Текст книги "Васька"

Автор книги: Сергей Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

– А я видела сон, – проговорила она с хрипотцой, – будто мы куда-то с тобой уехали, далеко, где нет никого. Какие-то необитаемые скалы, и мы на медвежьей шкуре. Вдруг является папа и начинает страшно ругаться. А мама ему говорит: «Не сердись. Видеть во сне рыжих – к счастью». Смешно, правда? – Смешно-то смешно, – сказал Митя, – а приедет по правде, не больно смешно будет. – Он обнял ее крепко, поцеловал. – Испугалась? Не бойся. Объявим, что мы муж и жена. Пусть поздравляют. Тата промолчала. Молчание ее Мите не понравилось. – Боишься? – спросил он. – А ты не боишься? – Я ничего не боюсь. Даже тебя. Васька чуть не укокошила, я и то… – Он прикусил язык. После встречи с Васькой в лечебнице Тата не раз выпытывала подробности. Он, как умел, увиливал. Она не настаивала, но обижалась. На этот раз он проговорился, и пришлось рассказать все. – Какие изверги! – Она прижала его рыжую голову к крепкой, как арабский мячик, груди. – Какие звери! Да ее удавить мало! Сегодня же иди к начальству. – Зачем? – Как это зачем? Ставь в известность. – А если ее расстреляют? Ну не расстреляют, дадут десятку. Кому польза? – Так ей и надо. Это же бандитизм, уголовщина! Покушение на убийство! – Так ведь не убила. –Сегодня не убила – завтра убьет. В ней же классовая месть говорит. Я тебя просто не понимаю. – Послушай, Тата, внимательно, – терпеливо начал Митя. – Васька, если не считать, конечно, Круглова, самый надежный человек в бригаде. Когда меня нет, она остается за бригадира, и все ребята ее признают и слушаются. Работает она за двоих, за троих и понимает буквально все: и марки цемента, и сортаменты, и взрывчатку, и пергамин. Где она приложила руки, можно не проверять. Сколько ни работала, ни разу не сфальшивила. – А социальное происхождение? – Перейдем к социальному происхождению. В политике она круглый нуль, ничего не соображает, не знает ни правых, ни левых. Главное в ней – жадность на работу. Дома, говорит, когда тятенька понукал, тяжельше было. Здесь ей легче и лучше, чем было дома, понимаешь? Зла на раскулачивание она не держит. – Зла не держит, а голову проломила. – Это особый разговор. И я рассуждаю так: в гражданскую войну Советская власть использовала царских офицеров, чтобы направить их знание и умение на пользу пролетариату, а чтобы не вредили, к ним были приставлены красные политруки… – Значит, ты при Ваське политрук? – Тата усмехнулась. – Просто умора. В выходной Гоше расскажу. – А по сопатке не хочешь? – Что ты сказал? – Оглохла? По сопатке, говорю, не хочешь? Она поднялась, нависла над ним. Лицо у нее было насмешливое и брезгливое. –Ты пойми, – попытался вразумить ее Митя. – Сколько ей надо было перемучиться, чтобы пойти на такое дело? Она добрая, как телуха… Ну, усадим ее в тюрягу, ну, недосчитаем сотни метров тоннеля… Ну и что? Кому польза? Тата не стала спорить. Она надела халатик, ушла в спальню и заперлась на ключ. Митя прислушался. На тихой улице, как и час назад, похрапывал неведомый зверь. «Если догадаюсь, что это такое, – загадал Митя, – значит, прав я. Если не догадаюсь – права Татка». В полудреме ему представилось что-то вроде зеленого змия, которым пугают алкоголиков. Вдоль хребта и по длинному, сплющенному с боков хвосту пилой торчали наросты болотно-зеленого панциря. В круглых, выступающих биноклем ноздрях росли волосы. Шлангом протянув длинную шею вдоль мостовой, чудище мерно храпело. И волосы то втягивались в ноздри, то выдувались… Митя окончательно проснулся, пошарил рукой и отправился к Тате. Рванул дверь, выдернул крючок. Она спала в халатике, носом к стенке. Он прилег к ней, стал тихонечко расстегивать мелкие крючки халата. Верхние подались легко, нижние трудно было нащупать. Не просыпаясь, Тата вытянула ноги, стали отстегиваться и нижние. Он бережно вынул ее из халатика, поднял на руки. Она была легкая, как гитара. Он понес ее в прохладный кабинет, нежно положил на медвежью полость. Она пробормотала не просыпаясь: – Никогда, никогда не говори со мной так. Никогда! Ну, подожди… Милый, милый… В кабинет важно вошел сибирский кот и остолбенело уставился на Митю. Тата открыла глаза. – Ну чего же ты? Ну? Митя сконфузился, прошипел «брысь»! Кот нагло смотрел. – Что с тобой? – удивилась Тата. Митя нащупал туфлю, прицелился. Тата мягко придавила его. – Успокойся, рыжий, ну, успокойся. А меня прости… Это правда, что любовь делает человека лучше. Только с тобой я стала понимать это. – Дело не во мне, – возразил Митя, проклиная кота. – Дело в практике. – Не хулигань! Послушай, что я скажу. Ведь ты не меня любишь. Вернее, меня, но не такую, какая я на самом деле. Не торговку почтовыми марками. Ты меня сочинил, и это сочинение свое, мимолетное видение, любишь… Не спорь, это во всех стихах описано. И интересно вот что: я почему-то точно знаю, какой ты меня воображаешь. Даже внешний вид. И против воли тянусь, стараюсь хоть немного походить на твое мимолетное видение. Знаю, не дотянусь, а тянусь, стараюсь. И результаты налицо, Гоша отметил, что у меня глаза стали красивее. При тебе я вроде шекспировской Джульетты – умнею от любви. Вероятно, женщине важно не то, как ее любят, а то, какой ее воображают. И потому… Ну подожди же… Подожди… Нет, разговаривать с тобой лежа совершенно невозможно. В коридоре прозвенел звонок. – Телефон? – спросил Митя. – Нет. Кто-то пришел. – Мама? – Четыре утра, что ты! Одевайся! Не зажигай свет! Позвонили еще раз, длинно. Жилица пошла отворять. Митина одежда была раскидана по двум комнатам – и в спальне, и в кабинете – и перепутана с Татиной. Без света разобраться было трудно. Стеклянная фрамуга осветилась. Послышались голоса. – Отец? – спросил Митя, застывши с брюками, как журавль, на одной ноге. – Я тебе тысячу раз говорила, отец приезжает девятнадцатого специальным поездом. Вошедшие топали так, что казалось, их человек двадцать. Они подошли к Татиной двери, стали советоваться. Раздался вежливый стук. – Пойди в детскую, спрячься, – прошептала Тата. – Зачем? – Спрячься. Митя обиделся, но пошел. – Тама, тама, – сказал незнакомый голос. – Вот тебе и тама. Нету никого. – Господи, как я испугалась! – причитала жилица. – Думала, опять что-нибудь ужасное. Стучите сильней. Она дома. Она спит как каменная. «Вот язва, – подумал Митя, – жиличка-меньшевичка». Тата впустила незваных гостей в столовую. Стало шумно. Говорили вместе, уронили стул, извинялись. Среди женских голосов Митя различил виолончельный голос Чугуевой. – Или не признала? – спрашивала она. – Вспомни больницу, то, как я выла возле него. Хренку ему еще приносила. Ну? Ноне нас по тревоге подняли. За три вокзала кудай-то бросают. На аврал. А комсорга нету нигде. – Странно, – возразила Тата несмело. – А я тут при чем? – Всю Лось переворотили, нету, – продолжала Чугуева. – Едем, а я и думаю, попадет ему теперича. Начальник-то новый, не Лобода! Покруче! Едем, едем, да мой писатель-то, вот они, мне и припомнились… – А тут ни сном, ни духом, – затараторил Гоша. – Стучат кулаками, кричат: «Метрострой!» Велят показать твою квартиру. – А ты не серчай, – говорила Чугуева Тате. – Мы без его хотели управиться. Понадеялись на свои дурные головы. Ни спецовки не взяли, ни инструмента. А у них аврал, на котловане-то. Такая суматоха, не до нас, в общем. Бригаду я, конечно, сгрузила и давай назад на дистанционном «газике», в сорок первую, за сапогами да за инструментом… Едем-едем, да вот писатель мне и припомнились… – Да в чем дело? – раздраженно спросила Тата. – В том и дело, – сказала Чугуева. – Комсорга ищем. – Облава на рыжих, короче говоря, – пояснил Круглов. – Да я-то при чем? – повторила Тата уверенней. – Как же при чем? – Чугуева дружелюбно толкнула ее в плечо. – Ты с ним ходишь? – Вы что, с ума сошли? – Тата искренне возмутилась. – Поднимать среди ночи людей!.. – Значит, его нет у вас? – поставил вопрос ребром шофер. – Конечно, нет. Как вам не стыдно? – Здеся! – громко прогудела Чугуева. – Да вы что, в самом деле! – Тата стукнула каблучком. – Не шуми. Здеся. Вон евонная рулетка на полу. – Ну и что? – Тата не терялась. – Рулетку он подарил мне на день рождения. Чугуева сразу поверила. – Ах, горе-то горькое, куда же он сам подевался?.. Митя не вытерпел, поглядел в щелку. Тата сидела, оскорбленно отвернувшись к окну. Пришедшие стояли возле нее полукругом. «Вот он где, Художественный театр», – подумал Митя. – Я пошла, Таточка. – Жиличка вздохнула. – А вы непременно накиньте крючок. Непременно. – Ну вот, – рассердился шофер. – А молотит: здеся да здеся. Бензин задарма жгем. – Ах, горе горькое, – сокрушалась Чугуева. – Так ведь он с тобой ходит? – Чего такого? – подытожил Круглов. – С одной ходит, а с другой спит. Разделение труда. Пошли. Все стихло. Часы в столовой отщелкивали секунды. Тата победно распахнула дверь. – Досыпай! Все в порядке! Он посмотрел на белеющее в сумерках тело. – Какое там досыпать, – грустно проговорил он. – Я знаю этот котлован. Надо ехать. – С ними? – Не бойся. На улице с третьего раза завелся «газик». Машина развернулась. Шум ее стал удаляться. Как ни благоразумен был обман Таты, в нем обнаружилось что-то, что она тщательно скрывала от Мити, а может быть, и от себя. – Холодно, – она накинула халатик. – Значит, уходишь? – Ухожу. – Не забудь рулетку. – Не забуду. – Поцелуй хоть. Она сдула с лица волосы, подняла к нему виноватые глаза. Он принудил себя поцеловать ее в губы. С площадки было слышно, как Тата запирала дверь на крюк. Хладнокровно-деловые железные звуки неприятно отозвались в его душе. Он вышел на улицу. Дворничиха в белом фартуке мела тротуар. Поскребывание новой метлы по асфальту походило на могучий храп. Действительность, как всегда, оказалась смешнее и убедительнее сонных фантазий. «Джульетта, – усмехнулся Митя. – Надо же! Джульетта!» – и посмотрел в обе стороны. Трамваи еще не ходили. Улица была бесконечно пустынная. Первые утренние лучи скользили по мостовой, булыжники торчали выпукло, как черепа. Поежившись от холода, он зашагал к трем вокзалам, и смутная печаль, не отставая, двигалась рядом длинной черной тенью. 14 Шофер боялся заснуть за рулем и велел Чугуевой разговаривать. А ей было не до разговоров. С тяжким сердцем ехала она на котлован. Спецовки для бригады пришлось вырывать с боем. И не обломилось бы ей ничего, если бы не наврала, что машину прислал лично комсорг Платонов. И по ее милости Платонову придется отчитываться за каждую пуговицу. Выйдя из больницы, Митя вел себя так, будто признание Чугуевой забыл начисто. Одна оставалась у нее отрада – хоть немного загладить свой незамолимый грех трудом, хоть чем-нибудь угодить Мите. Ей не везло. Ну какой бес дернул ее среди ночи врываться в Таткину квартиру? И Митю опубликовала, и девчонку под вопрос поставила. Очень распрекрасно! Утро было ненадежное, серое. Раннее солнышко поблескивало на татарском шатре Казанского вокзала, а за кокошником Ярославского небрежно репетировал гром. Дежурная с железной занозой у трамвайной стрелки распустила брезентовый зонт. Бригада встретила Чугуеву криками «ура!», вмиг расхватала спецовки. На дне котлована ждал заросший седоватой бородой сменный инженер Гусаров. Здороваясь с ним, Чугуева сошла с дощатого хода наземь и будто ступила на живую крысу, неглубоко закопанную. Крыса дышала под подошвой, норовила повернуться. «Плывун, зараза», – поняла Чугуева. А инженер уже ставил задачу: немедленно чинить опалубку, срочно крепить котлован бетонной стенкой. К бетону приступать нельзя, поскольку опалубка рассохлась, щели в палец. Постановку задачи пришлось прервать. Беременная комсомолка в железнодорожной форме принесла инженеру завтрак. – А зонтик зачем, Гусарова? – спросил инженер. – Гроза идет, Гусаров. – Это кто же тебе доложил? – Ванька-мокрый слезой пошел. – Это кто же такой Ванька-мокрый? Профессор Шмидт? А? Не слыхать, – он дурашливо отогнул ухо ладошкой. – Все ты позабыл, Гусаров. Адрес не позабыл? Домой зайдешь когда-нибудь? – Ванька-мокрый? Суеверием занимаешься, Гусарова. Наука дождей не объявляла. – Жуй быстрее. Опаздываю. – Как Люсик? – Легше. Горлышко чистое. Хоть бы белье пришел сменить. – Ступай. А зонтик напрасно таскаешь. Наука дождей не объявляла. Постепенно стало понятно, что Гусарову не больше тридцати пяти от роду. И еще поняла Чугуева, что он смертельно страшится дождя. – Теперь техника безопасности, – продолжал инженер, дожевывая французскую булку. – За провода не хвататься. На изоляцию не надеяться. Возле зумпфа земля замыкает. Кувалды проверить, чтобы с черенков не соскакивали. Висишь с топором, смотри, чтобы внизу не ползали. Вопросы есть? А? Не слыхать… «Не-е… – подумала Чугуева. – У нас, на сорок первой бис, гостей не так привечают…» Она не обижалась, просто засекала факт. Легче всего судить о положении дел на стройке по внешнему виду начальства. А здесь и без начальства было ясно, что огромный котлован держится на честном слове. Распорные стенки дышали. Не только ливня, а доброго грома хватит, чтобы они обрушились. Балки и подкосы ставились без ума, под диктовку страха. Где затрещит, туда и тыкали. К подпоркам были подвешены телефонные кабели, бетонные трубы водопровода, угрожающие при малейшей оплошности потопом, смертоносные подземные кабели высокого напряжения. Сквозь обмазку гончарных труб сочилась жижа и несло нужником. А на самой кромке, над пятнадцатиметровым обрывом котлована, стоял трехэтажный полукирпичный, полубревенчатый домик, украшенный жестяным орденом страхового общества «Саламандра». Фундамент, весьма скверно уложенный, цинготно обнажался, бутовый камень при малейшем движении рикошетил вниз по швеллерам и подмостям. Жилищное товарищество запретило в доме танцы. Но люди жили. На окне второго этажа висела клетка со щеглом. «Хоть бы птичку выпустили», – подумала Чугуева, не без опаски спускаясь вниз, в чащобу швеллеров, бревен, проводов и шлангов. Первый, на кого она наткнулась, был паренек в спецовке с закатанными рукавами и в сапогах с загнутыми голенищами, румяный, хорошенький, как конфетный фантик. Паренек грузил щебень совковой лопатой. Руки его были затянуты в лайковые перчатки, в женские лайковые перчатки цвета топленого масла. – Гляди, обновку порвешь! – улыбнулась Чугуева. – Ничего! – Он охотно откликнулся: – Брезент натирает мозоли. А эти рассчитаны на один бал. – Он напрягся, зачерпнул три-четыре камушка. – У нас таких перчаток – полная картонка. Чугуева подала ему вилы. Он поглядел недоверчиво. Его здесь часто разыгрывали. – Не бойся, – подбодрила она. – Спробуй. Он впился в черенок маленькими, как у мартышки, ручонками и подцепил столько, что едва поднял. – Чудесно! – обрадовался он. – Мерси! Благодарю вас! Трудился он на опасном месте. Как раз над ним нависал дом с оголенным фундаментом. – Кто тебя сюда определил? – спросила Чугуева. – Видите ли, во втуз принимают только с трудовым стажем, – ответил он дружелюбно. – Какой из меня выйдет инженер, если я не знаю, что щебень удобней грузить вилами. – Я не про то. Кто тебя поставил на это место? – Десятник. Никто почему-то не желает здесь работать. Боятся, что дом на них упадет, чудаки. – А ты не боишься? Он что-то ответил, но она не расслышала. Ее окликнул Митя. – Батюшки! – обрадовалась она. – А я тебя заискалась! – Кого не надо, ищешь, а кого надо, нет. – Митя сощурился. – Где Осип? – Кто его знает. Сейчас тут был. – Найди его. Пусть квач намотает и доски смазывает. Погоним опалубку и бетон потоком. Покажем темпы. Работа закипела. Незаметно подошел обед. Длинная очередь нарпитовской столовой говорила о погоде. Большинство склонялось к тому, что гроза пройдет стороной. А за окнами тревожно трепетали липы, и лоточник торопливо прибирал журналы, и кусок бумаги кроликом скакал по дороге. Гусаров внес предложение: паникерские настроения прекратить и разговоры о грозе считать недействительными. Ребята с 41-бис обязаны были отработать у Гусарова до шести вечера. А около четырех моргнула молния и вдоль неба щеголевато щелканул гром. – Хочешь, верь, хочешь, не верь, а грозы не миновать, – шепнула Мите Чугуева. Он не очень поверил, а все-таки отправился разведать, куда отводить водяные потоки. У настила, под которым отмерили участок ребятам 41-бис, было самое низкое место. К этому «блюдечку» круто сбегали боковые улицы – Верхняя и Нижняя. Чугуева была права. Гроза надвигалась. Над столовой хлопал кумачовый лозунг. Со стороны вокзалов медленно и низко, как бомбовозы на параде, ползли черно-лиловые тучи. Митя заспешил обратно. В котловане было сумрачно. Работали только насосы. Метростроевцы, местные и приезжие с 41-бис, сгрудились под настилом.