Текст книги "Васька"

Автор книги: Сергей Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

– Какая пьеса?! Какая может быть пьеса?! Пьесу держат, ждут выхода повести!.. А ведь как все удачно складывалось. Тираж, интервью, пьеса во МХАТе, Кинарский… В какой карман руку ни сунешь, всюду тридцатки… Уходи, Тата. И никогда не приходи больше. Я родился под злой звездой. Тебе ни к чему вовлекаться в орбиту моих несчастий. – Не впадай в панику, – остановила его Тата. – И не делай, пожалуйста, из мухи слона. Работа займет немного времени. Если хочешь, я помогу тебе. Хоть я и «ничевоха», по мнению некоторых выскочек, но помочь сумею. Буду переписывать. Вычеркивать «вызвездило». – Правда? – Конечно, Гоша. Охотно. – А что! Чем черт не шутит. А вдруг что-нибудь и получится. Он сел рядом. Сперва она не заметила, что он обнимает ее, потом вышла из задумчивости и отстранилась. Это его не обескуражило. Радужное настроение вернулось к нему. – Ты спускалась в шахту? Нет? Напрасно. Там, под землей весело! Что ни говори, а замечательная стройка пятилетки: бегают вагонетки, шумят насосы, отбивные молотки перебивают друг друга, как Бобчинский и… – Он вдруг вскочил, пораженный внезапной мыслью. – Постой! Да ведь на днях в «Огоньке» и в «Литературке» идет мое интервью. Там фамилия названа. После съезда писателей газетчики накинулись на меня, как шакалы. Ведь у меня то самое, к чему призывал Горький: главный герой – труд и человек, организуемый процессом труда! Я всем и каждому хвастал, что моя героиня живет среди нас и фамилия ее Чугуева… А злосчастный очерк «Васька»! Нет, ее не замаскируешь! Она сама в «Вечерке» хвалилась, что про нее повесть пишут… Что теперь будет, просто не представляю! Как я покажусь на глаза Кинарскому? О-о-о! – застонал он. – А если действие вообще будет происходить не в Москве? Не в метро, а там где-нибудь… – Где? – разозлился Гоша. – В Таити? Вдали от событий? Благодарю. Такие романы пускай крученые пишут. – Не дерзи и не малодушничай, – одернула его Тата. – Если бы я была писатель, я бы знала, что делать. – Что? Что? – Бесстрашно смотреть правде в глаза и писать все, что тебе известно. – Да ты что?.. – А что? Ты же сам только что Данта цитировал. – При чем тут Дант? Я в Союз заявление подал! – Вот и хорошо. Поставь в повести вопрос о двурушниках. Покажи Чугуеву с обеих сторон. В лицевой – отличная работница, а с изнанки – вредитель, который помимо своей воли разложил не только Осипа, но и комсорга. – Да ты что! Да за такую постановку вопроса, знаешь, какую отбивную котлету из меня сделают! Повесть идет точно по горьковской колее, а ты переворачиваешь ее вверх колесами… – Он подумал. – Послушай, Тата, а что если принять безумное решение? Что если оставить все так, как есть? Чугуева работает на метро почти год. Ударница. Значкистка похода Кагановича и ЗОТа. Осип и Платонов молчат. Так в чем же дело? – Ты забыл обо мне. – Ах, да! Ты собираешься донести на нее? – Не донести, а разоблачить. – Хорошо, пусть разоблачить. И тебе не жалко ее? Судя по твоему рассказу, Васька не ведала, что творила, и когда бежала с высылки, и когда бросала мартын. Да и вообще, почему я должен верить ее болтовне? Она была пьяна, пела «Курку», мало ли что ей взбредет в голову. – Послушай, Гоша, неужели ты не обратил внимания на ее глаза? А ее рабское подчинение Осипу, эта жалкая «Курка»… Отчего это? Работает исступленно, лезет в передовики. Почему? Ты собираешься быть инженером человеческих душ, разве ты не обязан спросить себя: почему? – Я знаю одно: если ты скажешь про Ваську, Метрострой лишится отличной работницы. – Значит, и ты хочешь, чтобы я смолчала? Ну Митя – понятно, ладно. Он комсорг шахты. Он кровно заинтересован, чтобы Чугуева «вкалывала», как он выражается, и выполняла на двести процентов нормы. А ты в чем заинтересован? Денежки получить? А истину куда? В карман спрятать? – А известно ли тебе, Таточка, что истины бывают двух сортов – привычные и непривычные? Привычные приятны, потому что их уже знают и хотят повторять, и повторять, и повторять. Привычным истинам бурно аплодируют, за привычные истины платят высокие гонорары. А вот с непривычной истиной следует обращаться осмотрительно и, как бы тебе сказать, аккуратно. Известен ли тебе Карл Фридрих Гаусс, великий немец, которого называют королем математиков? Гауссу внезапно открылась истина, имеющая отношение не только к судьбам нашей грешной земли, а ко всем мирам, ко всей вселенной. Он увидел неевклидову метрику вселенной. Увидел и смолчал. Смолчал, потому что боялся насмешек. А уж после него ту же непривычную истину открыл венгр Бойяи и наш Лобачевский. – Но они не смолчали, – тихо возразила Тата. – Не смолчали. Но мудро ли они поступили, это еще вопрос. Бойяи свели с ума, Лобачевского затравили. Недаром предупреждал Дант: Мы истину, похожую на ложь, Должны хранить сомкнутыми устами, Иначе срам безвинно наживешь. – Твой Дант подсказывает все, что тебе нужно в данную минуту. А сам ты, не Дант, не Гаусс, а ты, Гоша Успенский, как думаешь – честно или нечестно прикрывать от закона беглую лишенку? – Постановка вопроса слишком, как бы тебе сказать, лобовая. Пойми главное: теперь, в данный момент, лишенки не существует. Тебя тревожит свет далекой, потухшей звезды. Понимаешь? Звезды уже нет, она сгорела, а свет ее только-только дошел до тебя. Свет этот иллюзия. А ударница Чугуева, строитель метро, да такой строитель, которого товарищи наградили мужским именем Васька, – это не иллюзия! Это большая, настоящая правда. Ее работу можно не только увидеть, но осязать: пощупай опалубку, филат, бетонный свод. Вот я и писал, как душа Васьки навсегда, навеки застывает в бетонном своде метро. – Подожди, Гоша. – Тата взялась за ручку двери. – Скажи честно, о ком ты заботишься? О Чугуевой или о себе? – Что за вопрос! Конечно, о Чугуевой! Книга выйдет, произведет впечатление, и все остальное отступит на задний план. Чугуева станет любимицей публики, и никому не придет в голову копаться в ее прошлом. Вот у тебя глаза снова стали какие-то, как бы тебе сказать, прошлогодние. Я обидел тебя? – Нет. – Ну, слава богу! – Я не верю в бога. Но мне очень жалко, что его нет. До свидания. Тата ушла. И лучше бы она не приходила. Гоша очень расстроился. Его тревожили не только судьба повести и сорвавшееся сватовство. Была еще какая-то причина, которую он никак не мог уловить и оформить словом. Он взял одно из адресованных Ваське писем и, чтобы отвлечься, стал читать: «Уважаемая гражданка Маргарита Чугуева-Васька! Прочитал про ваши достижения и решил вам написать. Чем вы занимаетесь в свободное время? Я только и знаю, что хожу в кино и пишу письма. Писал Зое Федоровой, Мариэтте Шагинян, Паше Ангелиной, Демьяну Бедному и еще кому-то на букву Р. Позабыл. Никто пока не отвечает. Хотел написать Максиму Горькому, да боюсь – продернет за ошибки. Я сын учительницы обществоведения. Мама знает наизусть, когда жил Пугачев, Халтурин, когда был какой съезд и прочую муру. У нас весна вступает в свои права. Тает снег. В мае, наверное, тоже будет хорошая погода. А в июне будет еще теплей, чем в мае. Зимой у меня ничего особенного не произошло, кроме того, что я вывихнул руку. А в общем, все хорошо, прекрасная маркиза. Шучу. Ну, страница вышла, подходит время кончать. Да здравствует Красная армия и ее вождь товарищ Ворошилов! Посылаю свою фотку – такая, как на комсомольском билете». На душе у Гоши стало еще тошней. Ему почудилось, что у него тоже вывихнута рука. Стараясь отвлечься от мрачных аналогий, он сунул письмо обратно в конверт и принялся чинить стул. 20 Визит к молодому литератору произвел на Тату неожиданное действие. Она решила мириться с Митей. Они бы помирились и без этого, может быть, немного позже, но помирились бы. Они уже не управляли собой. Тата с ужасом поняла, что любит рыжего комсорга сильнее, чем прежде. А его каждую минуту тянуло к телефону. Он не мог без нее и злился на себя. Оба они оказались в положении ребятишек, которые забрались в гоночный автомобиль, пустили его на полный ход и поняли, что не умеют остановить. Через пятидневку на Тверском бульваре состоялась встреча. Оба держались натянуто, почти официально. Тата заявила, что после длительных размышлений пришла к выводу, что она не права. Достаточно того, что она предупредила Митю о Чугуевой как комсорга шахты. Этим она выполнила свой долг. Митя сказал, что не прав он. В настойчивости Таты проявилась похвальная комсомольская принципиальность. Еще он сказал, что Первый Прораб его помнит и ценит. Ему стало известно что в отдельную палату его перевели по личному указанию Первого Прораба. И он решил, как только Первый Прораб вернется из Сибири с хлебозаготовок, пробиться к нему и принять вину на себя: Чугуева давно желала чистосердечно раскаяться, а он, комсорг шахты Дмитрий Платонов, запрещал ей это, чтобы не снижать темпы проходки. Митя был уверен, что его откровенность найдет понимание, ударница будет помилована и вопрос будет исчерпан. – Глупее ничего не придумал? – Тата вскинула на него умные серые глаза. – И ей не поможешь, и себя поставишь под удар. Они заспорили, но мягко, опасаясь поругаться снова. В конце концов было решено: все, что Митя собирается доказать Первому Прорабу, будет изложено в виде формального документа. К документу будут приложена характеристики Чугуевой за подписью комсорга (такая характеристика четырехмесячной давности имелась в делах, оставалось уговорить Надю сделать копию) и письмо бывшего начальника шахты Лободы. Они вместе позвонили Лободе на квартиру, узнали, когда у него выходной, и через два дня Митя стоял возле двери, обитой малиновой галошной подкладкой. Подход к опальному начальнику Митя обдумал тщательно. Он явился без телефонного звонка, как снег на голову, с фотографиями, давным-давно сделанными Гошей: Лобода в забое, Лобода с комсомольцами, Лобода смотрит в окуляр теодолита. У бывшего начальника было две отрады: париться и фотографироваться. И он часто мечтал о блаженных временах, когда можно будет ограничиться только этими двумя занятиями. Митя стучал дважды. За дверью таилась гробовая тишина. На Лободу было непохоже, чтобы он ходил в гости, да еще совместно с семейством. Не достучавшись, Митя спустился на марш, примостился на подоконнике и стал читать сочинение Герберта Уэллса «Человек-невидимка». Минут через десять загремело железо запоров. На площадку вышла девчонка лет двенадцати с лежачими ушками, вылитый Лобода, с белобрысыми косичками. Старушечий голос тихонько напутствовал: – Смотри, сдачу пересчитай… Пятнадцать копеек принеси… Пересчитай, смотри… Копеечки не хватит – загрызет… Митя придержал дверь ногой и спросил Федора Ефимовича. – А вы откуда сами будете? – прошептала старуха. – С метро, – Митя тоже перешел на шепот. – А Федор Ефимович что? Хворает? – Федор Ефимович с бани, – пояснила старуха. – Чай кушает. К ним нельзя. – Мне, мать, вот так его надо! – Митя провел рукой по горлу. – На что? – По делу. – Да он в метро уже не служит. – Неважно. Ему премия положена. Расписаться надо. – Фамилие ваше как? – Платонов. Дверь захлопнулась. Ключ щелкнул дважды. Лязгнула задвижка, загремел засов. Митя осмотрел остатки электрического звонка, фанерный почтовый ящик, щедро окрашенный популярной на Метрострое кубовой краской, прочитал номер квартиры, обозначенный мелом на малиновой обивке, постучал снова. Старуха будто того и ждала. Сразу открыла. – Чего вам? – Я к Федору Ефимовичу. – Не велено беспокоить. – Вы фамилию-то сказали? Платонов. – Сказала. Оне не знают таких. – Как не знает? Комсорг шахты Платонов. – Где? – Да вот он. Я. – Не знают таких. Сказано, нет? – Вот это ловко! – Да чего ловчей. Пусти ногу, фулюган! – И ты, мать, прекрати волокиту. Скажи, Платонов принес фотографии. Срочно давай, одна нога здесь, другая там. И опять: ключ, крюк, задвижка, словно замыкали несгораемый шкаф. Митя вернулся на подоконник, прочитал главу «Взбесившаяся мебель», начал следующую – «Незнакомец разоблачается» и насторожился. Тихонько, словно мышка, прижимая к животу «Вечерку», поднималась белобрысая девочка. Митя начал было выбирать самый благопристойный способ использования выгодной ситуации, но было поздно. Прежде чем способ был выбран, сработал условный рефлекс, и комсорг, сам не понимая как, очутился пред очами Федора Ефимовича Лободы. А в прихожей причитала старуха и выгрохатывал последние остатки железного грома эмалированный таз, сбитый с сундука вместе с березовым веником. Хозяин сидел за круглым столом в просторной косоворотке, застегнутой на половину вышитого столбца, и пил чай с вишневым вареньем. – А-а-а! – пропел Лобода. – Гость дорогой! Зашел все ж таки, не побрезговал! – Он обтер губы утиральником, обнял Митю и прослезился. – А бабка сказала, вы таких не знаете, – смутился Митя. – Во-первых, она не бабка, а супруга, Настасья Даниловна, знакомься. У нас еще внуков нету, рано ее бабкой величать. А эта, меньшая, Марэла – в честь основоположников. Старшая еще есть, Фирка. Та дореволюционного производства… Чего же ты, крыса старая, – ласково обратился он к жене, – фамилию перепутала? Как ты назвала-то его? – Платонов. Он меня с ног сшиб, фулюган. – Платонов, Платонов… – Лобода рассердился. – Надо было доложить – комсорг 41-бис шахты и так далее. А ты – Платонов… Платонов, Платонов. Ступай отсюдова! Настасья Даниловна пихнула дочку в соседнюю комнату, нырнула за ней, и дверь захлопнулась. Не теряя времени, Митя стал показывать снимки по очереди. – Ты на нее не серчай, – сказал Лобода. – Она у меня с совещательным голосом. Бывший начальник попивал чаек из блюдечка и любовался собой по второму разу. Расчеты Мити оправдывались. Можно заговаривать о Чугуевой. – Как на шахте? – спросил Лобода. – Откровенно сказать, после вас все наперекосяк. – Да ты что! – Лобода выкатил глаза, но все-таки ухмыльнулся. – Подумай, кого хаешь! Новый-то – инженер! Его Сам прислал, лично. – Мало что! Горяч больно, хоть и инженер. Тороплив. – Тороплив? – Тороплив. При вас готовились плывун замораживать, помните? Еще не проморозили как следует, а он: давай копать – и все тут! В результате – потоп. – Потоп? – Законный. Воду бадьями отливали. Мучились от темнадцати до темнадцати. В результате – прорыв. – Прорыв? – спросил Лобода, с удовольствием закусывая вареньем. – Полный прорыв, Федор Ефимович. Копаешься, а тебе за шиворот калийный рассол льется. Весь в струпьях ходил. Сейчас еще свербит… – Вот он и инженер! – вздыхал Лобода. – Вот оно и высшее техническое. – А с бетоном вовсе разладилось, – продолжал Митя. – То замазку гонят, а то жидкий, хоть блины пеки. Ребята каждую минуту вас поминают, Федор Ефимович. Вот, говорят, был руководитель так руководитель. – Ладно тебе. Кто говорит хоть? – Все говорят. В основном, конечно, рабочий класс. Андрюшенко говорит. Круглов Петька. Машка Золотилова. – Мери? – Она. Портупеев. Чугуева. Да вот, кстати, Чугуева-то… – Еще кто говорит? – Семенов говорил. Хусаинов, камеронщик. Борька Заломов. Чугуева. – Чугуеву ты поминал. Дальше. – Борька, Заломов. Гошка Аш… Все желают. И Николай Николаевич тоже. А Чугуева… – Про богдыхана не поминал? – Кто? – Николай Николаевич. Про богдыхана китайского, случаем, не поминал? – Нет. Вот, говорит, был начальник так начальник. Придет и сядет в кресло. Не то что нынешний. – А новый бегает? – Из-под земли не вылазит. Ребята говорят, Федор Ефимович не такой был. – Небось костерят, что план требовал? – План стребует, а в обиду, говорят, не даст. – Это верно, – Лобода отпил из блюдечка, закусил вареньем. – Поминают небось, как работал с человеческим материалом? – А как же! Каждый день поминают. С человеческим материалом Федор Ефимович работал. Дирижаблестроение освещал… Я, по правде сказать, плакал в больнице, когда узнал, что вас нету. – Врешь ты все, рыжий черт! – Лобода промакнул утиральником слезу. – Настасья! Дверь распахнулась. – Подай комсоргу чашку. И для варенья розетку. Так. Дочерей позови и сама садись. Явились две дочери: Марэла и старшая, лет двадцати, тоже похожая на отца. – Вот это, – Лобода показал пальцем на Митю, – комсорг моей шахты. Садитесь, слушайте. Значит, жалеют меня? Ну? – Жалеют, Федор Ефимович. – Кто да кто? – Чугуева, Круглов Петька. Машка Золотилова… – Мери? – Она. Портупеев, Хусаинов, камеронщик, Заломов… – Гошка Аш, – добавил Лобода. – Вот они, какие дела. Слыхали? – обратился он к молчаливому семейству и пояснил Мите: – Они молчат, а про себя рады без памяти. Я ихние мысли, как по минеям читаю: «На подсобном участке не больно-то станет главного корчить». Мечтают, что я им оттудова капусту таскать стану… Шиш я вам капусту стану таскать! Ну, чего вылупились? Дочери, будто по команде, вместе с матерью скрылись за дверью.