Текст книги "Грибоедов. Тайны смерти Вазир-Мухтара"

Автор книги: Сергей Дмитриев

И вполне закономерно, что в конце своего страннического пути Пушкин перешел от поэзии к прозе, а от прозы к истории – науке о том, как развивались дороги человеческой жизни в самых разных уголках планеты. Почти пять с половиной лет он занимался сбором материалов и написанием "Истории Петра I" – главного своего исторического исследования, сквозь призму которого он хотел не только взглянуть на поворотные моменты отечественной истории, но и понять место России в изменяющемся мире. Изучение материалов по петровской эпохе поэт продолжал до последних дней жизни. В конце декабря 1836 г. он сообщал, что "Петр Великий" отнимает у него "много времени".

А.С. Пушкин. Художник П. Соколов. 1836 г.

Подготовительный текст «Истории Петра I» чудом сохранился: эта рукопись была создана поэтом в 1835 г., затеряна в 1850-х гг., найдена потомками Пушкина только в 1917 г. в подмосковной Лопасне, а опубликована впервые лишь в 1938 г. Но, несмотря на свою незавершенность, «История» прекрасно иллюстрирует широту исторических взглядов поэта и его почти всемирный взгляд на Петровскую эпоху. Об этом может свидетельствовать хотя бы тот факт, что из общего объема рукописи в 350 книжных страниц 12 страниц Пушкин посвятил одному только Персидскому походу Петра I (1722–1723), назвав соответствующую главу «Дела персидские».

Начиная поход и стремясь восстановить торговый путь из Центральной Азии и Индии в Европу, Петр планировал выступить из Астрахани, идти берегом Каспия, захватить Дербент и Баку, дойдя до реки Куры, основать там крепость, а затем двинуться на Тифлис, чтобы оказать поддержку Грузии в борьбе с Османской империей. И этот масштабный поход, в котором на стороне России участвовало более 100 000 человек, в том числе татары, калмыки, армяне и грузины, увенчался успехом. 23 августа 1722 г. русские войска вошли в Дербент, в ноябре – в город Решт – столицу персидской провинции Гнляи, а 26 июля 1723 г. – в Баку. 12 сентября того же года в Петербурге был заключен мирный договор с Персией, согласно которому к России отошли Дербент, Баку, Решт, провинции Ширван, Гилян, Мазендаран и Астрабад.

Вмешательство в события Османской империи, войска которой летом 1723 г. вторглись в Грузию, Армению и западную часть Азербайджана, помешало Петру выполнить и освободительные задачи в Закавказье. И хотя для того, чтобы избежать новых русско-турецких войн, Россия вынуждена была вернуть Персии все ее прикаспийские области, согласно Рештскому договору (1732) и Гянджинскому трактату (1735), победы Петра на Востоке были очевидны, и мимо них не мог пройти Пушкин, который, как мы знаем, интересовался темой Персии долгие годы.

Чем же интересным оказалось исследование Пушкиным в зените своей творческой зрелости Персидского похода, который, по сути, был ярким столкновением новой петровской России и Востока? Прежде всего тем, что Пушкин зримо показал нравы, обычаи и особенности устройства власти в соседствовавших с Россией восточных племенах и в самой Персии. "Гусейн-шах в то время тиранствовал, преданный своим евнухам, изнеможенный вином и харемом, – начал он главу. – Бунты кипели около него. В поминутных мятежах истребился род Софиев (Сефевидов, согласно современному написанию. – СД.)", а «на отдаленных границах Персии, близ Индии, кочевал дикий и воинственный народ: авганцы, происшедшие из Ширвана, близ Каспийского моря». Пушкин описал здесь ситуацию с вторжением в Персию афганцев, которые взяли Исфахан в 1722 г. и возвели на престол своего вождя Махмуд-хана.

Пушкин привел в своем труде много примеров жестокости, дикости и стремлений к новым захватам и грабежам, которые демонстрировали восточные правители. Так, по приказу Гусейн-шаха был заключен в темницу и ослеплен его любимый сын Мирза-Зефи, по повелению Махмуд-хана были изрублены присланные к нему для переговоров есаул и три казака, а "Дауд-бек и Сурхай разграбили Ширванскую область и Кубу и осадили Шамаху… шамаханского хана убили, также всех индийских, персидских и русских купцов (последних 300 человек)".

Думается, что, разбираясь во всех этих примерах, Пушкин не мог не сравнивать обстановку в Персии во время петровского похода с той, которую пришлось испытать на себе Грибоедову, павшему в результате коварного заговора. При этом поэт проявил заметный интерес к действиям таких же российских дипломатов, как и Грибоедов (в частности, смелого и деятельного русского консула в Исфахане Семена Аврамова), которые, рискуя жизнями, отстаивали на Востоке интересы России. Подчеркнем, что Пушкин примерно в одно и то же время писал "Путешествие в Арзрум" и "Историю Петра I", и параллели в судьбе Грибоедова с событиями столетней давности не могли не интриговать поэта.

Не приукрашивая действия Петра, Пушкин, тем не менее, показал на контрасте с действиями восточных правителей, что царь вел себя совеем иначе: например, он накалывал своему союзнику Вахтангу из Грузии, чтобы тот, "когда пойдет на соединение, то бы заказал под смертною казнию не грабить, не разорять, не обижать… Хлеб и скот брать не иначе, как через комиссаров…". Поэт привел немало примеров истинного героизма русских солдат и офицеров, в том числе самого Петра, которые преследовали на Востоке и освободительные цели спасения угнетенных народов. Показательны слова, сказанные царем военачальнику Шипову, когда тот спросил об одном военном задании: "Довольно ли двух батальонов?" Петр отвечал: "Стенька Разин с 500 казаков их не боялся (персиян), а у тебя два батальона регулярного войска".

Весь накопленный Пушкиным "персидский материал" со множеством удивительных историй и судеб, выявлял, как он сам утверждал, серьезные "основания для восточного романа", который поэт мечтал написать. По судьба отпустила ему тогда слишком мало времени. В последний год жизни настроения поэта менялись, и он уже не так истово рвался в дорогу, особенно учитывая его семейные дела. Но он до конца оставался верен Музе странствий, помня о своих былых путешествиях. Под конец жизни не утерял поэт и интереса к истории. Обращаясь к Ювеналу, он писал тогда: "Ты к мощной древности опять меня манишь…" Поэт в этот период лишь окончательно менял вектор своих устремлений. Вот как гениально он высказал эти настроения в своих стихах:

 
В ту пору мне казались нужны
Пустыни, волн края жемчужны,
И моря шум, и груды скал,
И гордой девы идеал,
И безымянные страданья…
Другие дни, другие сны;
Смирились вы, моей весны
Высокопарные мечтанья,
И в поэтический бокал
Воды я много подмешал.
Иные нужны мне картины:
Люблю песчаный косогор,
Перед избушкой две рябины,
Калитку, сломанный забор…
 

В этих словах чувствуется неприкрытая тяга поэта к родной земле (заметим, не к столицам, а к русской деревне и усадьбе). Между тем мечты о новых путешествиях, в том числе дальних, вовсе не оставили поэта. Больше того, за полгода до смерти, в 1836 г. в стихотворении «Из Пиндемонти» поэт вообще поставил путешествия и познание культурных творений, наряду с независимостью и свободой поэта, выше каких-либо других ценностей бытия:

 
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья,
Вот счастье! вот права…
 

Последнее, почти удивительное совпадение судеб двух великих поэтов, связано с датами их смерти: Грибоедов погиб днем (точное время неизвестно) 30 января 1829 г., а Пушкин умер в 14.45 29 января 1837 г. (разница в сутки на календаре годовых дат). И такое совпадение бросилось в глаза многим современникам поэтов. А.А. Бестужев-Марлинский, за которого заступался Грибоедов перед Паскевичем, писал брагу Павлу из Тифлиса 23 февраля 1837 г., сразу после трагедии: «Меня глубоко огорчила трагическая смерть Пушкина… Я не смыкал глаз всю ночь, а на заре я уж ехал но скверной дороге в монастырь св. Давида, который ты знаешь. Приехав туда, я зову священника и прошу его отслужить панихиду на могиле Грибоедова, могиле поэта, попираемой ногами толпы, без камня, без надписи. Я плакал тогда горькими слезами, как плачу теперь, над другом, над товарищем по оружию, над самим собой. И когда священник произнес слова: „за убиенных боляр Александра и Александра“, я задыхался от рыданий – эта фраза показалась мне не только воспоминанием, но и предсказанием… Да, я чувствую это, моя смерть тоже будет насильственной, необычной и близкой».

Так и случилось: Бестужев погиб в бою с горцами при высадке на мыс Адлер через три с половиной месяца после написания этих строк, 7 июня 1837 г. Тело его так и не было найдено. Эпоха новых войн и потрясений продолжала забирать свою дань жизнями русских поэтов, предсказания которых сбывались со зловещей частотой.

Но вот что удивительно и потрясающе: за три дня до отплытия в море в Сухуме на обеде у главноуправляющего в Грузии генерала барона Г.В. Розена Бестужев познакомился с молодым поэтом, мусульманином из нухинских жителей (Азербайджан) Мирзой-Фатали Ахундовым, служившим при канцелярии переводчиком с восточных языков (как когда-то Грибоедов!) и написавшим на персидском языке поэму "На смерть Пушкина". Бестужев вызвался перевести ее с помощью автора на русский язык и успел сделать это накануне гибели. В итоге в мартовской книжке журнала "Московский наблюдатель" за 1837 г. была опубликована поэма, в которой впервые была оценена роль наследия Пушкина для восточного мира. В редакционной статье поэма была названа "прекрасным цветком, брошенным рукою персидского поэта на могилу Пушкина", цветком, сохранившим то "впечатление, которое Певец Кавказа и Бахчисарая произвел на молодого Поэта Востока".

Пожалуй, Пушкин воспел своим поэтическим гением Восток так, как это никто не делал до него из числа европейцев, и этот творческий порыв был действительно высоко оценен лучшими представителями восточной культуры. Ахундов не зря включил в свою поэму вот эти восторженные строки о поэте:

 
Ты помнишь Пушкина, забывчивый! Ты слышал,
Что Пушкин всех певцов, всех мастеров глава?
 
 
Ты помнишь Пушкина, о чьих могучих строфах
Из края в край неслась стоустая молва?..
 
 
Он в дальний путь ушел и всех друзей покинул.
Будь милосерд к нему, Аллах! Он крепко спит.
 
 
Пусть вечно плачущий фонтан Бахчисарая
Благоуханьем слез две розы окропит.
 

(Пер. П.Г. Антокольского)

В конце своего жизненного пути Пушкин так и не успел снова отдать дань своему товарищу-поэту Грибоедову, когда не смог осуществить замысел романа "Русский Пелам". Но он внимательно прочитал роман Фадея Булгарина "Памятные записки титулярного советника Чухина, или Простая история обыкновенной жизни" (СПб., 1835), в котором в образе Световидова был выведен именно Грибоедов, "истинный гений", человек, который "был рожден быть или Наполеоном или Магометом". Внутренняя полемика с этим романом, без сомнения, видна в интерпретации образа Грибоедова в пушкинском "Путешествии в Арзрум". А еще одним примером внимания Пушкина к памяти о Грибоедове стал его интерес к роману "Село Михайловское, или Помещик XVIII столетия", принадлежавшему перу приятельницы Грибоедова В.С. Миклашевич, которую тот любил как "родную мать". Перед отъездом в Персию в 1828 г. Грибоедов успел даже прочитать первые главы этого романа и просил Варвару Семеновну закончить его, что она и сделала в 1836 г.

Пушкин же с увлечением прочитал весь роман, в котором в образе Валерия Рузина предстали основные вехи жизни Грибоедова: и тайна его рождения, и офицерская служба, и причуды его светских и авантюрных приключений, и дуэль "из-за женщины", и любовь к музыке, и арест, и пребывание в тюрьме, и чудесное освобождение. Как вспоминал друг Грибоедова А.Л. Жандр, "Пушкин узнал от меня о существовании романа и приехал к нам просить эту книгу. Вот его суждение, переданное мне, независимо от того, что он говорил сочинительнице. По прочтении первой части он сказал мне, что почти не выпускал книгу из рук, пока не прочел. "Как это увлекательно, – говорил он… Удивляюсь как всё… у нее прекрасно разъяснилось, и интерес всей книги до конца увлекателен. Старайтесь издать книгу скорее, а я напишу к нескольким главам эпиграфы’’". Жаль, что при жизни Пушкина увидели светлишь первые главы романа ("Сын Отечества, 1831, т. 19), а полностью он был напечатан, да и то с цензурными изъятиями, только через 30 лет…

И как знаменательно, что упокоится навеки и Пушкину, Грибоедову, как совсем немногим из русских поэтов, суждено было в монастырях, под сенью православных храмов, и что особенно удивительно – именно на Святых горах – одному на Мтацминде (Святой горе по-грузински), а другому в Святогорском монастыре на Псковщине. (Напомню, что еще одна Святая гора – Афон была и остается для православного мира светочем веры и стойкости монашества.) Пушкин и приобрел то место для своей будущей могилы в апреле 1836 г., сразу после похорон матери и совсем через небольшое время после завершения им "Путешествия в Арзрум".

Святогорский монастырь. Литография. 1837 г.

Вообще «дух Пушкина» нигде не ощущается так, как в Михайловском. Удивительно, но в этом месте крепкая связь, которая протянулась между судьбами Пушкина и Грибоедова, проявляется особо. Начать с того, что первый приезд поэта в Михайловское состоялся в июле 1817 г. сразу же после зачисления его в Коллегию иностранных дел почти одновременно с Грибоедовым. А счастливейший день в ссыльной жизни Пушкина пришелся на 11 января 1825 г., когда к поэту в гости заехал его друг И.И. Пущин, привез ему список «Горе от ума» и Пушкин прочел его вслух. Последнее посещение Михайловского в апреле 1836 г. было связано с похоронами матери, когда поэт заказал себе место в Святогорском монастыре рядом с церковью над «крутым обрывом», пояснив, что «ближе к милому пределу мне все б хотелось почивать». И, конечно, он не мог не вспоминать при этом могилу Грибоедова над «крутым обрывом» Мтацминды.

А уже через 10 месяцев тело самого Пушкина, закупоренное "в засмоленном гробе", везли тайно в Михайловское. И не напоминают ли встречу Пушкина с арбой, на которой везли "Грибоеда", вот эти слова очевидца А.В. Никитенко, увидевшего неподалеку от Петербурга "простую телегу, на телеге солому, под соломой гроб, обернутый рогожею. Три жандарма суетились на почтовом дворе, хлопотали о том, чтобы… скакать дальше с гробом. – Что это такое? – спросила моя жена у одного из находившихся здесь крестьян. – А Бог его знает что! Вишь, какой-то Пушкин убит…".

Уже за пределами жизненных путей между двумя гениями русской поэзии протянулась еще одна крепкая связующая нить, которую не дано разорвать ни времени, ни злым ветрам истории…

ГРИБОЕДОВ И ЛЕРМОНТОВ

ПО ГРИБОЕДОВСКИМ СТОПАМ

Юный Лермонтов относил начало своей поэтической деятельности к 1828 г., когда Грибоедов еще только завершал свой жизненный путь, и показательно, что первыми поэмами, написанными Лермонтовым в этом году, стали поэмы «Черкесы» и «Кавказский пленник», которые были навеяны его ранними посещениями Кавказа. Поэт тогда просто рвался в кавказские края, видя себя в постоянных схватках и сражениях, вероятно, олицетворяя себя с находившимся там «в боях и службе» Грибоедовым и тем самым предвосхищая свою судьбу:

 
Не могу на родине томиться,
Прочь отсель, туда, в кровавый бой.
Там, быть может, перестанет биться
Это сердце, полное тобой.
 
 
Нет, я не прошу твоей любови,
Нет, не знай губительных страстей;
Видеть смерть мне надо, надо крови,
Чтоб залить огонь в груди моей.
 

Именно в тумане странствий видел поэт смутные очертания далекого счастья, признаваясь, что когда он путешествует, общаясь с природой,

 
Когда студеный ключ играет по оврагу
И, погружая мысль в какой-то смутный сон,
Лепечет мне таинственную сагу
Про мирный край, откуда мчится он. —
Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе,
И счастье я могу постигнуть на земле,
И в небесах я вижу Бога!..
 

Поэт даже услышал однажды пророческий голос с небес:

 
Глупец! где посох твой дорожный?
Возьми его, пускайся в даль;
Пойдешь ли ты через пустыню
Иль город пышный и большой,
Не обожай ничью святыню,
Нигде приют себе не строй.
 

Нет никакого сомнения, что немалую роль в стремлении Лермонтова на Восток сыграло его увлечение творчеством и жизненными странствиями Александра Грибоедова – кумира поэта с тех пор, когда он впервые прочитал «Горе от ума» в одном из ходивших по рукам списках. И совсем не случайно в 1835 г., почти одновременно с написанием Пушкиным его «Путешествия в Арзрум», только что одевший гусарский мундир Лермонтов, обстоятельно изучивший свет Петербурга, приступил к написанию драмы «Маскарад», пожалуй, наиболее близкой к комедии «Горе от ума» во всей русской литературе. И дело здесь не только в блистательном описании поэтом светского общества, в изображении главного героя, противостоящего свету, в одних и тех же прототипах действующих лиц драмы. Главное заключалось в совпадении особенностей стиха, стиля и даже духа этих произведений, а также в повторении «Маскарадом» той же «непечатной» (при жизни автора) судьбы, что и у комедии Грибоедова. Вот что писал о «Маскараде» Лермонтова поэт и камергер А.Н. Муравьев: «Пришло ему на мысль написать комедию вроде „Горе от ума“, резкую критику на современные нравы, хотя и далеко не в уровень с бессмертным творением Грибоедова. Лермонтову хотелось видеть ее на сцене, но строгая цензура Третьего отделения не могла ее пропустить».

М.Ю. Лермонтов. Автопортрет. Акварель. 1837–1838 гг.

По сути, уже в «Маскараде» Лермонтов выступил серьезным литературным наследником Грибоедова. В образе созданного им Арбенина в литературу вновь вернулся Чацкий, вернулся «злым умником», конфликтующим со всем светом. На страницах драмы заиграла также яркими красками афористичность поэтического слога, хотя и не такая безграничная, как у старшего товарища Лермонтова по писательскому кругу. Процитируем лишь несколько фраз из драмы Лермонтова и еще раз убедимся, что они могли с легкостью попасть и в «Горе от ума»: «Жизнь банк, рок мечет, я играю // И правила игры я к людям применяю…»; «Не нужно ль денег, князь… я тотчас помогу; /7 Проценты вздорные… а ждать сто лет могу», «Он из полка был выгнан за дуэль // Или за то, что не был на дуэли»; «Диана в обществе… Венера в маскараде». Конечно, как лирический поэт Лермонтов был намного сильнее Грибоедова, который, в свою очередь, был непревзойденным драматургом, но их сближает как близость творческих порывов, так и схожесть «страннической судьбы» того и другого, «первооткрывателя» и его «наследника».

А судьба как будто специально вела Лермонтова но стопам Грибоедова. За его дерзкое стихотворение на смерть Пушкина поэта отправляют в ссылку на Кавказ, поступив с ним, как в русской сказке: "щуку бросили в воду". Прощаясь в конце февраля 1837 г. со своим другом С.А. Раевским перед отъездом на Кавказ, Лермонтов писал: "Прощай, мой друг. Я буду тебе писать про страну чудес – Восток. Меня утешают слова Наполеона: Le grands noms се font a L'Orient (Великие имена делаются на Востоке)". Поэт уже видит себя в нижегородской драгунской форме – папаха, бурка, военный сюртук с газырями на груди, сабля на ремне через плечо, в горах и в Тифлисе, где он посетит могилу Грибоедова, встретится с его вдовой Ниной Чавчавадзе, а потом обязательно пройдет тем же путем, который Пушкин описал в своем "Путешествии в Арзрум".

НА КАВКАЗЕ

И почти все из задуманного Лермонтовым ему на Кавказе удалось, да еще с очень важным сюрпризом: во Владикавказе он встретил лишь недавно прибывшего из Сибири, разжалованного в солдаты декабриста А.И. Одоевского (1802–1839), который был одним из самых близких друзей Грибоедова. Некоторое время они даже жили вместе на квартире Одоевского в Петербурге. «Он звал меня братом, – рассказывал Одоевский Лермонтову. – Не хотел расставаться со мной и уговаривал ехать с ним в Персию. На каторге до меня доходили слухи, что он за меня хлопочет… В Читинском остроге узнал я о смерти Грибоедова в Тегеране». Одоевский очень радовался, что сможет вскоре поклониться могиле поэта и дипломата, исполнив свою мечту, высказанную ещё в Чите:

 
Где он? Кого о нём спросить?
Где дух? Где прах?.. В краю далёком!
О, дайте горьких слёз потоком
Его могилу оросить…
 

И первым делом, приехав в Тифлис, Лермонтов и Одоевский отправились в монастырь Святого Давида на склоне горы Мтацминда, где располагался гроте могилой Грибоедова. Друзья преклонили свои колени, и Лермонтов снова задумался о том, какую завидную участь пережил Грибоедов, погибший геройски, с саблей в руке, сражаясь с яростной толпой и выполняя свой долг. А теперь он лежит здесь в горах, над восточным городом, где живет преданная и любящая его вдова – дочь Востока. Ей ещё только двадцать пять лет. хотя Грибоедов погиб уже восемь лет назад. И скоро ее можно будет увидеть.

Тифлис. М.Ю. Лермонтов. 1837 г.

Друзья в тот же день посетили дом Чавчавадзе, где были приняты по-родственному и где были потрясены красотой и одновременно неизгладимой печалью Нины. Потом они бывали в гостях у Чавчавадзе ежедневно, Лермонтов чуть не увлекся сестрой Нины Екатериной, постоянно делал зарисовки в разных местах Тифлиса, еще и еще раз размышляя над судьбой Грибоедова.

Любопытно узнать, что троюродной теткой Лермонтова но матери – Арсеньевой – была та самая Прасковья Николаевна Ахвердова, которая являлась фактически воспитательницей Нины Чавчавадзе. Учитывая это, совершенно понятно, почему Лермонтов был так тепло принят в доме Чавчавадзе. В этой связи довольно обоснованным можно считать предположение, что Лермонтов мог познакомиться с Ниной еще в детские годы, в 1820 и 1825 гг., когда он приезжал на Кавказ и, вероятнее всего, не мог не посещать свою родственницу. На этой почве в литературе (и даже современных романах) встречается смелое утверждение, что Лермонтов с самых юных лет любил Нину Чавчавадзе, посвящал ей стихи (например, стихотворение "К Нино") и сохранил это чувство до последних дней своей жизни. Не будем обсуждать эту спорную тему, отметим лишь, что причудливые нити судьбы могут порой неожиданно связывать даже самых великих личностей, какими, бесспорно, были Лермонтов и Грибоедов…

Именно в тот период в Тифлисе у поэта родился не осуществленный замысел написать роман о жизни Грибоедова, он расспрашивал о нем всех, кто его знал, и начал мечтать о том, как, выйдя в отставку, обязательно посетит Персию, увидит Тегеран, выучит персидский и арабский языки, а может быть, и сможет даже побывать в Мекке. В стихотворении "Спор", перечисляя прелести Востока словами "спорящего" с Шат-горой Казбека, Лермонтов написал:

 
И склонясь в дыму кальяна
На цветной диван,
У жемчужного фонтана
Дремлет Тегеран.
 

Типы Кавказа. Литография по рисунку Гагарина

Вообще одним из самых загадочных периодов пребывания Лермонтова на Кавказе являются именно летне-осенние месяцы 1837 г., когда поэт, начав службу в Нижегородском драгунском полку в Караагаче близ Цинандали, «находился в беспрерывном странствовании, то на перекладных, то верхом». Как писал поэт, он «изъездил Линию всю вдоль, от Кизляра до Тамани, переехал горы, был в Шуше, в Кубе, в Шемахе, в Кахетии, одетый по-черкесски, с ружьем за плечами…». Ираклий Андроников посвятил несколько лет разгадкам этих странствий поэта, отразив их в книге «Лермонтов. Исследования и находки»: какие впечатления и легенды повлияли на написание поэтом «Демона» и «Мцыри», какие древние места посетил он в пути, что и где успел зарисовать, встречался ли с Ниной Чавчавадзе и ее отцом в Тифлисе, посещал ли их имение в Цинандали, с кем из декабристов общался, где конкретно побывал в Азербайджане – в Нухе или Шуше, участвовал ли тогда в боевых действиях?

И как прав оказался Лермонтов, когда год спустя после своего посещения Кавказа он писал Раевскому: "…Если поедешь на Кавказ – вернешься поэтом…"

Самое знаменательное, что истинным шедевром "страннической литературы" является главное произведение Лермонтова – "Герой нашего времени". Фактически, это записки странника Печорина, "странника по казенной надобности". Таким же странником был и сам Лермонтов, таким же "противувольным" путешественником был Грибоедов. И талантов у них хватало не только на поэзию и скитания: если Грибоедов слыл прекрасным пианистом-импровизатором и композитором, оставившим после себя несколько вальсов, то Лермонтов был прекрасным художником и рисовальщиком, умевшим несколькими штрихами отобразить сцены повседневной жизни.

В августе 1839 г. Лермонтов узнал о тяжелой утрате: от лихорадки во время экспедиции против горцев умер А.И. Одоевский. Кавказ забирал и забирал, как жестокую дань, всё новые и новые жизни поэтов, как он сделал это не так давно, в 1837 г., с А.А. Бестужевым-Марлинским, декабристом, переведенным в 1829 г. с каторга на Кавказ рядовым и погибшим уже в офицерском звании при занятии мыса Адлер. Лермонтов тут же откликнулся на гибель друга стихотворением "Памяти А.И. Одоевского":

 
Я знал его: мы странствовали с ним
В горах востока, и тоску изгнанья
Делили дружно; но к полям родным
Вернулся я, и время испытанья
Промчалося законной чередой…
 

Поэт писал об Одоевском, но как будто бы имел в виду также и Грибоедова:

 
…Он погиб далеко от друзей…
Мир сердцу твоему, мой милый Caшal
Покрытое землей чужих полей,
Пусть тихо спит оно, как дружба наша,
В немом кладбище памяти моей.
 

А ведь самому Лермонтову оставалось жить менее двух лет, и ему тоже Кавказ уже уготовил коварные сети…

НА ПУТИ К ТРАГЕДИИ

Страннический путь по воле обстоятельств вел Лермонтова, как и Грибоедова, к заключительному трагическому аккорду. 3 мая 1840 г. после дуэли с сыном французского посла Эрнестом де Барантом поручик Лермонтов выехал в новую ссылку на Кавказ, в Тенгинский пехотный полк. Сначала за участие в этой дуэли, хотя поэт стрелял в воздух, его, по предложению А.Х. Бенкендорфа, хотели, лишив чинов и дворянства, «записать в рядовые»: сочувствие верхов, конечно же, было на стороне заносчивого иностранца (Лермонтов, находясь после дуэли на гаупвахте, сказал дежурному офицеру: «Я ненавижу этих искателей приключений… – эти Дантесы и де Баранты заносчивые сукины дети»). Но по решению императора поэт был послан в одну из самых «горячих точек» Кавказа с сохранением чина, хотя гвардейские офицеры при переводе в армейские полки получали обычно повышение на два чина. Накануне отъезда свои настроения «изгнанника» и «странника поневоле» поэт выразил в следующих строках:

 
Тучки небесные, вечные странники!
Степью лазурною, цепью жемчужною
Мчитесь вы, будто как я же изгнанники,
С милого севера в сторону южную.
 

В эти дни А.С. Хомяков сожалел о таком повороте в судьбе поэта: «Боюсь не убили бы. Ведь пуля дура, а он с истинным талантом и как поэт, и как прозатор». Но срок поэта еще не пришел, наоборот, его ждал жизненный триумф и подвиг: как штабной офицер при командующем генерал-адъютанте П.Х. Грабе, он выступил «в Чечню брать пророка Шамиля», который к лету 1840 г. сосредоточил вокруг себя внушительные силы, взяв несколько русских крепостей. В составе отряда генерала А.В. Галафеева поэт с героическим порывом участвовал в целом ряде стычек с горцами, a 11 июля 1840 г. принял самое деятельное участие в большом сражении у речки Валерик, в ходе которого погибло более 70 русских солдат и офицеров.

Поэт командовал тогда "летучей сотней" отважных охотников, отрядом "особого назначения", находясь на острие атаки. Как докладывалось затем при представлении поэта к награде, поручик Лермонтов "несмотря ни на какие опасности, исполнил возложенное на него поручение с отменным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших солдат ворвался в неприятельские завалы". И еще раз докладывалось позже: "…Всюду поручик Лермонтов везде первым подвергался выстрелам хищников и во всех делах оказывал самоотвержение и распорядительность выше всякой похвалы". Потом бои продолжались, и лермонтовский отряд, наводивший страх на чеченцев, был назван ими "черной сотней". Поэт при этом, как вспоминали очевидцы, "умел привязать к себе друзей, совершенно входя в их образ жизни. Он спал на голой земле, ел с ними из одного котла и разделял все трудности похода". Лермонтов перестал бриться и уже после возвращения в станицу Грозная из-за обострившегося ревматизма был отправлен на лечение в Пятигорск, откуда вскоре направился в новые опасные походы.

"Я вошел во вкус войны и уверен, что для человека, который привык к сильным ощущениям этого банка, мало найдется удовольствий, которые не показались бы приторными, – сообщал он в письме А. Лопухину и добавлял: – Не знаю, что будет дальше, а пока судьба меня не очень обижала…" Кавказское командование представляло Лермонтова и к ордену Станислава 2-й степени, и к золотой сабле с надписью "За храбрость". "Во всю экспедицию в Малой Чечне поручик Лермонтов командовал охотниками, набранными из всей кавалерии, и командовал отлично во всех отношениях, всегда первый на коне и последний на отдыхе", – сообщалось тогда в Петербург, но оттуда приходили лишь распоряжения отказать в наградах. Получалось, что и Лермонтову суждено было пережить жестокое и обидное непризнание его геройских заслуг, как это произошло до этого с Грибоедовым после смерти.

Эпизод сражения при Валерике. Акварель М.Ю. Лермонтова и Г.Г. Гагарина. 1840 г.

Лишь в начале 1841 г. поэт в качестве поощрения за свое геройство, прежде всего хлопотами В.А. Жуковского, получил по приказу Николая I отпуск, но совсем ненадолго. Уже 9 мая того же года он прибыл в Ставрополь. И как знаменательно, что перед самым отъездом из Петербурга, 12 апреля 1841 г., у поэта состоялся долгий сердечный разговор с Натальей Николаевной Пушкиной. «Прощание их было самое задушевное», – вспоминал П.А. Плетнёв.

Кавказ с помощью дуэлянта все-таки забрал к себе еще одну поэтическую душу, как дань за то очарование, которое он дарил Лермонтову. И "земной странник" продолжил свой путь уже "в надзвездные края", к "бегущим кометам", в тот запредельный мир, который он описал, пожалуй, первым в русской поэзии и к которому стремился незадолго до трагической дуэли:

 
Но я без страха жду довременный конец,
Давно пора мне мир увидеть новый…
 

Сбылось горькое предвидение и самого поэта, и многих его друзей. Он ушел в «небесные дали», туда, где давно искал себе родину. Поэт и критик С.А. Андреевский откровенно сказал об этой страсти Лермонтова: «Нет другого поэта, который бы так явно считал небо своей родиной и землю – своим изгнанием… Никто так прямо не говорил с небесным сводом, как Лермонтов, никто с таким величием не созерцал эту глубокую бездну». А Велимир Хлебников вообще назвал поэта «сыном земли с глазами неба».