Текст книги "Грибоедов. Тайны смерти Вазир-Мухтара"

Автор книги: Сергей Дмитриев

Нет ничего удивительного, что под конец пребывания в Тавризе Грибоедов сильно устал. "Персияне пугали вас вооружением, – писал он Н. А. Каховскому, – всё не так страшно, как моя судьба жить с ними, и, может статься, многие дни!" И недаром в письме к П.А. Катенину он, говоря о частых землетрясениях, острил: "Хоть то хорошо, коли о здешнем городе сказать: провались он совсем, – так точно иной раз провалится". Далее в том же письме поэт разъяснял: "Не воображай меня, однако, слишком жалким. К моей скуке я умею примешать разнообразие, распределил часы; скучаю попеременно то с Лугатом Персидским… то в разговорах с товарищами. Веселость утрачена, не пишу стихов, может, и творились бы, да читать некому, сотруженики не русские". При этом, по воспоминаниям А.А. Жандра, "в Персии на кровле дома стоял рояль, и Грибоедов фантазировал, собирая толпы народа".

Своё тяжкое состояние "в блуждалище персидских неправд и бессмыслицы" поэт отразил в письме А.И. Рыхлевскому в июне 1820 г.: "Что за жизнь! В первый раз отроду вздумал… отведать светской службы. В огонь бы лучше бросился Нерчинских заводов и взываю с Иовом: да погибнет день, в который я облекся мундиром иностранной коллегии, и утро, в которое рекли: се титулярный советник".

На обороте черновика письма неизвестному адресату от 20 ноября того же года сохранилась просьба Грибоедова к начальству об увольнении, которая свидетельствует о том, как тягостна была для поэта жизнь в Тавризе, имевшая характер почетной ссылки: "Познания мои заключаются в знании языков: славянского, русского, французского, английского, немецкого. В бытность мою в Персии я занялся персидским и арабским. Для того, кто хочет быть полезен обществу, еще мало иметь несколько выражений для одной и той же мысли… Но именно для того, чтобы приобрести познания, прошу об увольнении меня от службы или об отозвании из грустной страны, в которой вместо того, чтобы чему-нибудь выучиться, еще забываешь то, что знаешь. Я предпочел сказать вам истину вместо того, чтобы выставлять причиной нездоровье или расстройство домашних дел – обыкновенные уловки, которым никто не верит".

Позднее, по словам Полевого, Грибоедов признавался о своем пребывании в Персии: "Я там состарился, не только загорел, почернел, почти лишился волосов на голове, но и в душе не чувствую прежней молодости!" Позднее профессор В.М. Воробиевский констатировал, что Грибоедов сильно страдал "ревматической болью в груди с кровохарканьем". Поэт выехал из Тавриза в конце 1821 г. в самый разгар иранотурецкой войны для точного информирования Ермолова о положении дел в Персии. По пути в Тифлис он сломал себе в двух местах руку, потом ее пришлось для правильного срастания "переломить в другой раз". Длительное лечение послужило для Грибоедова одним из предлогов, чтобы перевестись при поддержке Ермолова на Кавказ. Последний писал министру иностранных дел К.В. Нессельроде: "С сожалением должен я удалить его ог занимаемого им места, но зная отличные способности молодого сего человека и желая воспользоваться приобретенными им в знании персидского языка успехами, я покорнейше честь имею просить определить его при мне секретарем по "иностранной части"". Эту просьбу удовлетворили, и Грибоедов с 19 февраля 1822 г. был назначен секретарем при Ермолове по дипломатической части.

ОТ КАВКАЗА ДО ЗАТОЧЕНИЯ

Служба при командующем Кавказским корпусом и фактическом управителе Грузии Ермолове стала для Грибоедова временем длительного «досуга», так как Алексей Петрович не особенно обременял его служебными делами. Однако странствовать по служебным делам поэту приходилось по-прежнему слишком много, он писал «о частых разъездах, поглощающих пять шестых времени моего пребывания в этом краю». В начале 1823 г. он вынужден был признаться в письме Кюхельбекеру: «И сколько раз потом я еще куда-то ездил. Целые месяцы прошли, или, лучше сказать, протянулись в мучительной долготе… Объявляю тебе отъезд мой за тридевять земель, словно на мне отягчело пророчество: И будет ти всякое место в предвижение».

В этом же письме поэт, пожалуй, впервые, сообщая о напавшей на него "необъяснимой мрачности", заговорил об идущей по пятам за ним и его товарищами смерти: "Однако куда девалось то, что мне душу наполняло какою-то спокойной ясностью, когда напитанный древними сказаниями, я терялся в развалинах Берд, Шамхора и в памятниках арабов в Шемахе? Это было во время Рамазана и после… Пожалей обо мне, добрый мой друг! Помяни Амлиха, верного моего спутника в течение 15-ти лет. Его уже нет на свете. Потом Щербаков приехал из Персии и страдал на руках у меня; вышел я на несколько часов, вернулся, его уже в гроб клали. Кого еще скосит смерть из приятелей и знакомых? А весною, конечно, привлечется сюда cholera… Трезвые умы обвиняют меня в малодушии, как будто сам я боюсь в землю лечь; других жаль сторично пуще себя". И далее поэт откровенно говорил о "сокровенности своей души", которая многое объясняет в его трагической судьбе: "…Для нее (души) нет ничего чужого, страдает болезнию ближнего, кипит при слухе о чьем-нибудь бедствии…"

Как будто в этом 1823 г. уже начинало сбываться пророчество, которое Грибоедов сам себе нагадал еще в Новгороде по пути в Персию, в письме Бегичеву 30 августа 1818 г., вспоминая судьбу Александра Невского, скончавшегося в 1263 г. в Городце Волжском, возвращаясь из Золотой Орды: "Представь себе, что я сделался преужасно слезлив, ничто веселое и в ум не входит, похоже ли это на меня? Нынче мои именины: благоверный князь, по имени которого я назван, здесь прославился; ты помнишь, что он на возвратном пути из Азии скончался; может, и соименного ему секретаря посольства та же участь ожидает, только вряд ли я попаду в святые!"

Что это? Прозрение будущего или простая интуиция поэтической натуры? И не нагадан ли здесь поэтом для себя и для многих других крест тяжких русских странствий, которые несли тогда угрозу за угрозой? "Прощай, мой друг; сейчас опять в дорогу, и от этого одного противувольного движения в коляске есть от чего с ума сойти!" – заканчивал свое письмо другу Грибоедов, как будто прощаясь навсегда, хотя до исполнения его предвидения оставалось ещё более 10 лет. Любопытно, что и свою известную комедию Грибоедов называл "горе мое", в ней он поместил следующие строки:

 
Ни беспокойства, ни сомненья,
А горе ждёт из-за угла!
 

Тем временем, после отъезда в феврале 1823 г. из Тифлиса в Москву, в жизни поэта началась более светлая полоса, хотя он и не верил, что настроения одиночества, «тягости себе самому» и скуки, которые преследовали его на Востоке, не повторятся в других местах. Призывая друзей «примириться с судьбой и смотреть на наши несчастья как на горнило нравственное», поэт все же надеялся, что «судьба отсрочит конец наших дней». Он окунулся в столицах в круговерть светской жизни, завершил свою гениальную комедию, став благодаря разлетевшимся по России ее спискам (только в музеях России хранится ныне более 160 списков комедии) знаменитым, и в результате оказался в центре бесконечных людских пересудов.

В суете столичной жизни поэт вновь и вновь терзался явным противоречием между своим поэтическим предназначением, высокими творческими порывами и приземленной реальностью, тисками обязательств. "Буду ли я когда-нибудь независим от людей? – писал он Бегичеву в 1825 г. – Зависимость от семейства, другая от службы, третья от цели в жизни, которую себе назначил, и может статься, наперекор судьбы. Поэзия!! Люблю её без памяти, страстно, но любовь одна достаточна ли, чтобы себя прославить?.. Кто нас уважает, певцов истинно вдохновенных, в том краю, где достоинство ценится в прямом содержании к числу орденов и крепостных рабов?.. Мученье быть пламенным мечтателем в краю вечных снегов. Холод до костей проникает, равнодушие к людям с дарованием…" Поэт утверждал, что "я как живу, так и пишу – свободно и свободно", что "для меня моя совесть важнее чужих пересудов": он хотел сказать людям, что "грошовые их одобрения, ничтожная славишка в их кругу не могут меня утешить", что мир вокруг него не сообразен "с ненасытностью души, с пламенной страстью к новым вымыслам, к новым познаниям, к перемене места и занятий, к людям и делам необыкновенным".

Грибоедов, пожалуй, первым в русской поэзии так явственно сформулировал для себя, что страсть "к перемене мест и занятий", к дальним странствиям и "новым познаниям" нужна поэту как воздух. И вот, пресытившись столицами, он пишет Катенину 17 октября 1824 г. из Петербурга: "Тебе грустить не должно, все мы здесь ужаснейшая дрянь. Боже мой! Когда вырвусь из этого мертвого города! – Знай, однако, что я здесь на перепутье в чужие края, попаду ли туда, не ручаюсь, но вот как располагаю собою: отсюдова в Париж, потом в Южную Францию, коли денег и времени достанет, захвачу несколько приморских городов, Италию и Фракийским Воспором в Черное море и к берегам Колхиды".

Дело в том, что ещё в мае 1824 г. по "высочайшему соизволению" Грибоедов получил разрешение ехать за границу для лечения, но за неимением средств (отпуск был предоставлен без содержания) не смог им воспользоваться. Из-за безденежья поэт даже заложил в ломбард орден Льва и Сердца. Он рвался в чужие края ("Скоро отправлюсь, и надолго…"), но у него ничего не вышло. И в итоге, после распоряжения о возвращении поэта на службу в Грузию в мае 1825 г., он направился туда через Киев и Крым, получив возможность первого в своей жизни путешествия, не отягощенного служебными обстоятельствами. "Сам я в древнем Киеве; надышался здешним воздухом и скоро еду далее, – писал поэт В.Ф. Одоевскому. – Здесь я пожил с умершими: Владимиры и Изяславы совершенно овладели моим воображением… Природа великолепная… прибавь к этому святость развалин, мрак пещер. Как трепетно вступаешь в темноту Лавры или Софийского Собора, и как душе просторно, когда потом выходишь на свет…"

Здесь перед нами предстает новая ипостась, которую обычно обходят стороной, характеризуя творческий облик Грибоедова, православного писателя и мыслителя, который просто не успел проявить себя в полной мере на этом поприще. "Обязанности мои как сын церкви исполняю ревностно. Если бывали годы, что я не исповедовался и не приобщался святых тайн, то оно случалось непроизвольно", – показывал поэт на следствии по делу декабристов. В.Ф. Одоевский отмечал: "Грибоедов был большой знаток нашей старины и едва ли не один из тогдашних литераторов… прилежно занимался русскими древностями. Летопись Нестора была его настольною книгою. Этим постоянным чтением Грибоедов приобрел необыкновенную в то время чистоту языка и те смелые русские… идиомы, которыми отличается слог его". О том же свидетельствовал Булгарин: "Грибоедов любил Россию. Он и полном значении обожал ее. Каждый благородный подвиг, каждое высокое чувство, каждая мысль в русском приводила его в восторг… Грибоедов чрезвычайно любил простой русский народ и находил особенное удовольствие в обществе образованных молодых людей, не испорченных еще искательством и светскими приличиями".

Поэт искал темы для воплощения своего интереса к русской истории и, посетив в Крыму Корсунь (Херсонес), задумал написать трагедию о святом князе Владимире, принявшем там крещение. В Крыму же, как свидетельствовал АЛI. Муравьев, Грибоедов рассказал ему план трагедии о князе Федоре Рязанском, посланном в 1237 г. на переговоры с Батыем и злодейски убитым. В 1826 г. поэт признавался одному из знакомых: "Душа моя темница, и я написал трагедию из вашей Рязанской истории". Сохранилась сцена "Серчак и Итляр", которая, вероятнее всего, и должна была войти в эту трагедию. В 1828 г. Грибоедов приступил к созданию драмы "1812 год", план которой и одна из сцен также сохранились.

Гадать – неблагородное дело, но останься поэт жить, можно представить, куда он мог в дальнейшем направить свои творческие порывы. Об этом могут косвенно свидетельствовать также чудом сохранившиеся конспекты Грибоедова при чтении таких весомых трудов по русской истории, как "Деяния Петра Великого" И.И. Голикова и "Древняя Российская вивлиофика". А его собственные "Заметки по исторической географии России" (№ 1—57) демонстрируют превосходное знание поэтом отечественной истории.

В Крыму поэт путешествовал верхом и пешком почти три месяца, проехав его вдоль и поперек, поднявшись на все основные вершины. Его "Путевые заметки" вновь дышат восторженными чувствами: "Поднимаемся на самую вершину… отыскиваем пристанища. Розовая полоса над мрачными облаками, игра вечернего солнца; Судак синеется вдали; корабль в Алуште будто на воздухе; море слито с небом… холод, греюсь, ложусь на попону, седло в головах… Ночью встаю, луна плавает над морем между двух мысов. Звезда из-за черного облака. Другая скатилась надо мною. Какой гений подхватил ее?… Кочуем в тумане и в облаках целое утро… Лунная ночь. Пускаюсь в путь между верхнею и нижнею дорогою. Приезжаю в Саблы, ночую там… Теряюсь по садовым извитым и темным дорожкам. Один и счастлив".

Поэт представляет себя свободным странником, упивающимся красотами природы и воспевающим увиденное. "Верь мне, – пишет он из Симферополя Бегичеву, – чудесно всю жизнь свою протаскаться на 4-х колесах; кровь волнуется, высокие мысли бродят и мчат далеко за пределы пошлых опытов; воображение свежо, какой-то бурный огонь в душе пылает и не гаснет… Но остановки, отдыхи… для меня пагубны… Подожду, авось придут в равновесие мои замыслы беспредельные и ограниченные способности".

В этих словах Грибоедова кроется разгадка той тайны, которая влекла и влечет до сих пор русских поэтов в круговерть бегущих в неизведанное дорог. Под его словами могли бы без сомнений подписаться такие певцы Музы дальних странствий и странники русской поэзии, как Иван Бунин, Константин Бальмонт, Николай Гумилев, Велимир Хлебников и многие другие, кому посчастливилось в жизни сочетать поэтическое творчество с путешествиями. В Крыму, как ни в каком другом месте, поэт задумался о бренности времен, когда с Чатыр-Дага видел "ветхие стены италийцев, греков или готфов", "груды камней", свидетельствовавшие "о прежней величавой жизни". Как писал поэт, он "вообразил себя на одной из ростральных колонн петербургской биржи. Оттуда я накануне моего отъезда любовался разноцветностью кровель, позолотою глав церковных, красотою Невы, множеством кораблей и мачт их. И туда взойдет некогда странник (когда один столб, может быть, переживет разрушение дворцов и соборов) и посетует о прежнем блеске нашей северной столицы, наших купцов, наших царей и их прислужников". Образ странника появлялся в творениях поэта вновь и вновь, и все чаще Грибоедов – один из первых «странников русской литературы» – олицетворял себя самого с этим бесстрашным и неугомонным человеком-скитальцем, спешащим в неведомую даль. В сентябре 1825 г. в письме Бегичеву поэт так сформулировал свою планиду странствий; «…Игра судьбы нестерпимая: весь век желаю где-нибудь найти уголок для уединения, и нет его для меня нигде». И особую тягу у поэта вызывали именно восточные просторы, что он объяснял Булгарину следующими словами: «Восток, неисчерпаемый источник для освежения пиитического воображения, тем занимательнее для русских, что мы имеем с древних времен сношения с жителями оного».

Процитируем лишь некоторые отрывки из поэтических творений Грибоедова, в которых тема странствий с восточным привкусом звучала в полный голос, заметив при этом, что "персидский странник" был по сути своего творческого почерка скорее не поэтом-лириком, а именно поэтом-драматургом, преобразовывавшим поэтическое видение мира в яркие драматические картины:

 
Туда веди, где под небес равниной
Поэту радость чистая цветет,
Где дружба и любовь его к покою
Обвеют, освежат божественной рукою.
 

(«Отрывок из Гете», 1824)

 
Зачем манишь рукою нежной?
Зачем влечешь из дальних стран
Пришельца в плен твой неизбежный,
К страданью неисцельных ран?
 

(«Телешовой», 1824)

 
Ты помнишь ли, как мы с тобой, Итляр,
На поиски счастливые дерзали,
С коней три дня, три ночи не слезали;
Им тяжко: градом пот и клубом нар,
А мы на них – то вихрями в пустыне.
То вплавь по быстринам сердитых рек…
Кручины, горя не было вовек,
И мощь руки не та была, что ныне
 

(«Серчак и Итляр», 1825)

 
…Вестник зла? Я мчался с ним
В дальний край на заточенье.
Окрест дикие места,
Снег пушился под ногами;
Горем скованы уста,
Руки тяжкими цепями
 

("Освобожденный", 1826)

 
Творец, пошли мне вновь изгнанье, нищету,
И на главу мою все ужасы природы:
Скорее в том ущелье пропаду,
Где бурный Ксан крутит седые воды
 

(«Грузинская ночь», 1828)

А в самой комедии «Горе от ума» есть такие бессмертные строки;

 
Когда ж постранствуешь, воротишься домой,
И дым Отечества нам сладок и приятен…
 

Любопытно, что в первоначальной редакции «Горя от ума» Чацкий в монологе из 4-го действия прямо говорил о своих кавказских странствиях, как бы следуя теми же дорогами, что и сам автор:

 
…Я был в краях,
Где о гор верхов ком снега ветер скатит,
Вдруг глыба этот снег в паденьи всё охватит.
С собой влечёт, дробит, стирает камни в прах,
Гул, рокот, гром, вся в ужасе окрестность.
 

Тема странствий в знаменитом творении Грибоедова вообще звучит во весь голос. Начнем с того, что главный герой комедии Чацкий гоже странник, причем добровольный, испытывающий потребность «ездить далеко» и «искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок». Как говорила о Чацком Софья,

 
Вот об себе задумал он высоко…
Охота странствовать напала на него…
Ах! Если любит кто кого,
Зачем ума искать и ездить так далёко?
 

Чацкий появляется в комедии в промежутке между странствиями – только «с корабля» и уже через «день всего» требует себе карету. Автор «Обломова» И.А. Гончаров превосходно оценил особенности «страннического» облика Чацкого как деятельного человека, воина, «передового курьера неизвестного будущего», «русского Гамлета»: «…Ум его играл страдательную роль, и это дало Пушкину повод отказать ему в уме. Между тем Чацкий как личность несравненно выше и умнее Онегина и лермонтовского Печорина. Он искренний и горячий деятель, а те – паразиты, изумительно начертанные великими талантами, как болезненные порождения отжившего века». Гончаров совершенно справедливо соединял Чацкого с самим Грибоедовым, утверждая, что «они недаром бились – хотя и бескорыстно, не для себя, и не за себя, а для будущего и за всех…»

М.О. Гершензон в своем знаменитом труде "Грибоедовская Москва" (1914) совершенно справедливо писал, что "в известном смысле "Горе от ума" – эпизод из жизни самого Грибоедова, и сам автор – прототип Чацкого. Таков был, несомненно, и сознательный замысел Грибоедова. Чацкий взят в той самой позиции, в какой дважды был сам Грибоедов, – вернувшимся в Москву после долгого отсутствия. Выдуманная Грибоедовым любовь Чацкого к Софье… служит для обострения этой позиции: она делает московские впечатления Чацкого более яркими и болезненными… Особенно любопытны в этом отношении обмолвки комедии, еще более приближающие Чацкого к Грибоедову. Чацкий имеет какое-то странное отношение к литературе: он, как сам Грибоедов, – "пишет, переводит’'. И где он был эти три года?". Ответ на этот вопрос исследователя очевиден: Грибоедов (и косвенно Чацкий) был в Персии.

Современный исследователь А.А. Лебедев, называвший Грибоедова "отчетливо выраженным странником", в своем труде «Три лика нравственной истины. Чаадаев, Грибоедов, Якушкин» очень точно высказался о странничестве Чацкого: «„Горе от ума“ – это наше знакомство и одновременно прощание с Чацким. Мы застаем его посреди пути. Он исчезает, едва появившись. Ему предстоит долгий путь вечного странника русской литературы и русской общественной мысли… Чацкий не сходит, а выходит со сцены. В бесконечность. Его роль не завершена, а начата… Чацкий уходит искать по свету земли обетованной, „где оскорбленному есть чувству уголок“, где „не темнеют неба своды, не проходит тишина“. И он уже знает, успел узнать, что эта земля, эта страна – всегда за линией горизонта, „где нас нет“».

Хочется спросить, в какой же стране странствует и поныне Чацкий? Исходя из пристрастий его творца, можно ответить, что это происходит где-нибудь на Востоке, на пути к Исфахану или Ширазу, Джайпуру или Багдаду…

Между тем, приехав снова на Кавказ, Грибоедов сначала участвовал в экспедиции генерала А.А. Вельяминова против кабардинцев и черкесов, а потом сам напросился у Ермолова поехать в Чечню, полыхавшую войной с горцами. Начались, по словам поэта, "новые приключения": "Еще несколько дней и… пущусь с Алексеем Петровичем в Чечню; если там скоро утишатся военные смуты, перейдем в Дагестан…" И именно во время чеченского похода в крепость Грозную прибыл 21 января 1826 г. фельдъегерь с высочайшим приказом арестовать Грибоедова и отобрать его бумаги. Благодаря содействию Ермолова поэт успел уничтожить почти все свои бумаги, кроме списка "Горя от ума", чтобы следствию не достались компрометирующие его материалы. Злой рок в первый раз нанес удар по наследию поэта, ведь в тог день погибли не только письма и дневники, но и некоторые стихотворные творения Грибоедова. Во второй раз этот же рок привел к полному уничтожению бумаг поэта в Тегеране во время трагедии, в третий раз во время пожара в доме его вдовы Н.А. Чавчавадзе сгорели письма и часть архива писателя, а в четвертый раз в огне пожара в доме его дальнего родственника и биографа Д.Л. Смирнова в 1877 г. погибли так тщательно собиравшиеся последним материалы к биографии Грибоедова. Вот почему нам до сих пор приходится удивляться, почему таким скудным и разрозненным оказалось наследие человека, которого Пушкин ставил в первый ряд поэтов российских.

Арест Грибоедова был вызван показаниями декабристов С.П. Трубецкого, Е.П. Оболенского, Н.Н. Оржицкого и А.Ф. Брнггена. После прибытия в Петербург поэт был помещен 12 февраля 1826 г. в Главный штаб наряду с другими заговорщиками, а выпущен на волю только 2 июня того же года. Император Николай I по представлению Следственной комиссии собственноручно постановил: "Выпустить с очистительным аттестатом", кроме того, им было "поведено произвесть" Грибоедова "в следующий чин и выдать не в зачет годовое жалованье". Каким бы образом ни трактовать это решение: как результат заступничества влиятельных лиц, обдуманной тактики подсудимого или правильных показаний самих заговорщиков, в любом случае мы вправе не доверять основательности "очистительного аттестата". Один из ближайших друзей Грибоедова А.А. Жандр знал, что говорил, когда на вопрос о "действительной степени участия Грибоедова в заговоре 14 декабря" отвечал уверенно и определенно: "Да какая степень? Полная… Если он и говорил о 100 человеках прапорщиков (которые задумали перестроить Россию. – С.Д.), то это только в отношении к исполнению дела, а в необходимость и справедливость дела он верил вполне…"

Действительное участие Грибоедова в делах декабристов остается до сих пор еще одной тайной жизни "персидского странника". Но одно очевидно, что из заточения поэт вернулся почти другим человеком. Он заговорил впервые в жизни о своей "счастливой звезде" и стал утверждать, что "когда характер достойного человека проходит через горнило тяжелейших испытаний, он от этого только лучше становится – поверьте, так говорит вам человек, который знает это по собственному опыту".

Сравним эти слова с настроением поэта накануне событий на Сенатской площади в сентябре 1825 г., высказанном в письме Бегичеву: "А мне между тем так скучно! так грустно!.. Прощай, мой милый. Скажи мне что-нибудь в отраду, я с некоторых пор мрачен до крайности. – Пора умереть! Не знаю, отчего это так долго тянется. Тоска неизвестная!.. Сделай одолжение, подай совет, чем мне избавить себя от сумасшествия или пистолета, а я чувствую, что то или другое у меня впереди". Россия оказалась 14 декабря на трагической развилке, и то, что Грибоедов с его скептицизмом "глубоко реалиста" оказался, как Пушкин и Чаадаев, не в рядах декабристских бунтовщиков, говорит о многом. Он, видя и понимая все изъяны России того времени, тем не менее не верил в возможность силами революционеров-дворян перестроить такую громадину, как Россия.

И Грибоедов, конечно, никого не предавал, когда продолжал после освобождения из заточения служить государю и Отечеству. Он не раз повторял, что единственным судьей своего поведения считает лишь самого себя, а высшим мерилом своих и чужих поступков считает ум, понимая под ним целесообразность и рационализм. В эпоху установившегося после разгрома декабристов общественного отчаяния именно в продолжении своей службы он нашел в итоге лекарство от тоски, подавленности и безделия, столь свойственных многим его современникам, "пустым и праздным людям" (вспомним образ Евгения Онегина).

Он хотел показать всем пример службы "делу, а не лицам", не чиновникам, а родной стране.

Будучи государственником по своим убеждениям, Грибоедов, несмотря на приносимую им в жертву поэзию, опять бросился в омут службы, хотя и делал это не совсем охотно: он так и не переставал мечтать об отставке. На поэта подействовали также усиленные просьбы его матери продолжать службу, в особенности искусно разыгранная ею сцена в часовне Иверской Божией Матери, где перед образом Настасья Федоровна взяла с сына клятву исполнить то, чего она просит. Уже в начале сентября 1826 г. Грибоедов снова прибыл в Тифлис, вступив в последнюю фазу своей судьбы, которой так завидовал Пушкин. Поэт продолжил свой "страннический путь", и пусть этот путь вел его "не совсем туда", в тиски неведомого, к опасностям и испытаниям, он уже не мог остановиться. Как человек дела, Грибоедов сам нашел альтернативу еще ищущему свое место в жизни Чацкому и последним периодом своей жизни как бы дописал "Горе от ума" строками героизма и подвига.

ТРИУМФ ДИПЛОМАТА И ВОИНА

А события на Кавказе принимали в то время стремительный оборот. 16 июля 1826 г. без объявления войны персидские войска вторглись в русские пределы. Не встречая серьезного сопротивления, они захватили вскоре большую часть Закавказья, прямая опасность угрожала Тифлису. Николай I, не доверявший Ермолову, послал на Кавказ для его смены генерала И.Ф. Паскевича, под командованием которого русские войска разбили Аббас-Мирзу под Елизаветполем. В результате занятая персами территория Закавказья была освобождена, а русские войска зазимовали в Карабахе, готовясь к новому походу. «На войну не попал, – писал в это время Грибоедов, – потому что и А.П. (Ермолов) туда не попал. А теперь другого рода война. Два старшие генерала ссорятся, а с подчиненных перья летят».

С Ермолова обязанности были сняты 29 марта 1827 г., а 4 апреля Паскевич уже предписывал Грибоедову "принять в ваше заведывание все наши заграничные сношения с Турцией и Персией, для чего вы имеете требовать из канцелярии и архива всю предшествовавшую по сим делам переписку и употреблять переводчиков, какие вам по делам нужны будут". Именно при Паскевиче, который являлся родственником поэта (он был женат на его двоюродной сестре Елизавете Алексеевне Грибоедовой), поэт получил возможность во всю силу проявить свои способности, чего он был лишен при Ермолове. Грибоедов стал фактически правой рукой генерала, участвуя не только в дипломатических, военных, но и в гражданских делах главноуправляющего Грузией.

По свидетельству Дениса Давыдова, Грибоедов выступал доверенным лицом Паскевича: "…Что он скажет, то и свято…" Роль дипломата, прекрасно знавшего Кавказ, в управлении краем в тот период была очень заметной. Об этом могут свидетельствовать, к примеру, две сохранившиеся записки поэта "О Гилани" и "О лучших способах вновь построить город Тифлис", а также более позднее "Положение об управлении Азербайджаном", которое было затем утверждено Паскевичем. И неудивительно, что времени на творчество у поэта не хватало. "Не ожидай от меня стихов, горцы, персиане, турки, дела управления, огромная переписка нынешнего моего начальника поглощают всё моё внимание, – писал поэт из Тифлиса Булгарину. – Ненадолго, разумеется, кончится кампания, и я откланяюсь… Я рождён для другого поприща".

Пришлось Грибоедову заниматься и совсем необычным делом, связанным с его "учеными пристрастиями". По просьбе профессора-востоковеда О.И. Сенковского Николай I дал указание начальнику Главного штаба И.И. Дибичу предпринять все меры к поиску, приобретению и передаче в Россию из Персии старинных арабских и персидских рукописей, "редких восточных манускриптов". И как показательно, что как "для отыскания оных, так и для открытия других любопытных сочинений" император повелел привлечь именно Грибоедова, который даже в академических кругах Петербурга рассматривался после его первого "персидского хождения" авторитетным специалистом по Востоку. Еще в 1823 г. он познакомился с академиком Х.Д. Френом, директором Азиатского музея Академии наук, который составил список около 500 наиболее важных восточных сочинений для поиска их в Персии. Впоследствии дипломату удалось во время пребывания в персидских землях активно содействовать этой работе. В октябре 1828 г. он сообщил Паскевичу, что его тесть А.Г. Чавчавадзе "завоевал в Баязете несколько восточных манускриптов" для передачи их в Академию наук. Известно, что во время русско-персидской войны трофеем стала так называемая "Ардебильская священная библиотека", а зимой 1829 г. от Паскевича в Императорскую публичную библиотеку поступили 44 рукописи, взятые во время русско-турецкой войны.

Однако главный свой триумф Грибоедов, называвший себя "скитальцем в восточных краях", пережил на стыке войны и дипломатии, окунувшись более чем на 9 месяцев в самое пекло русско-персидской войны с "жаждой побед". 12 мая 1827 г. поэт вместе с Паскевичем и войсками выступил в поход из Тифлиса в направлении на Эривань. Сохранившиеся путевые заметки прекрасно демонстрируют, через что пришлось пройти Грибоедову. Вот краткие выдержки из этих заметок: "76 мая. Вверх поднимаемся по ужасной, скверной, грязной дороге. Теснина иногда расширяется… Ночую с генералом; он все болен. Тут и доктор, и блохи. 2 июня. Днёвка. Обскакиваю окрестности. Поднимаюсь на верх горы над лагерем. Ароматический воздух лесной и тутовой. Теряю лошадь. 8 июня. Приезд в Эчмядзин. Клир, духовное торжество. Главнокомандующий встречен с колокольным звоном… Султан Шадимский на нашей стороне и его 4 племени. Мехти-Кули-хан перешел к нам с 3000 семействами. 12 июня. Под вечер едем к Эривани. Арарат безоблачный возвышается до синевы во всей красе… Ночь звездная на Гераклеевой горе. Генерал сходит в траншею. Выстрелы. Перепалка. Освещение крепости фальшфейером. 13 июня. С этого дня жары от 43 до 45°; в тени 37°. 19 июня. Лагерь на Гарнычае, тону в реке. Ночлег у Раевского. 26 июня. Вступление в Нахичеван. Ханский терем… Неприятель оставил город накануне. В Аббас-Абаде 4000 сарбазов и 500 конницы. 29 июня. В 4 ¹/₂ часа кончаю почту, седлаю лошадь и еду к крепости, где 50 человек казаков в ста саженях от стен заманивают неприятеля. Засада в деревне с восточной стороны. К 10 часам сильная рекогносцировка – 2 полка уланских, 1 драгунский, 2 казачьих, 22 конных орудия обступают крепость. Канонируют… Из крепости стреляют на переправу".