Текст книги "Васька"
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)
Чугуева перечитывала строчки, перешептывала те самые слова, которые прошептывал отец, когда выводил мокрым химическим карандашом загибающиеся углом строчки, и представлялся он ей не жалким стариком, каким она видела его в последний миг на приболоченном кочкарнике, а железным мужиком на привольном ветру в домотканой рубахе, с тесьмой в волосах, то с топором, то с вилами, то на пути с молотьбы, всего в хоботье. Вон они собрались обедать, у каждого своя миска. Отец в красном углу, умытый, праздничный, протягивает миску: «Черпани-ка, мать, с донышка».
Характер у него был двойной – свирепый и нежный. На работе, если что не так, забить мог до смерти, а пошабашит да умоется – голубок сизый. Сядет, бывало, у ворот на скамеечку, там реку Терешку видать, позовет: «Гляди, дочка, и запоминай. Вот она, красота. Вот она, родина…». Родина и красота были для него одно и то же.
Только что Осип прочитал коллективное письмо дальневосточных пионеров из отряда имени Павлика Морозова. Пионеры извещали, что присвоили имя «Васька» передовому звену отряда и обещали рапортовать ей о своих успехах каждую неделю.
– Безобразие! – возмущался Гоша. – Нет, не безобразие! Мерзость и гнусность!
– Давай активней закусывай! – посоветовал Осип.
– Омерзительная гнусность! Знает, что делаю докуке… домуке… – хмельной язык Гоши плохо слушался, – документальную вещь, и скрывать ценные… что там ценные! – уникальные материалы… я на вас в суд подам… На дуэль вызову!
– Ладно тебе мозги пудрить, – сказал Осип. – Пей. Он налил, поглядел, сколько осталось, и поставил бутылку под стол.
– Много я тебе про отца баяла, дорогой писатель, – Рита вздохнула, – да не всю правду. Грешна я перед тобой.
Гоша поглядел на нее мутным взглядом и спросил:
– Он у помещика батрачил?
– Батрачил.
– Председателем машинного товарищества был?
– Был. Все правда сущая.
– Тогда все в порядке. Отвяжись и… как это… не пудри мозги…
– А все ж таки послушай. У отца в товариществе был большой пай – полтрактора. А платили от пая. И по ведомости нам причиталось много пшеницы… Когда разгоняли товарищество – с отца стали требовать хлеб согласно ведомости… Ты меня слышишь?..
– Слышу, слышу, – сонно пробурчал Гоша.
– Стали требовать, а он половину хлеба не выбирал. Раздавал рабочим-сезонникам. Наложили на нас кратный штраф, а платить нечем. Что делать? Окулачили и лишили нас имущества и всех прав… – Она выпила залпом. – Вот чего я позабыла отметить, товарищ писатель…
– Это нехорошо… – проговорил Гоша, клюя носом. – Нехорошо с твоей стороны, Васька.
– Обожди. Привезли нас в Сибирь, скинули на болото. Лето, а холодно. И гнус. Подозвал нас отец: «Давайте дом ставить. Или за неделю дом ободрим, или пропадем». Инструменту на всех – один топор. Бились ужасть как. Куды там метро! Бывалушки, тащу кряжину, да и лягу без памяти. Отец секанет веревкой, обратно тащу… Уделали дом, обомшели, оконопатили. Подошел начальник в кепочке, похвалил. Потом еще раз подошел, похвалил, – Чугуева начала смеяться, – да и постановил: забрать дом под контору… А нам, – странно икая, смеялась она, – гвоздей посулил и стекол: давайте, мол, рубите себе такой же рядышком…
– А ты чего думала! – мелко хихикнул Осип. – Тебе, лишенке, оставят?
– Пойдем, Митя, а? – попросила Тата. – Все ясно!
– Погоди. Интересно. Срубили?
– А куда тут рубить, – продолжала Чугуева. – Тятенька захворал. Дал мне пирог-дерунок да коробок спичек, и пошла я по солнышку от зимы к лету. Шла, христарадничала. Где подадут, где погонят.
– Вот бы тебе тогда велюрову бы шляпу с бараньей бы ногой… – хихикнул Осип.
– Я бы его самого сгрызла вместе со шляпой, – горько усмехнулась Чугуева. – А деревни редко, верст через пятьдесят, и ночевать не пускают. Боятся – соседи докажут, что лишенку приветили. За это взыскивали! Одна тетенька, правда, пустила. Зашла я, гляжу: осподи, полная проголодь. Детишки, трое, на койке скулят. Не плачут, а скулят, как кутята… Скулят – жутко, а замолчат – еще жутчей. Ворочалась я, ворочалась, растолкала Алену. Бабу-от Аленой звали. Сдай, говорю, Алена, меня в сельсовет. Скажи, мол, лишенку поймала. Им там за отлов бродяжек-от беглых премию давали. Горошку там, рыбку. Повела она меня в сельсовет. За руку уцепилась, чтобы не убегла… – Чугуева засмеялась. – Не передумала бы…
– Несознательная твоя Алена, – подхихикнул Осип. – Сама должна была догадаться. И много за тебя дали?
– Не знаю уж, на сколько потянула. – Чугуева отсмеялась, утерла слезу. – Сдали меня дежурному, повез в район. Снег лежал, в санях ехали. Я-то ночей пять путем не спамши. Погоняй, баю, не то не довезешь. Помру в пути, некрасиво получится. И пала без памяти. Очухалась – лежу в снегу на болотине одна, кругом нет никого, – она снова засмеялась. – Дежурный, видать, подумал, околела, скинул. Молоденький был, интересный из себя. Глазки, как у Ворошилова.
– Голодная, а глазки заметила, – усмехнулся Митя.
– Это ладно… А начальник, что дом у нас отымал, знаете, кто?
– Кто?
– А вот он, – и указала на Осипа.
– Ты что? – острое лицо Осипа вытянулось. – Упилась?
– Он нас считал, – продолжала Чугуева, – и на бумагу переписывал. Он и…
– Не больно ей доверяй в данный момент, – перебил Осип. – Пущай проспится! Может, она и правда высланная, чуждый элемент.
– Я-то элемент чуждый? – Чугуева рассердилась. – А кто нас переписывал? Не ты?
– Не я.
– Реку Нюр-Юльку помнишь?
– Сроду не слыхал.
– А Колкынак?
– Когда это было?
– В тридцать первом году.
– В тридцать первом году я работал в укоме комсомола. Справка в отделе кадров.
– Неужто правда?.. – Чугуева с тупым недоумением оглядела сидящих в зале людей, будто все они ее обманули. – Неужто обозналась? Неужто все зазря?
Осип смотрел на нее с искренним сожалением.
19
Комната Гоши была огромная, холодная и сырая. На нее никто не зарился, и Гоша скрепя сердце переплачивал за излишки жилплощади.
От родительского добра осталось у него жардиньерка да дубовый стул с резной спинкой, да ведерко для охлаждения шампанского. Ведерко было серебряное, с вакхическим барельефом. Его давно бы надо было сдать в комиссионку, да Гоша стеснялся барельефа. Высокий стул, смахивающий на трон Ивана Грозного, не падал только потому, что был вплотную прислонен к стене, и сидеть на нем умел только хозяин. Когда заходили посторонние, Гоша воровал в коммунальной кухне табуретку.
Спал он на продавленной кушетке. Валик служил подушкой, а макинтош и пледы покойной тетки – одеялами. Постель никогда не прибиралась. И, найдя в куче хлама чувяк или вилку, хозяин искренне удивлялся: «Как она сюда забралась, бестия?»
Он принадлежал к племени сосредоточенных чудаков, которых обожают представлять на театре молодые актеры. Рассеянность почему-то неизменно веселит зрителей, а актеру и невдомек, что главное свойство такого чудака вовсе не рассеянность, а поразительная живучесть и приспособляемость. Запеки его куда-нибудь на вечную мерзлоту, он и там выживет, да. глядишь, еще и добродушный мемуар настрочит.
Гоша не ощущал никакой разницы между пуховой периной и холодным полом. Ему было безразлично, смаковать ли у Мартяныча нэпманский обед из четырех блюд или жевать всухомятку лоскут соленой воблы. Еще в те годы, когда в этой огромной комнате мама угощала членов религиозно-философского общества китайским чаем с сухариками, топка печи казалась Гоше глупой прихотью. Теперь, в одиночестве, он вполне довольствовался вонючим теплом керосинки. Правда, в рождественские морозы он испытывал смутное неудобство, но ему и в голову не приходило разбираться, что это за неудобство. Его одолевали иные думы.
После пира в «Метрополе» Гоша почти сутки провалялся с мокрой тряпкой на голове. У кушетки стояло ведерко, украшенное нагими вакханками, которое давно употреблялось не по прямому назначению. Ножки и подлокотники дубового трона вылезли из пазов и торчали в разные стороны на манер композиции Татлина. Видимо, вернувшись ночью, Гоша присел отдохнуть, но, как присел и что после этого произошло, не помнил. Похоже, что он пробовал читать присланные Ваське письма – разномерные листочки валялись на кушетке и на полу.
Вечером пришла Тата.
– Можно у тебя посидеть? – спросила она.
– Ради бога! – Гоша удивился и обрадовался. С весны она почти не бывала у него.
Пока он прятал ведерко и подбирал письма, она молчала. Это было непривычно. Обыкновенно она начинала тараторить еще на лестничной клетке. Гоше показалось, что она сильно похудела и подурнела. Тянулись минуты. Молчание, да еще в сумерках, становилось тягостным. Он поднялся к выключателю, но Тата попросила не зажигать света.
– Мне плохо, Гоша, – сказала она.
– Мне самому плохо! – подхватил он. – Видишь ли, Тата, любое дело требует тренировки. Напрасно я изображал гусара. «Пьешь вино – думай о последствиях». Это не я. Это Фирдоуси.
– Ты недослушал, – проговорила Тата спокойно, – мне не от вина плохо.
– А что? С Платоновым поссорились?
– Поссорились. Навсегда.
– Какой ужас! – сказал Гоша с удовольствием. – Навсегда?
– Навсегда, – повторила Тата твердо. – И дело не в том, что он способен пожертвовать мной ради какой-то Чугуевой. Дело совсем не в том. Я гордилась собой, гордилась тем, что я человек… А он… он обокрал меня.
– Обокрал? Комсорг? Этого еще не хватало!
– Да нет. Ты не так понял. Душу мою обокрал. Растоптал чувство человеческого достоинства. Многое я ему прощала, но этого не прощу никогда.
– За человеческое достоинство не беспокойся, – сказал Гоша. – Это, пожалуй, единственное, что невозможно ни украсть, ни уничтожить. Когда терпишь унижения, чувство достоинства закаляется, становится, как бы тебе сказать, грозней, продуктивней. Как меня унижали, Тата! С самого детства! Со школы! И за что? За то, что я первым решал примеры, за то, что писал без ошибок… Ты не представляешь, каким мучением были для меня переменки! Я забивался в самые дальние углы, меня выволакивали и потешались – играли в меня, как в мячик. Я приходил домой бледный, оборванный. Мама ужасалась, прикладывала ко лбу руку. И все-таки, Тата, если бы я не окунулся в эту горькую купель, из меня бы ничего не вышло. Чем больше меня мучили, чем больше издевались, тем больше во мне зрела мстительная уверенность, именно зрела сама по себе, помимо воли и желания, что придет время, и я докажу, что я лучше всех! Чем я лучше и как докажу, я еще не знал, конечно, но в моей душе все туже и туже завинчивалась пружина…
– У меня трагедия, а ты про пружины, – вздохнула Тата. – С тобой очень трудно беседовать. Ты постоянно занят своей персоной. Пружины, пружины! А ты понимаешь, что такое духовное одиночество? Человека любишь, обожаешь, и вдруг в один прекрасный момент обнаруживается, что он не понимает тебя и не понимал никогда, что мы друг другу бесконечно чужие… Это же смешно – я, рядовая комсомолка, должна учить комсорга шахты простейшим истинам!.. Должна ему доказывать, что никто из нас не имеет права лгать! Справедливость и правда – коренные свойства нашего народа. Потому-то мы и совершили революцию первыми. Ведь правда, Гоша?
– Конечно! – подхватил Гоша. – Помнишь, у Горького: я вижу наш народ удивительно, фантастически талантливым. А что такое талант? Подожди, не сбивай. Рождается мысль. Талант – это прежде всего мужество быть правдивым. Мужество видеть правду, говорить правду и действовать по правде. Нельзя, чтоб страх повелевал уму, Тата! Это опять не я, это Дант. И тренировка таланта начинается с оценки себя, с самокритики. Да, да, с самокритики, я не боюсь этого слова. Только правдиво оценивая себя, можно подняться до справедливого суда над другими. Возьми мелочь: я написал очерк. Очерк напечатали, хвалят. А я знаю, что очерк плохой, слишком, как бы тебе сказать, умышленный. Когда я стал понимать это, во мне проклюнулся талант. И теперь, если я напишу страничку на «отлично», понимаешь, Тата, объективно на «отлично», на душе такое блаженство, будто взял ми-бемоль в арии Виолетты. Так и хочется крикнуть: «Ай да Гоша, ай да сукин сын!» Еще тогда, в школе, я предчувствовал, что пружина начнет действовать. Нужен был первый толчок. И знаешь, кто был этим толчком?
– Кто? – спросила Тата бесчувственно. Она плохо слушала и раскаивалась, что пришла.
– Ты. Вот кто. – Голос его дрогнул. – У Шаляпина где-то есть пошловатое признание: все хорошее он совершал ради женщин. А я все, что делал, и все, что сделаю до конца своих дней, буду делать не для женщин, а для одной женщины. Для тебя, Тата.
Она посмотрела на него с испугом.
– Да, да! И я говорю это тебе только теперь, потому что прежде мечтать о тебе было бы нелепо. Помнишь, кот и тот убежал от меня. А сейчас смотри! – Гоша зажег свет, схватил с подоконника запечатанные лиловыми буквами страницы папиросной бумаги. – Вот оно, мое будущее! Ничего подобного в документальной прозе еще не было со времен Глеба Успенского! Я не бахвалюсь, это в горкоме писателей говорят! Книгу выпускают молнией! Обложку поручили Кинарскому, понимаешь? Художнику, который оформляет исключительно классиков: Бальзака, Фенимора Купера… Кинарский уже набросал эскизы, и меня приглашают выбрать. Надо идти, а я в таком состоянии… – Он отошел в дальний угол, сделал свирепое лицо и спросил: – Ты выйдешь за меня замуж?
Тата встала.
– Выйдешь?
– Какой ты смешной, Гоша, – сказала она печально. – Смешной и глупый.
– Молчи, молчи. Скажи только одно: ты его любишь?
– Я его ненавижу.
– Молчи, ясно… Любишь. Что у вас случилось?
– Ничего особенного. Я поставила ультиматум: если он будет скрывать прошлое Чугуевой, я буду сигнализировать. И представляешь, что он ответил: «А тогда я буду сигнализировать твоей мамочке, что мы с тобой…» – и так далее, по-хулигански, как когда-то на бульваре. Представляешь? Я хлопочу ради его пользы, а он спекулирует на том, что у мамы грудная жаба и ее нельзя волновать.
– Жаба? – покачал головой Гоша. – Какая неприятность… Минуточку! Что значит – скрывать прошлое Чугуевой? Какое прошлое?
– Во-первых, что она дочь кулака, во-вторых, что она беглая лишенка, в-третьих…
– Опомнись! – завопил он. – Кто это выдумал?
– Это правда. Об этом она рассказывала тебе в ресторане.
– Шутишь, Тата? – Он подошел, внимательно посмотрел в ее серые печальные глаза. – Шутишь. Не желаешь, чтобы я приставал к тебе с глупостями. Не буду…
Он сдвинул гору тряпья, сел на кушетку, нашел под собой сухарь и стал машинально грызть его.
– Я тебя вижу насквозь. Тата. Тебе не идут дамские уловки. Я ни на чем не настаиваю. Ты меня, наверное, не поняла, если считаешь, что я на чем-то настаиваю. Мне надо, чтобы ты знала: ты для меня единственная женщина в мире. И все. И можешь поступать, как тебе угодно.
Он стал осматриваться по-собачьи, куда подевался сухарь, понял, что доел, и продолжал:
– Я понимаю, у тебя неприятности. С Платоновым разрыв. У мамы – жаба. А тут еще жених непротрезвевший. Действительно, комично.
Тата подошла к нему, села рядом.
– Не сердись, – сказала она. – Я считала обязанной предупредить тебя. Ведь ты о Чугуевой книгу пишешь. Слушай же внимательно и не перебивай.
Она обстоятельно растолковала все, что узнала от Мити и от самой Чугуевой, и об опасности, которую Чугуева собой представляет. Рассказ ее подействовал на Гошу примерно так же, как вчерашняя выпивка. Он положил рукопись на подоконник и долго перелистывал страницы от начала до конца и от конца к началу.
– Не может быть! – сказал он наконец. – В моем труде ничего этого нет. Как ты говоришь? Дочь кулака?
– Да, Гоша.
– Последний день Помпеи! Сбежала с поселения? Да как же она посмела?..
– Худо, наверное, там было. Не одна она бежала. На метро свыше двух тысяч чужаков выловили.
–Да как же она посмела от меня скрывать такое безобразие?! Она же знала, что я книгу пишу, пьесу и так далее. Она была у меня раз пять или шесть даже. Я ее чаем поил… Ей известно, что я заявление в Союз писателей подал… Что она, с ума спятила?
Он пошагал по комнате, остановился внезапно.
– Ты понимаешь, что со мной будет? Рукопись заслана в набор.
– А мне кажется, выход есть, – сказала Тата. – Замени фамилии и преврати документальную повесть в придуманный роман.
– Чудесно! – закричал Гоша злобно. – У меня голая правда, документ. А ты предлагаешь мне превратиться в тупейного художника, начинать абзац словом «вызвездило»! Договориться с персонажами, как в цирке шапито, кто кого положит на лопатки? Не могу. С искусством надо обращаться на «вы», Тата. – Он пошагал еще немного, подумал и тихо закончил: – Представляешь, какая это египетская работа? Все заново! Да как она посмела, негодница!
– По-моему, Гоша, отчаиваться рано. У тебя готовится пьеса…
