Текст книги "Красная весна"

Автор книги: Сергей Кургинян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

В принципе, игра против Ельцина с использованием суверенизирующихся регионов (Татарстана, Башкирии, Чечни, Сибири, Урала) велась еще при Горбачеве, когда двое приближенных Горбачева, занимавших при нем достаточно высокое положение, убеждали татарских и башкирских руководителей заявить о выходе из Российской Федерации и вхождении в так называемый Союз Суверенных Государств. Горбачев расхваливал этот мертворожденный конфедеративный союз как обновленный и улучшенный СССР. На самом деле, речь еще до августа 1991 года шла об осуществляемом исподволь расчленении не только СССР, но РСФСР, то есть об осуществлении всё того же «плана Бжезинского». И К-17/5, и К-17/3 оказали тогда жесткое противодействие подрыву целостности Российской Федерации, несовместимому с «планом-17», «русским кемализмом», авторитарной модернизацией России. То есть со всем тем, что было взлелеяно К-17. Но к 1993 году для подсистем, входивших в К-17, дестабилизация регионов с целью тех или иных трансформаций центральной власти перестала быть чем-то категорически неприемлемым.

Играя вместе со Скоковым и ГРУ в игру под названием «третья сила», К-17/3, вопреки своему особо накаленному «белому» русофильству, счел допустимым связывание своей «третьей силы» с региональными вождями, тяготеющими к суверенизации своих регионов, а значит и к развалу России.

Играя вместе с Ельциным в игру под названием «ускоренное построение криминального капитализма ради недопущения ослабления десоветизации» (кто не верит в подобное содержание этой игры, пусть ознакомится с откровениями Чубайса), К-17/5, вопреки своему, пусть и либеральному, но всё же «квазикемалистскому» русофильству, допустил перерождение плана К-17 (на мой взгляд, губительного и без подобных метаморфоз) в план Клинтона-Тэлбота-Саммерса, то есть в другой план, имеющий аналогичную цель – окончательное уничтожение державы.

Играя против первой, «нардеповской», силы, К-17/3 и К-17/5 воспрепятствовали движению постсоветской истории в русле «наименьшей злокачественности». Ради чего? Ради «квазикемалистской утопии», сооруженной оборзевшей антисоветской элитой госбезопасности. Элитой, превратившейся из стражей, охраняющих государство, в заговорщиков, это государство уничтожающих. В момент, когда господин Клинтон расправился с «русским кемализмом», как повар с картошкой, К-17/5 и К-17/3 во имя спасения совсем уже эфемерных шансов на реализацию своего мертворожденного детища, круто повернули штурвал, понимая, что теперь корабль поведет в зону абсолютного бедствия.

1993 год был последним для меня годом «политической классики». Я знал, что у «нардеповской» силы мало шансов на победу. Но я знал также, что «нардепы» сделали всё то, чего не сделало ГКЧП. Они сумели добиться абсолютной правовой внятности.

Во время ГКЧП граждане Советского Союза (я имею в виду политически продвинутых граждан, но ведь именно от них в подобные моменты зависит очень и очень многое) недоумевали:

• Почему Янаев называет Горбачева своим другом, а не изменником Родины?

• Если Горбачев не разоблачен как изменник, то почему его не показывают народу? А если он разоблачен, то почему нам об этом не сообщают? Зачем эта ложь?

• Какова мера законности ГКПЧ? Чем эта мера определяется?

• Почему безмолвствует главный новый политический институт – Съезд народных депутатов СССР?

• Почему Ельцин не боится призвать своих сторонников выйти на улицы, а ГКЧП своих сторонников не мобилизует?

• Какова позиция КПСС в целом, и МГК КПСС, имеющего свой актив в столице, в частности?

• Зачем в город введена бронетехника и почему эта бронетехника не работает?

• Почему по телевидению в столь ответственный момент показывают «Лебединое озеро»?

Все эти вопросы общеизвестны. На каждый из них в принципе можно дать задним числом более или менее внятные ответы. Я сам их давал в ходе телепередач «Суд времени» и «Исторический процесс». Но, во-первых, давать эти ответы надо было не в 2011-м, а двадцатью годами раньше. А, во-вторых, «более или менее внятные ответы» – это одно. А абсолютно внятные ответы – это другое. По вопросу о ГКЧП таких ответов не было тогда. Их нет и теперь. И их в принципе быть не может.

А по вопросу о ельцинском Указе № 1400 всё для политически продвинутых граждан было ясно уже тогда. Причем абсолютно ясно! И то, что Ельцин, подписавший этот указ, превратился из президента в клятвопреступника, изменившего своему конституционному долгу. И то, что на стороне «нардепов» не только буква закона, но и его дух. Ибо нардепы апеллируют к гражданам, а их противники – к танкам и БМП.

К этим очевидностям добавлялось нечто еще более важное. История – это эстафета идеалов. Когда в 1917-м народ сменил идеал Третьего Рима на идеал Третьего Интернационала, то история России не прекратилась, как не прекратилась история Франции после Великой Французской революции. Был ли отвергнут народом советско-коммунистический идеал? Формально – нет. Потому что народ проголосовал на референдуме за сохранение обновленного Союза Советских Социалистических Республик.

19-21 августа у здания Верховного Совета собрался не народ, а 0,0005 % советских граждан. То, что другие граждане, тогда представлявшие собой большинство (или большой народ), не вышли поддержать СССР – трагично. Но объяснимо: их никто не призывал, не организовывал, они были и всегда будут рассредоточены по огромной стране, ситуация была до ужаса непрозрачная. Что же касается Беловежской пущи, то к этому моменту все силы, способные хотя бы теоретически организовать «большой народ», были разгромлены.

Да, большинство граждан РСФСР выбрали на демократических выборах 1991 года антисоветчика и антикоммуниста Ельцина. Но кем это большинство его выбрало? Президентом Российской Советской Федеративной Социалистической Республики, одной из республик, входящих в СССР. И было ли на сто процентов ясно избирателю в 1991-м, куда ведет Ельцин, кем он является на самом деле? Ведь он успел побывать и твердокаменным коммунистом, и обновителем социализма, и неким невнятным рыночником.

Итак, в 1991-м нельзя было ничего с уверенностью сказать ни об отказе народа от идеала, ни о новом идеале, замкнувшем на себя великую народную страсть.

Идеальное внутри мутного перестроечного потока с трудом прощупывалось вообще. Но если о каком-то новом идеале и можно было говорить (конечно же, с огромной натяжкой), то, конечно, речь должна была идти об идеале свободы, права. Не будем обсуждать, насколько это тянет на идеал. Согласимся с тем, что ничего другого, тянущего на новый исторический идеал, явно не было в том, что именуется «перестройкой».

В 1991 году можно было только гадать на кофейной гуще. То ли народ вообще не отбросил коммунистический идеал. То ли он его отбросил в пользу некоего идеала, связанного со свободой и правом. То ли (о ужас!) народ сменил идеальное на материальное (потребительский капиталистический «рай»).

Ведь карнавальность, на которую Бахтин рекомендовал опереться К-17, дабы демонтировать коммунистическую «смысловую вертикаль», как раз и требует смены верха на низ, духа на чрево, идеала на инстинкт, первородства на чечевичную похлебку. Если К-17, следуя рекомендациям Бахтина, осуществил такую инверсию (члены разных орденов одинаково называют ее «контринициацией»), то нет ни народа, ни истории. Есть падшая обыдленная толпа, которая постепенно будет терять даже элементарную социальность, превращаясь из социума в зоосоциум, а из зоосоциума – в ничто. Но тогда какая модернизация по плану из 17 пунктов? Какой «русский кемализм»?

Бахтин, будучи на порядки умнее и злее своих хозяев, организовал инферно, черную дыру. А хозяева заказывали всего лишь демонтаж коммунистической «вертикали». «Так я всего лишь это и разрабатываю», – заверял Бахтин своего шефа Андропова. А делал – совсем другое.

Итак, либо исторический идеал сохранен.

Либо произошла смена идеала при сохранении историчности народа, осуществляющего подобную смену.

Либо карнавал перестройки и впрямь сломал народу хребет. И тогда на месте исторической самости – пустота. А в пустоте копошатся червячки низменных вожделений.

Смерть народа… Смерть истории… Ведь не зря главным символом карнавала является Беременная (то бишь плодоносящая) Смерть. Либо… Либо… Либо… Так можно было рассуждать в 1991-м.

В 1993-м наступил момент истины.

Ельцин прямо заявил, что строит дикий капитализм. Его подельник Гайдар чудовищно обокрал население. Указ № 1400 лишал всех возможности рассчитывать на ельцинскую приверженность идеалам свободы и права. Высокостатуснейшие противники Ельцина (к Хасбулатову и Руцкому следует добавить еще и председателя Конституционного суда Зорькина) говорят «нет» ельцинским преступлениям.

Точкой, вокруг которой должны собираться те, кто тоже говорит Ельцину «нет», является знакомый всем Белый дом (Дом Советов на Краснопресненской набережной). Над этим Домом взвиваются три флага: нынешний, символизирующий новый идеал, советский, символизирующий идеал советской эпохи, и имперский, символизирующий досоветскую идеальность. Есть лидеры. Есть точка сборки. Есть правовая безупречность. Есть гражданский призыв. Всё это есть.

Эксперимент поставлен правильно. Его результат приобретает метафизическое значение. История или Игра? Литургия или карнавальный шабаш? Первородство или похлебка из чечевицы?

Память вновь и вновь возвращает меня к моменту, когда Хасбулатов, выйдя на балкон, увидел внизу вместо трехсоттысячной массы, кипящей исторической страстью, пять-шесть тысяч людей, часть их которых, конечно же, работала в рамках того или иного политического ангажемента, но другая часть… Какова бы ни была каждая отдельная человеческая частица, слагающая эту «другую часть» пришедших к Дому Советов, в целом эта другая часть была на тот момент всем, что имело право на сопричастность Истории.

Незаурядность Хасбулатова была мне очевидна уже после первой нашей встречи. Незадолго до выхода Указа № 1400 я нарисовал ему на бумаге, как именно станут играть К-17/5 и К-17/3. Лист бумаги был испещрен стрелками и цифрами. Хасбулатов схватил этот лист, сунул его в карман (раньше он никогда не позволял себе ничего подобного). «Мне надо подумать, – сказал Руслан Имранович, засовывая бумагу в карман. – Мне надо крепко подумать», – добавил он. Хасбулатов понял, что К-17/5, с которым он был достаточно тесно связан, предал и его лично, и Россию. Он понял, что игроки, которых он близко знал, повернули штурвал и сознательно ведут страну в ад несвободы, нищеты, ад прозябания и самоизмены.

Днем позже один из моих знакомых, человек весьма осведомленный и донельзя обеспокоенный понятным ему до боли разворотом событий, написал длинную аналитическую записку для Хасбулатова. Помимо ценных конкретных данных, в записке была знаковая фраза, повторяемая чуть ли в каждом абзаце: «Руцкой не готов к большой политике… Руцкой не может оценить происходящее сообразно законам большой политики… Хасбулатов почти готов к большой политике…» – и так далее. Под большой политикой понимались игры К-17/5, К-17/3, Клинтона, Ельцина, ГРУ, Бжезинского, Совета регионов, Скокова и т. п.

Хасбулатов с интересом прочитал эту записку. Руцкому он ее показывать не стал. Всё, на что всерьез рассчитывал Хасбулатов, было связано не с играми, а с историей. Хасбулатов, уже глядя на мой листок с цифрами, именами и стрелками, понял, что игру он полностью проиграл, что для настоящих игроков он не партнер, а сдаваемая фигура.

Но Хасбулатов был не фигурой, а человеком. Талантливым политиком… Гражданином, сопричастным исторической страсти. Да и игроком он был весьма одаренным. Просто собственных фишек для большой игры у него, к сожалению, не было. А те, кто обещал ему эти самые фишки, холодно и расчетливо предали. К счастью, Хасбулатов всё понял до того, как предательство вошло в конечную фазу.

Еще одним человеком, понявшим вовремя смысл игры, был Баранников. Поняв, насколько подло ведут себя игроки, он поступил им наперекор. И, в итоге, был физически ликвидирован.

Не факт, что Руцкой понял вовремя все перипетии игры. Но его человеческое нутро уловило главное.

Видя, к чему всё клонится, понимая, как мало у «нардепов» шансов переломить ситуацию, я твердо решил сделать всё для их победы. «Плевать, что на победу очень мало шансов! Надо сделать всё, что можешь, для победы тех, на чьей стороне правда, – думал я. – Сделать и подвести черту!»

«Они говорят, что вы слишком сильно играете», – твердил мне один «добровольный помощник» из числа молодых офицеров госбезопасности. В те дни таких добровольных помощников было много. Часть из них вела двойную игру. Но этот молодой тогда человек двойной игры не вел. И был зверски избит в наказание за оказанную мне помощь. Я пришел к нему домой. Он полулежал в кресле и еле шевелил губами. Голова была забинтована. Лицо покрыто синяками. Повязка не могла скрыть наличие шишки чудовищного размера, сопоставимой с размером головы этого человека. «Они вас обязательно убьют», – проговорил он с трудом. И начал объяснять мне, как надо сбрасывать «хвост», проверять наличие «жучков» и так далее. «Ну, убьют – и ладно», – подумал я, выходя из квартиры зверски избитого офицера госбезопасности.

На следующее утро мы долго говорили с Баранниковым. Потом разгорелся спор – между мною и одним из руководителей штаба осажденного Дома Советов. Я настаивал на том, что небольшой шанс победить имеется только в случае, если собравшиеся вокруг Дома Советов, прорвав оцепление (а уже было ясно, что оно будет прорвано, его помогут прорвать и так далее), подчеркнуто мирно пойдут на Кремль.

Споривший со мной депутат, один из реальных руководителей штаба обороны Дома Советов (ни Хасбулатов, ни Руцкой штабом уже не руководили), связывал все шансы на победу с успешным штурмом Останкино. Я страстно отговаривал его, объяснял, что если даже Останкино будет захвачено защитниками Дома Советов, телецентр элементарно обесточат. Мой оппонент криво усмехался. Я предупредил, что пойду к Хасбулатову и Руцкому и буду их отговаривать от авантюры, предлагаемой моим оппонентом.

До Руцкого я не дошел: выйдя от Хасбулатова, который выслушал мои аргументы с необычным для него безразличием, я наткнулся на группу баркашовцев, которые заявили, что им приказано вывести меня из Дома Советов.

Баркашовцы… Сразу после подписания Ельциным Указа № 1400 небольшое количество баркашовцев оказалось в Доме Советов. Это были плохо одетые, щуплые пареньки. Вскоре их заменили другие. Высокие, одетые в хорошо пошитую форму…

Сразу после срыва антихасбулатовского демарша Абдулатипова и Соколова ко мне подошел Виктор Баранников, бывший глава ельцинской ФСБ, перешедший на сторону Руцкого и Хасбулатова. Баранников завязал со мной беседу в приемной Хасбулатова. Из приемной Хасбулатова мы, беседуя, прошли в сектор Дома Советов, где находились апартаменты Баранникова. Апартаменты эти состояли из приемной, в которой сидел доверенный офицер Баранникова, собственно кабинета и комнаты отдыха. Мы зашли в кабинет. Сидевший в приемной офицер принес нам чаю и удалился. Баранников, извинившись, ушел ненадолго в комнату отдыха. И вернулся в синем тренировочном костюме и мягких тапочках (Дом Советов был уже оцеплен и мы ночевали в своих кабинетах, укрывшись кто осенним плащом, кто одеялом, пронесенным в Дом Советов заботливыми и пронырливыми супругами (оцепление поначалу не было на сто процентов непроницаемым).

Виктор Баранников: советский и российский государственный деятель, министр внутренних дел РСФСР (1990–1991), последний министр внутренних дел СССР (1991), министр безопасности РФ (1992–1993), второй российский генерал армии (май 1992).

Переодевшись, Баранников коротко поговорил по тогдашнему очень громоздкому мобильнику с женой и одним своим, перешедшим к Ельцину, сослуживцем.

Затем мы снова стали обсуждать ситуацию. Разговор почему-то был невероятно долгим. Возбуждение после срыва демарша Абдулатипова и Соколова было огромным.

Мы засиделись до утра. Утром в кабинет ворвался офицер, сидевший в приемной, и закричал: «Сергей Ервандович, идите скорей, вам надо это видеть!» Потом офицер взял себя в руки, извинился перед шефом, но продолжал настаивать на том, что мне надо «это» видеть.

Мы вышли из кабинета в приемную. Из окон приемной была видна и территория, примыкавшая к зданию Дома Советов, и находившееся рядом здание американского посольства. У офицера, находившегося в приемной, были свои возможности более детально мониторить происходящее. А происходило следующее. По территории, примыкающей к Дому Советов, аккурат мимо наших окон маршировала колонна «необычных» баркашовцев. Статных, хорошо одетых, вымуштрованных, невесть откуда появившихся накануне (обычные баркашовцы – невзрачные, плохо одетые и невымуштрованные с самого начала находились в Доме Советов). Необычные баркашовцы больше всего напоминали подразделение военнослужащих, специально отобранных для исполнения воинских ритуалов (почетных караулов, торжественных похорон и так далее). Маршировали необычные баркашовцы очень и очень впечатляюще. Впереди шел человек с переносной рацией.

– Сейчас, они остановятся, – сказал офицер, предложивший нам стать зрителями этого и впрямь впечатляющего спектакля. Они и вправду остановились.

– Сейчас их развернут так, чтобы фотографы могли сделать фотографии анфас, – сказал офицер. «Они» и впрямь развернулись нужным образом. По команде человека с переносной рацией.

– Сейчас сфотографируют их приветствие. – Необычные баркашовцы приветственно вытянули вперед правые руки, демонстрируя нашивки на рукавах (четкие, яркие, аккуратные). Приветствия очень напоминали фашистские. Нашивки – гитлеровские свастики.

– Сейчас их развернут в профиль, – предупредил офицер. Новый ракурс. Опять – приветственно выкинутые вперед правые руки.

– Сейчас их чуть-чуть подвинут и снова сфотографируют, – сказал офицер. Именно это и произошло. Но даже без ценнейших комментариев офицера было ясно, что подразделение необычных баркашовцев: а) построено и выведено на площадку для фотосессии; б) фотосессия ведется или напрямую с территории американского посольства или с территории, к этому посольству непосредственно примыкающей.

– Всё, сессия окончена, – сказал офицер. Баркашовцы развернулись и стройной колонной покинули съемочную площадку.

– Ну вот, Сергей Ервандович, вся ваша работа насмарку, – сказал Баранников, входя в свой кабинет. Перед этим мы с ним подробно обсудили смену интонации западных масс-медиа, с которыми была проведена впечатляющая работа. Я говорил Баранникову, что расстрелять Дом Советов Ельцин сможет, лишь заручившись поддержкой Клинтона. А Клинтон сможет это открыто поддержать только в случае абсолютной демонизации сторонников Верховного Совета.

– Демонизация состоялась, – добавил сухо Баранников. И очень резко оценил роль Бобкова, являвшегося, по его мнению, главным организатором этой демонизации. И тут я начал разбирать, чем именно действия К-17/3 отличаются от действий К-17/5. Я описал подробно все провокативные подходы К-17/3: попытку свергнуть Хасбулатова, готовящееся покушение на Руцкого, игры с регионами, планируемую стратегию напряженности. Баранников выслушал всё это с изменившимся лицом. Он яростно проверял детали («вот это произошло не в 13:00, а в 14:15…» и так далее).

– Может быть, вы и правы, – сказал он. – Но перед тем как признать или опровергнуть вашу правоту, мне надо встретиться в городе с одним моим человеком.

Баркашовцы у Дома Советов.

Баркашовцы у Белого дома.

Мы расстались. Через час я увидел, как он, одетый в черный кожаный плащ, выходил из здания. Я обратил внимание на особую решительность походки, на выражение лица. «А ведь человек-то он очень сильный», – подумал я, как бы подводя итог первой своей встрече с Баранниковым.

Это была моя с ним встреча первая и последняя. Выйдя из тюрьмы, Баранников, в отличие от Хасбулатова, Руцкого, других «нардеповских лидеров», никогда не появлялся ни на заседаниях моего клуба «Содержательное единство», ни на доверительных «мозговых штурмах», регулярно проводившихся в моем офисе для узкого круга оппозиционных политиков.

Гибель Баранникова, проводившего свое независимое расследование событий 1993 года… Аналогичное несчастье с одним из наиболее осведомленных высокопоставленных сотрудников ГРУ… Разговоры о сенсационном досье, которое Баранников собрал и публикация которого очень резко ударит по Бобкову лично и возможностям К-17/5, обсуждение роли Бобкова в ряде открытых публикаций… Засветка Глебом Павловским «зловещей роли Ю. Скокова» в знаменитой статье «Версия I»[34]34
  Почки набухают. К путчу? «Общая газета». 1994.18–24 марта.
  http://fictionbook.ru/author/litagent_kommersant/
  13_otstavok_lujkova/read_online.html?page=3


[Закрыть]… Очень откровенные рассказы Жардецкого о Бобкове, Калмановиче, К-17/5… Операция «лицом в снег»…

Всё это дополнительно подтвердило (и уточнило) ту аналитическую картину, которую я обсуждал с Баранниковым как до фотосессии необычных баркашовцев, так и сразу после этой фотосессии, расставившей все точки над i.

Впрочем, все эти события относятся уже к другой эпохе. Вернусь к тому, что произошло сразу после нашего разговора с Баранниковым. Попрощавшись с ним, я вернулся в свой кабинет, где ждали малочисленные доверенные помощники. Мы обсудили ситуацию. Я выдал задание. Они разошлись. Я улегся на сдвинутые стулья, накрылся плащом и ненадолго забылся тревожным сном. Меня разбудили мои помощники, сообщавшие тревожную информацию о подготовке новых провокаций, выдвигаемых бредовых проектах и тому подобном. В моем распоряжении был тогдашний мобильный телефон, весьма отдаленно напоминающий нынешние «мобильники». Тогдашний мобильный телефон состоял из трубки и довольно большого переносного ящика. Пользовались этой громадиной немногие. Но поскольку связь в Доме Советов не работала, возможность переговорить с кем-либо за пределами Дома Советов полностью определялась наличием подобной мобильной связи. Связавшись с теми, кто находился по другую сторону тогда еще не очень плотного оцепления, я понял, что баркашовская фотосессия имеет колоссальный резонанс. Снимки салютующих баркашовцев разошлись по всему миру. Колебавшейся международной общественности были даны неопровержимые доказательства чудовищности сил, противостоящих Ельцину. Клинтон получил материал, оправдывающий официальную поддержку любых действий Ельцина против ужасных нацистов, оказывающих ему сопротивление и готовящихся захватить страну с огромным количеством ядерного оружия. Дело двигалось к развязке. Шансы на победу «нардепов», и без того не слишком большие, стали теперь исчезающе малыми.

Но всё же они были. Ровно до тех пор, пока не произошла еще одна провокация, позволявшая выставить «нардепов» как мятежников, добивающих ни в чем не повинных людей. Поэтому бредовый проект штурма останкинского телецентра был категорически неприемлем.

Обсудив со своими помощниками и эту тему, и тему вопиющего непрофессионализма тех, кто организовал защиту Дома Советов (в группе моих помощников был человек с блестящим опытом защиты сходных объектов от превосходящих сил противника). Я достаточно резко, наиболее резко за все эти тяжелые дни, поспорил с высоким парламентским деятелем, одним из ключевых руководителей так называемого штаба обороны Верховного Совета. Этот в целом солидный и неглупый человек с наигранным азартом, не отвечавшим ни уму его, ни солидности, пропихивал план штурма Останкино. Обратив его внимание на явную провокативность такой затеи, я направился к Хасбулатову.

Хасбулатов во все предыдущие дни был в хорошей форме. То есть предельно собран, крайне энергичен, конкретен, точен в оценках. А тут его как будто подменили! У него впервые был потухший взгляд. Его манера речи, степень контактности и заинтересованности – всё выдавало в нем человека, впервые полностью потерявшего надежду на победу и теперь занятого выбором наилучшего из, мягко говоря, «непобедных» сценариев. Сценарии эти он со мною не обсуждал. Поэтому оценка моя держится лишь на особенностях поведения моего собеседника. Странно сникшего в этот мрачный, безумный день. Вряд ли это можно объяснить плохим самочувствием или недооценкой важности моей информации. Скорее, всё же информация, полученная от меня, довершила формирование неутешительной картины всеобщего предательства. Или, точнее, одновременного предательства К-17/5 и К-17/3. Хасбулатов, видимо, оценил шансы на свой выигрыш, выигрыш своего дела, как избыточно низкие. И стал анализировать варианты проигрыша сообразно своим ценностям, своему представлению о благе, своим интересам, наконец. Впутывать меня в подобные для него самого еще невнятные размышления он не стал, понимая, что я полон решимости бороться до конца за победу «нардепов», сколь бы малы ни были шансы на такую победу. Я был для Хасбулатова советником по вопросу о достижении победы. Советником по выбору наилучшего сценария проигрыша я бы не стал. А если бы стал, то оказался бы далеко не лучшим советником. Да и зачем я был нужен Хасбулатову в этом неприемлемом для меня и неудобном для него качестве? У Хасбулатова был дефицит советников по вопросу о достижении победного результата. По другим вопросам у него был явный профицит советников с иным, чем у меня, жизненным опытом, иной вписанностью в систему.

Выйдя из кабинета Хасбулатова, я двинулся к Руцкому. Но по дороге был перехвачен группой нормальных, некомильфотных членов баркашовской организации. Они были вооружены автоматами.

Руководитель группы завопил, что им приказано вывести меня из здания Верховного Совета. Автоматы баркашовцев были наведены на меня и моего помощника. Того самого, который отбил однажды некий объект от атаки ста с лишним вооруженных до зубов полицаев. Этот мой помощник был спецназовцем высшей квалификации. Он выжидающе смотрел на меня. Отобрать автоматы у пяти пацанов он мог и без моей помощи. Что дальше? Открывать огонь на поражение по тем, кто прибежит к ним на подмогу? Идея, согласитесь, дикая. Да и вообще… Данный наезд не мог быть самодеятельностью этих пацанов.

У кого-то из их кураторов не выдержали нервы. Я кому-то слишком сильно мешал. И этот кто-то ждал, что я сорвусь, решусь на вооруженный конфликт внутри Дома Советов. Тогда можно будет, убив меня репутационно, убить меня и физически.

– Держи автомат на положенном расстоянии от задержанного, – сказал я пацану-баркашовцу. – А то отберу игрушку и по шее накостыляю.

– Где ваши вещи? – заорал испуганный баркашовец.

– В моем кабинете, – ответил я.

– Какой номер комнаты? – завопил он, зажмурившись.

Я назвал номер комнаты.

– Какие там вещи? – спросил он, успокаиваясь.

– Плащ, – ответил я.

– И что еще? – спросил он. Интонация не оставляла сомнения в том, что мальчишку инструктировал профессиональный провокатор.

– И шляпа, – ответил я.

– И всё? – спросил он разочарованно (ожидалось, видимо, что в ходе диалога я поведаю ему нечто пикантное, лакомое).

– И всё, – ответил я.

Руководитель группы баркашовцев отправил за моим плащом и шляпой одного из мальчишек. Тот торжественно принес и то и другое. После чего мы: я и мой помощник с богатым боевым опытом – беспрепятственно прошли оцепление, которое к этому времени стало уже непроницаемым. Стоявшие в оцеплении омоновцы знали, что меня и моего помощника выведут. Знали, кто и когда выведет. Имели приказ, согласно которому меня и моего помощника надо было беспрепятственно пропустить.

Чей приказ?!

В тот же день я сделал заявление, в котором достаточно точно описал готовившуюся провокацию, дал прогноз развития процесса, указал на самые опасные болевые точки, позволяющие врагу использовать внутренние конфликты для окончательного разрушения России.

Мое заявление было перепечатано изданиями, входившими в «кольцо региональных информационных оппозиционных ресурсов». Меня благодарили. Не раз говорилось, что мое заявление спасло многих и многое.

На следующий день резко активизировались оппозиционные силы, находившиеся за пределами Дома Советов. Было заявлено о том, что «мы прорвем оцепление, воссоединимся со своими товарищами, находящимися в Доме Советов, и общими усилиями свергнем Ельцина и его наймитов». Количество идущих на прорыв оппозиционеров выросло, хотя никакой «критической массы» не было и в помине. Среди активистов, прорывающих оцепление, появились люди с профессиональной выправкой и сноровкой. Представители силовых структур, стоявшие в оцеплении, действовали так, будто бы в их задачу входила помощь прорывающимся.

Наконец, оцепление было прорвано. Сторонники «нардепов» объединились. Они могли продолжить стояние у Дома Советов, наращивая численность. Они могли организовать подчеркнуто мирное шествие, наподобие того, которое устраивали – и тогда, и впоследствии – те, кого инструктировал Шарп. Ведь в этих инструкциях всячески акцентировалась необходимость подчеркнуто мирного характера организуемых шествий. А также то, что только такой подчеркнуто мирный характер шествий позволяет достичь политической цели.

Единственное, чего категорически нельзя было делать, так это атаковать малыми силами объект, захватить который ты не можешь в силу его особой охраняемости и захват которого тебе ничего не дает. При этом твой переход к слабым, плохо организованным вооруженным действиям менял твой статус, переводил тебя в разряд вооруженного, льющего кровь субъекта.

Причем достаточно неразборчивого, способного и к пролитию крови ни в чем не повинных людей. Например, работников того же Останкино. Сделал ты такой, слабый в силу твоей слабости и невыгодный тебе ход, – жди хода ответного и гораздо более сильного. Тем самым, сценарий взятия Останкино был нужен тем, кто нуждался в оправдании своего ответного, несопоставимо более свирепого «хода». Но ведь именно такой сценарий яростно пропихивал, отвергая и сценарии мирного стояния, и сценарии подчеркнуто мирного шествия, высокостатусный парламентарий, один из реальных руководителей так называемого штаба обороны Дома Советов. Отстаивая свою позицию, этот высокостатусный парламентарий говорил о необходимости прорыва информационной блокады с целью активизации народных масс. На эту наживку клюнули все. Ведь Останкино – и впрямь ключевое звено, аналогичное почте, телеграфу и телефону, о необходимости захвата которых говорил Ленин. Захватил Останкино – обращайся к народу. Обратился – тебя поддержали массы. Опираясь на эту поддержку, ты и впрямь можешь свергнуть ельцинскую преступную власть.

С технической точки зрения эта фантазия была невероятно безграмотна, ибо в распоряжении ельцинистов был второй – Шаболовский – телецентр. А первый, Останкинский, легко было обесточить, отключив рубильник, находящийся в нескольких километрах от Останкино.