Текст книги "Сборник критических статей Сергея Белякова"

Автор книги: Сергей Беляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

Формула героя

Придумать героя. Вдохнуть в него жизнь. Как это авторам удаётся? Что-то иррациональное, загадочное. Таинственная, скрытая от глаз простых смертных лаборатория алхимика. Ожидание чуда.

К сожалению, в жизни чудеса случаются редко.

Литература у нас есть, есть и молодые писатели, и признанные мастера, есть писатели «серьёзные», есть авторы масслита. Есть «толстые» журналы, есть книгоиздатели, есть критика, есть литературные премии. У нас нет настоящих литературных героев.

В триаде «стиль – сюжет – герой» не хватает последнего звена. Герой, который стал бы нарицательным, герой, чья слава превзошла бы славу своего создателя, где он?

Печорин, Базаров, Татьяна Ларина, Наташа Ростова, Остап Бендер – всё это в давнем прошлом. Даже солдату Чонкину, последнему (пусть и глубоко чуждому мне) герою, уже более четверти века.

В массовой литературе дела обстоят несколько иначе. Многотомные серии детективов требуют героя, он – необходимая деталь, обязательный ингредиент. Но и здесь негусто.

Конечно, Каменская и Фандорин. Но даже их успех был бы неполон без шумно разрекламированных экранизаций. Теперь Фандорин уже ассоциируется не с героем Акунина, но с Олегом Меньшиковым или Егором Бероевым, а Каменская с Еленой Яковлевой.

Остальные и вовсе забываются, сливаются друг с другом, стоит только перелистать покетбук и отправить его по назначению – в мусорную корзину.

Бескрайние унылые просторы большой литературы как Саргассово море: ни островов, ни течения, ни ветра. Иногда на горизонте померещится мачта с пиратским флагом. Мираж. Писатель опять обманул.

Пару лет назад Александр Кабаков, представляя читателям «Октября» повестушку одного молодого прозаика, автора ни много ни мало ремейка «Молодой гвардии», заметил: «Мне кажется, что форма ремейка была выбрана (может быть, подсознательно) от смущения: вроде бы неловко теперь всерьёз писать о подвигах».

Вот так, неловко, будто речь идёт о вещах постыдных.

Откуда же герою взяться в мире всеобщего скепсиса? Кумиры разоблачены, идеалы осмеяны. На Западе на это ушёл целый век, в нашей стране хватило 15 лет.

Всё смело, как водой смыло.

За полтора десятка лет учебники по истории переписывали с завидной регулярностью. Одними «переписчиками» двигала совесть, стремление донести до читателя результат научного поиска; другими – элементарный расчёт. В любом случае массовый читатель/зритель был дезориентирован. Одни и те же мифы были развеяны и осмеяны, потом вновь восстановлены, подновлены. Где правда?

Веру в идеалы убили не из злого умысла, а, видимо, так, ненароком. Всё равно как человека перевернули бы с ног на голову, потом снова поставили на ноги и опять на голову – и так несколько раз.

В таком перевёрнутом мире серьёзное и шутовское поменялись местами. Подвиг, славу, героизм, самоотверженность перестали воспринимать всерьёз. Всерьёз стали воспринимать именно шутовство.

Ленин стал грибом, маршал Жуков – маршалом Зуковым, гайдаровские Чук и Гек превратились в Щука и Хека (а потом уже в щуку и хека). Адорно утверждал, что после Освенцима нельзя писать стихи. А можно ли создать героя после «Голой пионерки»?

«Рядовые изделия литературного постмодерна тем и неинтересны, что игра есть, а выигрыша нет. Там игра, выражаясь по-старинному, не на интерес. Там – пересмешничество без смысла и цели, там – пародирование ради гротескного сходства, и только, там – разрушение сделанного другими как самоценный акт, там – использование чужого как вторсырья: вроде резки линкора на металлолом для ширпотреба», – замечает всё тот же Александр Кабаков.

Но вот пришло в литературу новое поколение. Шумно пришло, с лозунгами («Да здравствует новый реализм!»), даже с боевым кличем («Ура!»). Пришли, чтобы вернуть литературу на путь истинный.

Два года назад Захар Прилепин заявил: «Должна быть ставка на героя… у нас не хватает человека счастливого, не хватает человека сильного. Рефлексией мы все обожрались. В жизни немало смелых, удачных, сильных, уверенных русских людей. Наша литература – это литература проигранных людей. А общество давно уже опирается на других людей, умеющих постоять и за себя, и за народ. Давно пора, чтобы у русских людей всё и во всём получалось».

Хорошая заявка, но героя Прилепин пока что не создал. А его коллеги, «новые реалисты», подавно. Да и откуда они этого героя возьмут, все эти филологические мальчики и девочки? Читали Борхеса и Кортасара, но представления не имеют об окружающем мире.

Прав Роман Сенчин: «Бумажные люди плодят бумажных героев».

Как же надоел образ рефлексирующего неудачника, который кочевал и кочует из романа в повесть, из рассказа в пьесу!

Но стоит ли их упрекать, ведь и куда более опытные, искусные мастера, всерьёз пытавшиеся создать нового героя (современного, успешного, энергичного), потерпели поражение: Василий Аксёнов, Анатолий Курчаткин, Ольга Славникова.

Своего Бальзака у нас нет, нет даже Мамина-Сибиряка. Сколько раз пытались писатели создать образ успешной бизнес-леди, и что же? Бессчётные героини Татьяны Устиновой, гламурные дамы Оксаны Робски ненадолго задерживаются в памяти читателя.

Бывает, сами писатели становятся героями своих книг. Но редкий писатель столь интересен, ярок, необычен, чтобы надолго притягивать внимание читателя.

Эдуард Лимонов создал себе великолепную биографию, возможно, именно ради успеха у читателя: воитель, нонконформист, бунтарь, дуче. В общем, отчасти получилось: у него много читателей, немало последователей, влюблённых в него фанатов.

Но Лимонов у нас один, других не предвидится.

Может быть, герой и в самом деле умер? Нужен ли он читателю? Вернёмся к словам Захара Прилепина. Да, в жизни герой есть, но стоит ли воссоздавать его в художественном мире?

Достоевский в «Дневнике писателя» рассказал о настоящем герое, русском солдате, который отказался принять ислам и мученически умер за Христа. Но русское общество его героем не признало, предпочтя литературного Рахметова и настоящих бомбистов.

Если б не Достоевский, его бы и не вспоминали, как не вспоминают сейчас о Евгении Родионове. Только Александр Проханов сделал его прототипом Звонарёва, одного из героев «Идущих в ночи». Но этот роман мало кто читал за пределами круга «Нашего современника».

Нет, герой читателю нужен, даже необходим. Не обязательно герой литературный, в наше телевизионное время его появления ждут скорее с экрана.

Вспомним фантастический успех фильма «Остров». Сомнительный образ раскаявшегося труса и предателя, который превратился то ли в старца, то ли в юродивого, оказался вдруг необычайно популярен.

Незаурядный, но мрачный и тоскливый фильм, который лет пятнадцать назад посмотрела бы лишь кучка профессиональных киноведов, стал всенародным событием.

Успех «Даниэля Штайна» тоже не в последнюю очередь связан с читательской тоской по герою, причём по герою безусловно положительному. Мне пришлось беседовать со многими читателями Улицкой. Это были люди далёкие от литературы. И почти все утверждали: главное в книге – замечательный герой, добрый христианин, благородный и бесстрашный человек.

Даниэль Штайн – далеко не самый интересный из героев Людмилы Улицкой: скучный, схематичный, неживой. Даже нравственный облик сомнителен – чего стоят «отеческие» отношения с эсэсовцем Рейнгольдом, ответственным за истребление еврейского населения в округе Эмска.

Но даже это простили, не заметили, так велика у нас тоска по настоящему герою. По герою, который занят был бы чем-то более важным, чем поглощение осетрины на фуршете.

Борис Моржов из повести Алексея Иванова «Блуда и МУДО», пожалуй, самый живой и нетривиальный литературный герой наших дней. Но автор его похоронил под валом нецензурной лексики. Добропорядочные и консервативные читатели не пожелали Моржова откапывать. Отвернулись брезгливо.

Кого ещё назвать? Схематичного, из математической головы выведенного майора Жилина (Владимир Маканин. «Асан»)? Блёклого и скучного Жохова (Леонид Юзефович. «Журавли и карлики»)? Мента-убийцу Николая Михайловича (Роман Сенчин. «Елтышевы»)?

Из тоски по герою, помноженной на хронический недостаток свежих идей, появились многочисленные ремейки, которые стали проникать даже на страницы литературных журналов, обычно строгих ко всякого рода «шалостям».

Устойчив спрос на мемуары, книги, написанные медийными героями, от генерала Шаманова до Ксюши Собчак, и, разумеется, на книги о великих людях.

Издательство «Молодая гвардия» вовсю эксплуатирует золотую жилу ЖЗЛ. Книги этой серии выходят в таком количестве и в таком потрясающем (от Иоганна Вольфганга Гёте до Эдуарда Стрельцова) диапазоне, что издательство, очевидно, даже не тратит драгоценного времени на самую скромную редактуру. И так берут!

Читатель-то героя ждёт, но что ему может дать современный писатель, не связанный контрактом на серию детективов и морально не готовый опуститься ниже плинтуса?

Состояние современной литературы напоминает мне заброшенный парк, местами переходящий в пустырь. Где-то вдалеке белеют в зелени статуи литературных героев. Но многие уже разрушены. Их обломки валяются в траве. Постаменты пусты. Кто их займёт? И займёт ли вообще?

Впервые опубликовано в издании «Частный корреспондент»

Цветок зла

Ольга Славникова. Басилевс. Рассказ. – “Знамя”, 2007, № 1.

Славникова, получив премию за лучший роман года, тут же сделала заявку на премию за лучший рассказ. Честно говоря, не помню, когда Славникова последний раз обращалась к этому жанру. Кажется, еще задолго до “Стрекозы…”, во времена ее дебютной “Первокурсницы”. Не знаю, что побудило признанного романиста взяться за эту миниатюру, тем более что сюжет этого небольшого рассказа она легко могла бы развернуть в роман.

С первых же строчек я был очарован. Ни один из ее сложнейших, с изумительным искусством составленных романов не произвел на меня такого впечатления. Славникова, в сущности, великий мастер описывать предметы. Всякий раз ожидаешь от Славниковой повтора, банальности, но она умудряется их избежать и неутомимо придумывает все новые сравнения. Но прежде автор “Стрекозы…”, удивляя изобретательностью и мастерством, в то же время отталкивал приверженностью к “эстетике безобразного”. Писателю как будто неинтересно описывать красивые вещи, красивых людей, природу. Вот превратить небольшой пожар на грязной кухне или описание темного и вонючего подземного перехода в маленькие шедевры – это задача как раз для нее. Нет, в “Басилевсе” автор не отказался вовсе от “эстетики безобразного”. Например, описания еды в новом рассказе по-славниковски тошнотворны. Автор как будто страдает врожденным отвращением к еде. Читателю на выбор предлагаются и чай, “бурый, с явственным вкусом водопроводной воды”, и “сухие, деревянные на вкус крендельки”, от хозяйственной сумки героини “соблазнительно и мерзко тянуло докторской колбаской”. Почему же мерзко? Это вкусная, качественная колбаса – слава и гордость отечественных мясокомбинатов. Но таков уж авторский взгляд.

И все-таки новый рассказ красив. Красив и заглавный герой: “Породистый вислоухий шотландец, он на склоне кошачьих лет более всего напоминал русского мужика в шапке-ушанке и толстом, местами продранном тулупе. Но, несмотря на почтенный возраст, рыжие глаза кота пылали опасным огнем, и каждый, кто тянул к нему непрошеную руку, получал украшение в виде параллельных кровоточащих царапин. <…> глаза его, похожие на очень сахаристый золотой виноград, сладко щурились на бархатный уют. <…> Он как будто понимал, что речь идет о его потускневшей красоте, и так старательно мылся языком, что становился весь будто написанный маслом. <…> грузно сваливался с кресла на толстый ковер, оставляя рыхлый след, точно на снегу, и забирался под мебель, где его ожидала любимая игрушка: плюшевая крыса”.

Привлекательность этого образа не исчерпывается обычным кошачьим очарованием. Надо знать героев Славниковой, чтобы оценить по достоинству этого кота. Как я уже сказал, Славникова любит описывать вещи, и ее малоподвижные герои суть те же вещи. По замечанию писательницы Натальи Анико, Славникова производит над своими героями сложную операцию – изымает душу. Душа здесь без надобности. Она описанию как раз таки не поддается. Но в новом ее рассказе живые существа есть, есть! И первое “живое из живых” здесь, конечно же, кот.

Сам текст довольно динамичен, что, в общем, нехарактерно для Славниковой. В рассказе нет ни единого абзаца, который хотелось бы вычеркнуть, ни даже лишнего предложения. Истинно художественное произведение, которого не должна касаться рука редактора. Не перестаю удивляться, как автор сумел сказать так много в небольшом по размерам тексте! Читатель узнает из нового рассказа не только историю кота и его странной хозяйки, Елизаветы Николаевны, ее отношения с поклонниками. Нет, автор успеет ввести в рассказ и социальную историю (через описание судьбы обитателей “сталинки”, где проживала Елизавета Николаевна), и картины быта и нравов современной элиты, и даже современную политику: всего один абзац, посвященный погибшему в автокатастрофе финансисту и лидеру скинхедов, стоит целой аналитической статьи.

“Великолепная и загадочная, очень славниковская, проза” – так отозвался о “Басилевсе” Андрей Немзер. Согласен, очень точно. Хотя вначале мне показалось, что вещь как раз не вполне для нее характерна. И дело тут не в “малой форме”, а именно в эстетике. Слишком красиво, слишком гармонично, нет, кажется, ни единой червоточинки. Но уже через пару страниц я начал все более узнавать знакомый образный ряд, знакомый (авторский) взгляд, знакомых героев. Да вот же они, родимые. Один – таксидермист, то есть – преуспевающий чучельник. Уже с первых страниц над котом нависает его тень. Хозяйка обращается к своему поклоннику, высококвалифицированному и высокооплачиваемому таксидермисту Павлу Ивановичу Эртелю с просьбой: после смерти Басилевса сделать из него чучело. И на протяжении всего повествования Эртель будет обдумывать будущую работу, прикидывать, примериваться, сожалеть, что кот стар и шкура его изрядно подпорчена болезнями и драками. Кот еще жив, но чучельник уже склонился над ним. Описывать “труды и дни” таксидермиста я не стану, лучше Славниковой все равно не получится. Отмечу лишь, что Славникова очень любит героев, чья профессия и образ жизни связаны с неживой материей. Хитник Анфилогов и камнерез Крылов в “2017” были героями того же склада, что и Эртель. Последний – даже интересней: Анфилогов и Крылов работают больше не с мертвой, а с косной природой, с минералами, в то время как Эртель – мастер по превращению недолговечного живого в долговечное мертвое. Именно так.

Еще интересней другой персонаж – Елизавета Николаевна. Также типично славниковская героиня, к которой применим термин, изобретенный самой писательницей: “отчасти мертвая”. Некогда она вышла замуж за обеспеченного советского чиновника, но чиновник умер, оставив неприспособленной к жизни вдове сталинку, много ценных, но старомодных вещей и немало старых знакомых. Последнее оказалось самым ценным: преуспевающий бизнесмен господин К. платит вдове бешеные гонорары за никчемную работу. Господин Т. даже не считает нужным прикрывать свою благотворительность, он просто присылает вдове толстые конверты с долларами. Но деньги растворяются непонятным образом, как будто уходят в пустоту. Елизавета Николаевна носит старомодные вещи, оставшиеся еще от времен ее замужества, питается теми самыми “деревянными на вкус крендельками”, ее квартира обставлена старой, советских еще времен, мебелью. Кажется, она почти не покидает свою квартиру, постепенно превращаясь едва ли не в подобие призрака. Странное создание. У нее своеобразные отношения со временем: Елизавета Ивановна предстает то девушкой, то старушкой. Поклонники гадают о ее возрасте. Она как будто молода, но ведет себя как старушка, как старушка одевается, у нее старушечья походка.

Не ясна сама природа того влечения, что испытывают к ней обеспеченные, избалованные небескорыстным женским вниманием мужчины. Жалость и сострадание? Эротическое влечение? Автор слегка приоткрывает завесу. Господин К. жалуется, что Елизавета Николаевна его “высосала”, Эртель всегда “угадывал в ней пустоту”. Материя засасывается воронкой Небытия? Но господин К. все же сумел выйти из-под влияния вдовы, хотя это стоило ему дорого (слегка помутился разум, пошатнулась карьера), а вот Эртель, напротив, остался верен ей. Отношения между поклонниками и Елизаветой Николаевной более всего напоминают отношения хитников с Хозяйкой Горы в недавнем романе Славниковой: одни погибали, другие, избавившись от наваждения Хозяйки, до конца жизни страдали каким-то странным видом помешательства: “Такой не лазил больше за пределы города, завязывал с самоцветным промыслом и, по слухам, не видел себя в зеркалах, отчего утрачивал связь с самим собой и беспокойно ощупывал собственное лицо, сильно нажимая на твердое и захватывая мягкое в толстые складки”. Сравните облик неяркой, болезненной блондинки (Хозяйка Горы, воплотившаяся в супругу Анфилогова) и старообразной девушки или “женщины без возраста” – в “Басилевсе”. Сходство разительное. Не меньше поражает сходство Анфилогова и Крылова с Эртелем. То же непонятное влечение к пустоте, к Небытию. Впрочем, как раз понятное. Работающий с мертвой натурой невольно пропитался ее соками, отравился миазмами распадающихся тел. Рассказ Славниковой – жуткое напоминание: memento mori. Хуже того, оказывается, что мертвая форма, в принципе, совершенней живой.

Финал рассказа своеобразно оптимистичен: в рабочем кабинете Эртеля стоит чучело Басилевса: “Выгнув спину, он словно пускал расчесанной шкурой электрические искры, его сахаристо-рыжие глаза горели дозорным огнем. Рядом с ним, на полке в рабочем кабинете Эртеля, жила постиранная, заново набитая поролоном плюшевая крыса. Теперь эти два существа стали ровней и подобием друг другу; теперь наконец их союз состоялся”. Превращением живого в мертвое достигается гармония. Смерть вновь торжествует над жизнью, но в мире Славниковой это не трагедия, а всего лишь желанный и, разумеется, единственно возможный финал. Сам Эртель еще жив, но мечтает “попасть туда, где они с Елизаветой Николаевной станут подобны и равны, где они наконец поговорят”.

Мне трудно оценить творчество Славниковой. С одной стороны, после ее четырех романов и рассказа, что стоит иного романа, нет сомнений: перед нами большой писатель. Не случайный баловень Букера, не ловкий и искусный писатель-имитатор, не дитя пиара – а истинный мастер. Но мир Славниковой невольно вызывает отвращение и ужас. Это мир смерти, а все живое (читатели-то – люди живые, не мумии) смерти боится, старается оградить себя от могильного холода, которым веет даже со страниц “Знамени”, где напечатан этот рассказ, один из лучших в современной прозе.

Да, лучше всего Славниковой удается описывать мертвую натуру и, конечно же, саму смерть. Смерть Елизаветы Николаевны и вся сцена автокатастрофы – несомненный шедевр, в современной отечественной прозе сопоставимый разве что с описанием автокатастрофы в славниковском же романе “Один в зеркале”. Превращение старой бабки, бестолково метавшейся между автомобилями со своей кошелкой, в “тридцатилетнюю красавицу” кажется почти гоголевским: “На нее летел зажженный электричеством пронзительный снег, и сквозь эту яркую пургу, сквозь бьющие, как пожарные брандспойты, смывающие ее с асфальта холодные огни она еще успела увидать неясное пятно – лицо водителя, похожее на полную луну. Тем временем водитель <…> увидел, как с бабки свалилась навзничь громадная бурая шляпа и одновременно у нее за спиной затрепетали прозрачные крылья. Юная женщина делала летательные движения у него перед бампером, вздымая в воздух дерматиновую тушку, и смеялась. <…> Впереди, на людном асфальте, он видел пустоту, похожую на помрачение рассудка; тяжеленный джип, протащившись боком, только вскользь задев золотоволосого ангела, ринулся туда и буквально в прыжке врезался в основание рекламной конструкции, надсадно заскрежетавшей. <…> многие утверждали, что горбатая старуха, с которой все началось, нашарила в месиве свою драгоценную кошелку и преспокойно уковыляла с места происшествия. <…> Никакой старухи не было на дороге; там лежала, примерзнув рассыпанными волосами к липкому полотну, бледная красавица лет тридцати; ее полуприкрытые сонные глаза были кружевными от легкого снега, садившегося на ресницы, ватное пальтишко задралось, открыв прекрасные ноги, затянутые в дешевые старушечьи чулки”.

Впервые опубликовано в журнале «Новый мир»