмо, на нее глядела угрюмая матрешка с красными щеками. Она разбудила Машу-лаборантку, застенчиво посопела и попросила постричь ее по-городскому. Маша была бывшая парикмахерша. Причесывать подруг она любила. Не теряя времени, она бросила на примус щипцы, отважно отхватила Чугуевой косу и принялась накручивать русые колечки перед ушами. Ее тоже назначили соревноваться на политудочке, и, ловко орудуя щипцами, она повторяла наизусть пять причин затяжного кризиса капитализма, четыре военных плана буржуазных политиков и два факта, отражающих успех мирной политики СССР. Окорачивая волосы на затылке, она перечисляла пять общественно-экономических укладов, десять недостатков в работе промышленности и одиннадцать условий ликвидации этих недостатков, две линии в сельском хозяйстве – одну неправильную, а вторую единственно верную, шесть задач в области идейно-политической работы и три задачи в области работы организационной. Сооружение прически кончилось тем, что Маша воткнула гребень не на затылок, а спереди, со лба. Чугуева глянула в зеркало. Волосы стояли дыбом. – Смеяться не станут? – спросила она. Маша успокоила: прическа выполнена в точности под фасон для круглого лица, утвержденный народным комиссаром легкой промышленности. И вот разукрашенная Чугуева сидела в семнадцатом ряду. Сперва вызовут Мери, после Мери кого-то из соседней шахты, а потом ее… Она слушала смех, шутливые подсказки, гремучий стук бубна, и на рыхлом лице ее не отражалось никаких чувств. Мери отвечала легко, кокетливо, и если бы «картели», «монополии» и «деградации» реже срывались с ее резвого язычка, можно было подумать, что она тараторит с очередным ухажером. – Во чешет! – громко проговорил Круглов. – Видать, итеэровка, – определил изолировщик соседней шахты. – По ночам, – уточнил Круглов. Мери дошла до четвертой причины, а ей уже хлопали, чтобы закруглялась. Она сделала шутливый реверанс и закинула удочку. – Шоколадину заработала, – предположил изолировщик. – Пузырек духов, – сказал Круглов. – У ней в жюри рука. Оркестр заиграл «яблочко», и зрители разразились смехом. На крючке моталось мокрое яблоко. Мери не сразу догадалась, что гнилой плод служил символом недоброкачественного ответа, а когда сообразила, запустила яблоко за ширму. Выскочил Платонов с мокрым пятном на пиджаке. А за ним мерной поступью вышел заведующий личным столом товарищ Зись. Сперва смолкли барабаны, бубен и позже всех мандолина. – Где находишься? – накинулся на Мери Платонов. – Безобразие! – А тебе кто права давал насмехаться? – заносчиво возразила Мери. – Надо отвечать как положено, – вступил товарищ Зись. – Я и отвечаю! – А не разводить вредную отсебятину, – продолжал товарищ Зись. – Я и не разводила… – Не разводить отсебятину, что буржуазия была революционным классом. Буржуазия не способна быть революционным классом… – Это вы, наверное, не способны! А Маркс-Энгельс сказал – может! – Не может быть революционным классом, – развивал мысль товарищ Зись, – поскольку буржуазный класс состоит из буржуазии, из эксплуататоров и капиталистов. – Сами вы состоите из эксплуататоров, – дерзила Мери. – Эксплуататоров и капиталистов. И на корячки приседать нечего. Здесь вам не оперетка «Сильва», а пролетарский клуб. – Ах, простите! – Мери сделала глубокий реверанс. Ребята смеялись. – Она правильно формулирует, – послышался голос. Товарищ Зись шагнул к рампе. – Кто крикнул реплику? – спросил он. Зал смолк. Чугуева оглянулась. В проходе среди опоздавших жался Гоша. Сутулая фигура его изображала пугливое изумление. Вступился и тут же струсил. – Кто подал реплику про формулировку? – повторил товарищ Зись. Все молчали. И Гоша молчал в проходе. – Вот до чего доводят непродуманные ответы, – подытожил товарищ Зись. – Ваша фамилия Золотилова? С 41-бис? Садитесь пока. Чугуева засопела. Сейчас выйдет кто-то чужой, а за ним выкликнут ее. Запальщику соседней шахты предлагалось разъяснить: «Кто такие Дон Кихоты?» Неподкованного товарища этот научный вопрос мог бы довести до колики. Но запальщик был агитатором и сам задавал такой вопрос десятки раз. – Это люди, – отчеканил он, – лишенные элементарного чутья жизни, далекие от марксизма, как небо от земли. Они не понимают, что деньги являются тем инструментом буржуазной экономики, который взяла Советская власть и приспособила к интересам социализма. Запальщика наградили коробкой «Дели». Грянул туш. Под бурю аплодисментов щедрый победитель заложил за ухо каждому музыканту по толстой папиросе. Он закурил и сам и тогда только отправился на место. Дежурный пожарник поднял шум, но что было дальше, Чугуева не слышала. Ее вызвали, и она пошла на эшафот. В проходе она невзначай натолкнулась на Гошу. Он обернулся. Был повод помедлить, и эти секундочки показались Чугуевой несказанно сладостными. – Здравствуйте, – сказала она тихонько. Гоша безмолвно смотрел на нее. – Здравствуйте, – повторила она. – Или не узнаете? – Васька? – проговорил он испуганно. – Что у тебя за прическа? Ее вызвали второй раз. –Ступайте садитесь. Мое место ослобонилось. Я не вернусь. Машинально поднялась она по скрипучему ступенчатому ящику, придвинутому к сцене, машинально взяла удочку и повернулась к темному залу. Ей приказали: – Закидывай удочку! В сумерках проступили стены с занавешенными окнами, лица, прищуренные глаза портретов, меловые буквы призывов. – Закидывай удочку, зараза! – сказали за ее спиной. – Дорогие!.. – начала Чугуева и осеклась. Не так начала. – Товарищи… – попробовала она продолжать. Опять не так. Какие они ей, лишенке, товарищи? Гоша сидел на ее месте, вытянув длинную, как рука, кадыкастую шею. Как он рвался на политудочку! Как верил в Чугуеву, как расписал ее в повести! Она и надоумила его приехать, когда он пожаловался, что пьесе не хватает политического звучания. Здесь, мол, звучания на десяток пьес хватит: исторический доклад, молодежь из двух шахт да летчик Молоков в придачу – куда с добром! Приехал, а вместо Молокова скандалистка Мери да гнилое яблоко. Чугуева отвела глаза и заметила бледное лицо Бори. Крепильщик Боря вкалывал с первого дня строительства, тайком харкал кровью и спрашивал: «Вы часом не с Одессы?» И на работе и во сне тоскует он по теплому югу, по теплому морю. И Чугуеву мучит его тоска… А вот в конце зала веселый парень, сорвиголова Круглов со своей братвой. Как всегда на собраниях, немного под мухарем. Разве забыть, как он вызволял ее от осодмиловцев, как ручался за нее головой?! А вот из первого ряда оглядывает ее прораб Утургаули. Если бы этот вечно злющий, вечно небритый инженер знал, как она обожает его!.. Что бы с ним было, если бы узнал он, что самое заветное воспоминание ее связано не с маменькой, не тятенькой, а с ним, с прорабом Утургаули…