Текст книги "Стихотворения"

Автор книги: Сергей Клычков

Скорее всего, именно тогда складывался у Клычкова цикл «Заклятие смерти», в который вошли не публиковавшиеся до 1985–1989 годов стихи первой половины 30-х годов. Этот цикл включен в настоящее издание. В нем действительно ощутимо положение его лирического героя «между двумя смертями». Но очевидно и другое:

 
Слёзы, горечь и страданье
Смерть возьмет привычной данью,
Вечно лишь души сиянье,
Заглянувшей в мрак и тьму!
 

Никакие, даже самые мрачные мысли о смерти we могли затмить сияния души поэта – отсюда и его вера, что он «еще будет писать», и надежда на творческое возрождение. Это отразилось и в его стихах, написанных в 1935 или в 1936 году:

 
Хлопнув по бокам поджарым,
Я сам-друг – Сергей Клычков
Был бы к утречку таков.
……………………………………………..
Смело вденув ногу в стремя,
Я бы юношею стал,
И догнал бы я, нагнал
И судьбу свою и время!
 

Но судьба сама шла за Клычковым, «как сумасшедший с бритвою в руке» (А. Тарковский): «неусыпный враг на вышке», как и предрекал П. Журов, был всегда начеку… Уже и в переводах поэта недреманное око надзирателей за литературой усматривает «протаскивание контрреволюции». Совсем недавно историк-архивист С. Копылова опубликовала обнаруженные в архиве АН СССР доносы на Клычкова, датированные октябрем 1936 года [27]27
  См.: Копылова С. О «пере», «льве» и гибели поэта//Лит. Россия. – 1991.– № 1 (1457), 4 янв. – С. 18–19. Автором обнародованных в этой статье «докладных записок» в НКВД была Роза Моисеевна Бегак – тогдашний политический редактор Гослитиздата.


[Закрыть]. Их автор усмотрел в переведенной поэтом части киргизского эпоса «Манас» («Алмамбет и Алтынай») «сложное и злободневное контрреволюционное иносказание» и даже попытался расшифровать его совершенно в духе рапповской вульгарно-социологической критики, отождествив гурий в раю Магомета – с прибавочной стоимостью, невесту Алмамбета Бурульчи – с интеллигенцией, а сол о нов-китайцев – с народами СССР, которым живется «с о лоно»… Сюда же был приплетен и Троцкий.

Эти домыслы политредактора Гослитиздата, рассмешив даже видавших виды цензоров Главлита, не были приняты во внимание, и начальник Главлита С. Б. Ингулов распорядился подписать книгу «Алмамбет и Алтынай» в печать. Тогда Р. М. Бегак и обратилась к своему куратору от НКВД (кстати сказать, им был Н. X. Шиваров, который в 1934 году, занимая должность оперуполномоченного 4-го отделения секретно-политического отдела ОГПУ, арестовывал Николая Клюева и вел по его делу следствие). В результате «инициатив» политредактора Гослитиздата выпуск книги был задержан. Только после письма Клычкова к Сталину от 7 января 1937 года [28]28
  Его пересказ см. в письме В. Н. Горбачевой к тому же адресату, написанном после ареста Клычкова (Новый мир. – 1989.– № 9.– С. 224). В семейном архиве Клычковых сохранилось лишь несколько обрывков разорванного черновика этого письма поэта.


[Закрыть]с просьбой снять с него необоснованные обвинения, выдвинутые Р. М. Бегак, «Алмамбет и Алтынай» вышел в свет.

Эта книга (вместе с другими скромными подарками) была переправлена автором П. Журову, который к тому времени оказался на положении ссыльного в Йошкар-Оле. Друг поэта так откликнулся на эту весточку из Москвы в письме В. Н. Горбачевой от 6 февраля 1937 года (пересланном с оказией):

«Сережины стихи хороши, но мне всегда больно видеть его в роли шлифовальщика чужих алмазов. Для роли Жуковского он слишком богат. <…>

Женщина должна рожать, – иначе она делается бесплодной. Писатель должен писать – иначе его творческое дупло потеряет производительность…

Почему Сережа не пишет?

Почему Сережа не пишет?

Ну, написал бы – и выбросил, – и то было бы лучше» (АК).

Видимо, Клычков тогда еще нашел в себе творческие силы прислушаться к голосу друга: в 1938 году на Лубянке, среди других изъятых при аресте поэта бумаг, был уничтожен цикл стихотворений «Нищий стол» (об этом сообщает дочь Клычкова – Евгения Сергеевна, весной 1990 года допущенная к его «Делу», хранящемуся в архиве Военной коллегии Верховного суда СССР). Вряд ли станет когда-нибудь известно, что за стихи входили в этот цикл, но нет сомнений в том, что они были написаны в 1937 году…

С февраля по июль 1937 года Клычков, в соответствии со вновь заключенным издательским договором, продолжил текущую работу над переводом других глав эпоса «Манас». По словам В. Н. Горбачевой, «он спокойно и страстно отдался работе, уже не думая, что каждое название, каждая деталь, пусть взятая из подстрочника, может быть истолкована самым фантастическим образом: раз заказали продолжение, значит, признали полезной его работу. Как нужно это сознание художнику!» [29]29
  Новый мир. – 1989.– № 9.—С. 224.


[Закрыть].

Однако в ночь с 31 июля на 1 августа 1937 года поэт был арестован. В. Н. Горбачева запомнила эту ночь на всю жизнь:

«Около полуночи – неожиданные, очень громкие, злые удары. Я вскочила и с неосознанной еще тревогой бросилась к двери. В дом вошли трое, сказав что-то в темноту. (В саду были еще люди). Я повела их в комнату Сергея Антоновича. Он зажег свечу, прочитал ордер на арест и обыск… и так и остался сидеть в белом ночном белье, босой, опустив голову в раздумье. Очень он мне запомнился в этой склоненной позе, смуглый, очень худой, высокий, с темными волосами, остриженными в кружок. В неровном, слабом свете оплывающей свечи было в нем самом что-то такое пронзительно-горькое, неизбывно-русское, непоправимое… Хотелось кричать от боли» [30]30
  Новый мир. – 1989.– № 9.– С. 220.


[Закрыть].

Варвара Николаевна тут же начинает хлопотать за мужа. Она пишет письма Сталину и Ворошилову, обращается через посредство художника А. Г. Репникова (оформителя «Алмамбета») к Калинину…, Всё оказалось тщетным. «Жене сказали, – вспоминала Надежда Мандельштам, – что он (Клычков. – С. С.) получил десять лет без права переписки. Мы не сразу узнали, что это означает расстрел. Говорят, что он смело и независимо держался со следователем. По-моему, такие глаза, как у него, должны приводить следователей в неистовство…» [31]31
  Мандельштам Н. Воспоминания. – Нью-Йорк, 1970.– С. 278.


[Закрыть]

В 1956 году вдова и сын Клычкова получили справку о реабилитации поэта и справку, где указывалась дата его смерти – 21 января 1940 года. Лишь в 1988 году выяснилось, что эта дата была фальсифицированной. Вот что ответила Военная коллегия Верховного суда СССР 6 июля 1988 года на повторный запрос дочери поэта Е. С. Клычковой об обстоятельствах гибели отца:

«Клычков Сергей Антонович… был необоснованно осужден 8 октября 1937 года Военной коллегией Верховного суда СССР по ложному обвинению в том, что якобы с 1929 года являлся членом антисоветской организации „Трудовая крестьянская партия“, имел связь с Л. Б. Каменевым, проводил антисоветскую деятельность в идеологической области. Клычков С. А. был приговорен к расстрелу. Сведениями о точной дате исполнения приговора не располагаем, однако известно, что по существовавшему в то время положению такие приговоры исполнялись немедленно по вынесении. Места захоронения осужденных к расстрелу не фиксировались» [32]32
  Новый мир. – 1988.– № 11.– С. 266.


[Закрыть].

Слезы, горечь и страданье Смерть взяла привычной данью… Но неизъяснимый свет, пронизавший все творчество Сергея Клычкова, дошел к нам через десятилетия мрака и замалчивания. Дошел, – теперь уже навсегда, – чтобы светить всем, подлинно любящим великую русскую поэзию.

Сергей СУББОТИН

ПОТАЕННЫЙ САД

 
Я всё пою – ведь я певец,
Не вывожу пером строки:
Брожу в лесу, пасу овец
В тумане раннем у реки…
 
 
Прошел по селам дальний слух,
И часто манят на крыльцо
И улыбаются в лицо
Мне очи зорких молодух.
 
 
Но я печаль мою таю,
И в певчем сердце тишина.
И так мне жаль печаль мою,
Не зная, кто и где она…
 
 
И, часто слушая рожок,
Мне говорят: «Пастух, пастух!»
Покрыл мне щеки смуглый пух
И полдень брови мне ожег.
 
 
И я пастух, и я певец,
И все гляжу из-под руки:
И песни – как стада овец
В тумане раннем у реки…
 

1910–1911

 
Ручеек бежит по лугу,
А мой сад на берегу,
Он стоит невидим другу,
Невид и м врагу…
 
 
Ой ли сад любви, печали,
А в нем ветки до земли —
Да они весной почали,
По весне цвели…
 
 
Не услышать другу гуслей,
Не гулять в моем саду,
А и сам-то я из саду
Ходу не найду!..
 
 
На певучем коромысле
Не носить с ручья воды,
Где поникли, где повисли
Ягоды, плоды —
 
 
Где встает туман по лугу
На высоком берегу,
Да где нет дороги другу,
Нет пути врагу!..
 

1912–1913

 
В овраге под горою,
Под сенью бирюзовой
Стоит мой теремок.
Вечернею порою
У окон вьются совы,
Над кровлею дымок…
Я одинок, как прежде,
С надеждою земною
В далекой стороне,
И месяц надо мною
В серебряной одежде
Плывет по старине…
И прежний сон мне снится,
И так я счастлив снова
В последний, может, раз:
У окон плачут совы,
Над кровлею зарница,
На страже звездный час.
И месяц, уплывая,
Все ниже в тучах, ниже,
И я в стране другой
Тебя, друг, не увижу —
Тебя я не узнаю,
Друг, друг мой дорогой!..
 

1912–1913

 
Образ Троеручицы
В горнице небесной
В светлой ризе л у чится
Силою чудесной.
 
 
Три руки у Богородицы
В синий шелк одеты —
Три пути от них расходятся
По белому свету…
 
 
К морю синему – к веселию
Первый путь в начале…
В лес да к темным елям в келию —
Путь второй к печали.
 
 
Третий путь – нехоженый,
Взглянешь, и растает,
Кем куда проложенный,
То никто не знает.
 

<1910>

 
По лесным полянам
Вкруг родной деревни
За густым туманом
Ходит старец древний…
 
 
Всюду сон глубокий
От его улыбки,
Под его рукою
Опадают липки…
 
 
Всюду сон глубокий
От его улыбки…
И бегут потоки
За его клюкою…
 
 
И висит иконой
Месяц над полями,
И кладет поклоны
Старец мудрый, старый…
 
 
И кладет поклоны
Старец мудрый, старый
За поля и яры
В заревое пламя…
 
 
Старец, старец древний
По лесным полянам
Вкруг родной деревни
Ходит за туманом…
 

1912–1913

 
Помню, помню лес дремучий,
Под босой ногою мхи,
У крыльца ручей гремучий
В ветках дремлющей ольхи…
 
 
Помню: филины кричали,
В темный лес я выходил,
Бога строгого в печали
О несбыточном молил.
 
 
Дикий, хмурый в дымной хате
Я один, как в сказке, рос,
За окном стояли рати
Старых сосен и берез…
 
 
Помолюсь святой иконе
На соломе чердака,
Понесутся, словно кони,
Надо мною облака…
 
 
Заалеет из-за леса,
Прянет ветер на крыльцо,
Нежно гладя у навеса
Мокрой лапой мне лицо.
 
 
Завернется кучей листьев,
Закружится возле пня,
Поведет, тропы расчистив,
Взявши за руку меня.
 
 
Шел я в чаще, как в палате,
Мимо ветер тучи нес,
А кругом толпились рати
Старых сосен и берез.
 
 
Помню: темный лес, дремучий,
Под босой ногою мхи,
У крыльца ручей гремучий,
Ветки дремлющей ольхи…
 

<1910,1913>

 
Печаль, печаль в моем саду,
Пришла тропой лесною…
А сад мой цвел во всем году,
Теперь завял весною…
 
 
Не гнется легкая стрела
На легком самостреле…
Не слышно утром у села
Серебряной свирели…
 
 
Уж не гляжусь в лесной ручей,
Проснувшись с песней птичьей…
И не туманит мне очей
Ни взор, ни стан девичий…
 
 
Твердят: печаль – старик слепой!
Кого же я, счастливый,
Бродя поросшею тропой,
Так долго жду у ивы?
 

<1910>

 
У деревни вдоль тропинок
В старой роще, над лужком,
Ходит тихий грустный инок,
Подпираясь подожком.
 
 
Вкруг него стоят березы
Все в щебечущих синицах…
А роса в лесу, как слезы,
На серебряных ресницах.
 
 
Что за звон в его лукошке?
Это падают с осинок
Бусы, кольца и сережки,
Бисер утренних росинок.
 
 
Опустилась непогода
Над опавшими ветвями…
Лес – как грозный воевода
С опаленными бровями…
 
 
Скатный жемчуг скромный инок
Красным девушкам собрал
По родителям поминок —
Да дорогой растерял.
 

<1910>

 
В золотом венце перелесица
Над холмами спящими…
В золотых лучах полумесяца
Старец проходит чащами.
 
 
Кружатся елочки, сосенки,
Свисли кудри охапками…
Прыгают зайчики босеньки,
Бьют в барабанчики лапками.
 
 
В тихом поле над белыми шёлками
Гаснут звезды синие…
Вышел в поле старец с кошёлками,
Светлый, верно от инея…
 

<1910>

 
У горних, у горних селений
Стоят голубые сады —
Пасутся в долине олени,
В росе серебрятся следы.
 
 
За ними светают овраги,
Ложится туман на луга,
И жемчугом утренней влаги
Играют морей берега.
 
 
Пасутся в тумане олени:
И кто-то у горних излук
Склонил золотые колени
И поднял серебряный лук.
 

<1910>

 
У моей подруги на очах лучи,
На плечах – узоры голубой парчи…
У моей подруги облака – наряд,
На груди подружки жемчуга горят…
 
 
Я играю в гусли, сад мой стерегу,
Ах, мой сад не в поле, сад мой не в лугу,
Кто на свете счастлив? счастлив, верно, я,
В тайный сад выходит горница моя!..
 
 
Счастлив я и в горе, глядя в тайный сад:
В нем зари-подруги янтари висят,
Ходят звезды-думы, грусть-туман плывет,
В том тумане сердце-соловей поет…
 

<1913,1922>

 
Вся она убр а на кисеей венчальной;
На заре я рано прихожу печальный,
 
 
Рано из тумана прихожу к невесте,
Приношу, печальный, радостные вести.
 
 
Заиграю ль в гусли под окном у ивы:
Радость моя, грусть ли, гусли мои, дивы.
 
 
Песней сам зальюсь ли, сердцу сладко мнится:
Мне играть всё в гусли, а тебе – томиться…
 

<1910>

 
Месяц, месяц, встань за ивой,
Мне в разлуке тяжело!..
Друг весенний, луч пугливый,
Вместе выйдем на село!..
 
 
Постучися у крылечка,
Глянь на милую мою,
Я ж у церкви недалечко
В темных липах постою…
 
 
Ночь по небу звезды кружит,
Свежим полем шелестит —
Ах, о чем, о чем же тужит
И о ком она грустит…
 
 
Посвети ей на колечко.
Просияй в его кремне —
Может, выйдет на крылечко,
Может, вспомнит обо мне!..
 
 
Отвернется, не ответит,
Не изменится в лице —
Пусть у милой месяц светит
Одиноко на крыльце!..
 

1912–1913

 
Волны, волны, где вы были.
Где, кого встречали —
 
 
Лодки, чёлны, корабли ли
Вы несли, качали,
 
 
Али люди загадали
На его могиле,
 
 
Али люди сговорили
На моей печали:
 
 
Волны, волны, где вы были,
Где, кого встречали?
 
 
– Мы по бережку плескали,
Пели песни хором,
 
 
Жемчуга на дне искали
С молодым помором…
 
 
Ты затепли в полночь свечи
Перед морем синим:
 
 
Мы со дна его поднимем,
Растрясем за плечи…
 

1910–1911

 
Пойте, птахи, около сада потаенного,
Заманите сокола с неба полуденного!..
 
 
– Не глядите, очи, з а море из светлицы девичьей:
Есть царевич за морем, краше всех царевичей.
 
 
– Легче ветра крылья сокола, перья в них узорные:
Легче ж крыльев сокола крылья – брови черные.
 
 
Ой ли, птахи-певушки: сокол бьет без промаху!..
Скройтесь, др у жки-девушки, в белую черемуху!..
 

<1910>

 
– Как мы были, пели в тихом саде,
Парень с молодицей
Поливали рано по росаде
Ключевой водицей.
 
 
– На грядах траву, цветы пололи,
На заре с косами
Вместе шли сырой межою в поле
Между полосами.
 
 
– Две тропы-дорожки в поле были,
А теперь распались.
Знать, они навеки полюбили,
Коль навек расстались.
 

<1910>

 
Запоют на пирушке обозы
Сквозь березовый частый лесок…
Словно гость, под густые березы
Присядет причесанный стог.
 
 
Понаедут веселые сваты
Без пути, без дороги – быльем,
Скинут белые шапки у хаты
Перед старым седым бобылем.
 
 
Раскидают кафтаны, сермяги
Всё на заячьем белом меху,
Что одной-то полой на овраги,
А другою по лесу, по мху…
 
 
Посидят старики за енд о вой,
Посудачат старухи втишок —
Не горюнься же, Месяц медовый,
Невесты моей женишок!
 

<1910, 1918>

 
Встал в овраге леший старый,
Оживают кочки, пни…
Вон с очей его огни
Сыпятся по яру…
 
 
Лист пробился на осине,
В мох уходит лапоток,
А у ног его поток,
Сумрак синий-синий!..
 
 
Бродит он один по лесу,
Свисли уши, как лопух,
И поет глухарь-петух
На плече у беса…
 
 
А вверху, посередине
Золотой весенний рог!
Ой ли, вешний ветерок!..
Ой ты, сумрак синий!..
 

<1912–1913>

 
В облаках заревой огонек,
Потухает туманный денек.
 
 
Повернула дорога во мглу…
 
 
      По селу
      Идет колдун в онучах,
      В онучах – в серых тучах…
 
 
     Борода у него – мелкий дождичек,
     В бороде у него – дуга-радуга,
     А в руках подожёк-подорожничек! —
     Собрался, старина, видно надолго…
 
 
На прощанье махнул колдунок
Над притихшим селом костылем —
Пошатнулся окольный тынок,
Быстрым зайцем шмыгнул ветерок,
Закричал, закачал ковылем.
 
 
Догорел в облаках огонек,
Умер в поле денек…
 

<1910,1918>

 
В очах – далекие края,
В руках моих – березка.
Садятся птицы на меня,
И зверь мне брат и тезка…
 
 
Мне вешний ветер – поводырь,
Попутчиками – тучи,
И я крещусь, как богатырь,
Среди полей могуче…
 
 
Так, освежаясь под сосной,
Сном кротким и веселым,
Иду я раннею весной
По деревням и селам…
 

1910–1911

 
У оконницы моей
Свищет старый соловей.
На поляне у ворот
Собирается народ.
 
 
Говорят, что поутру
Завтра рано я умру —
Месяц выкует из звезд
Надо мной высокий крест.
 
 
Оттого-то вдоль полян
Плыл серебряный туман,
И звонили добела
На селе колокола.
 

<1910>

 
Сегодня вечером над горкой
Упали с криками грачи,
И старый сад скороговоркой
Будили в сумраке ручьи.
 
 
Церковный пруд в снегу тяжелом
Всю ночь ворочался и пух,
А за соседним частоколом
Кричал не вовремя петух.
 
 
Пока весь снег в тумане таял,
Я слушал, притаясь к окну.
В тумане пес протяжно лаял
На запоздавшую луну…
 

<1910>

 
Над низким полем, из болота,
На пашню тянут кулики;
Уж камышами вдоль реки
Плывет с волною позолота…
 
 
Туман ложится в отдаленье,
Земля – горбом: свежа, черна,
В меже соха, как привиденье,
И вверх зубцами борона…
 
 
Вдали леса, и, словно лица,
Горят над ними купола,
И тихо бродит вкруг села
Серебряная мглица!..
 
 
Встает луна над крайней хатой,
И, словно латы, возле хат
На травке мокрой и хохлатой
У окон лужицы лежат…
 

<1910>

 
За туманной пеленою,
На реке у края
Он пасет себе ночное,
На рожке играя.
 
 
Он сидит нога на ногу
Да молсёт осоку…
Звезд на небе много, много,
Высок о , высоко.
 
 
– Ай-люли! Ай-люли!
Весь в серебряной пыли
Месяц пал на ковыли!
– Ай-люли! Да ай-люли!
 
 
Задремал в осоке леший —
Старичок преклонный…
А в бору пылают клены
От столетней плеши…
 
 
А в тумане над лугами
Сбилось стадо в кучу,
И бычок бодает тучу
Красными рогами.
 

<1910>

 
Снег обтаял под сосною,
И тепло на мягком мху,
Рано в утренник весною
Над опушкою лесною
Гаснут звезды наверху.
 
 
Собралися зайцы грудой
Под капелью и теплом,
Громче дятел красногрудый
Застучит в сухой и рудый
Ствол со щелью и дуплом.
 
 
И медведь с хребтом багровым
Встал и щурится в лому,—
По болотам, по дубровам
Он бредет с тягучим ревом,
Чтоб с очей согнать дрем у .
 
 
Как и я пойду весною
В яр дремучий до зари
Поглядеть, как никнет хвоя,
Как в истоме клохчут сои
И кружатся глухари.
 
 
Как гуляет перед бором
Чудный странничек в кустах:
В золотых кудрях с пробором,
В нарукавнице с узором,
Со свирелкой на устах…
 

<1913, 1918>

 
Над волною в вышине
Звезды и зарницы,
Под волною в тишине
Чудный свет таится!
        Там в лучах иной зари
        Жемчуга и янтари:
              Там под гул волны напевный
              Спит на дне царевна!..
 
 
      У царевны плечи в пене,
      В пене белые колени,
             Стан ее волны стройнее,
             И туман плывет за нею,
    А коса у ней по стану
     Зеленей лесной поляны,
     А крутые груди в тине,
     А с печали очи сини!..
 
 
      Ты гони, прибой, гони
     Сумрак в полуночи!
            Ты небесные огни
            Мне склони на очи!
      Ты прикрой меня, прибой,
      Пеленою голубой.
            Я люблю твой гул напевный
            И твою царевну!..
 

<1913>

 
С снегов
И льдин,
С нагих плечей
Высоких гор,
В сырой простор
Степей, лугов,
Полян,
Долин
Плывет туман,
Ночей
Убор —
Шатер
Седых богатырей.
 
 
В дальней, дальней стороне,
Где светает синева,
Где синеет Торова,
В красном лисьем зипуне
Выезжает на коне
Из гроз о вых туч Бова.
Колосится над луной
Звезд высоких полоса,
Под туманной пеленой
Спит приморская коса…
Облака, как паруса
Над вспененною волной…
И стучит студеный ключ
В звонком, горном хрустале,
И сверкает булава,
И, спускаясь по скале,
Выезжает из-за туч
К морю синему Бова…
Над пучиной на волне
Диво Дивное сидит,
Вдоль по морю на коне
Диво новое катит…
Озарилися луга,
Загорелися леса,
И согнулась в небеса
Разноцветная дуга…
В колесницу бьется вал,
И среди пучин упал
В набегающий прибой
Край одежды голубой:
Скачет Диво и, гоня
Непокорного коня,
Отряхает с бороды
Волн бушующих ряды
И над утренней звездой
Машет шелковой уздой…
Пролетела бирюзою
Стая трепетных зарниц,
И серебряной слезою
С тихо дремлющих ресниц
Голубеющих небес
Месяц канул в дальний лес…
Вот у царственных палат
Море синее стоит,
У расписанных ворот
Водят волны хоровод,
И Бова из тяжких лат
Коня досыта поит…
По хоромам на боках
Под туманом темный сад,
Облака в саду висят,
 На пушистых облаках
Дуги-радуги горят…
Вот у самых у хором
Луг зеленый лег ковром,
На морские берега
Трубят медные рога,
Королевна в терему
Улыбается ему,
Белой ручкою зовет,
Манит коня к закрому,
Меру зерен подает.
Очи – свежая роса,
Брови – словно паруса,
Накрененные волной
Над прозрачной глубиной…
Речи – птичьи голоса,
Косы – темные леса,
И легка, как облака,
Белоснежная рука…
На пиру Бова сам-друг,
Головой у белых плеч,
Отдал латы, лук и меч,
Пьет и ест из белых рук…
На шелк о вом поводу
Ходит конь в густом саду,
А седые сторожа,
Очи старые смежа,
Важно гладят у ворот
Вдоль серебряных бород…
На пиру Бова сам-друг,
Пьет и ест из белых рук,
Королевна в терему
Улыбается ему,
Подливает в чашу мед.
Тихо песенку поет:
 
 
 – Я царевна-королевна,
В терему одна живу…
Полонила я недавно
Королевича-Бову.
Потерял он коня в сече,
Меч каленый заковал,
Его латами играет
Голубой, далекий вал…
Широко кругом, богато,
Всё одето в синеву,
Не скажу, кого люблю я —
Королевича-Бову!
Где лежит он – золотая
В небо выросла гора…
Я умру – велю насыпать
Рядом гору серебра!
Я царевна-королевна,
В терему одна живу,
Хоронила я недавно
Королевича-Бову…
 
 
Где гаснут звезды на заре,
Где рассветает синева,
Один в туманном серебре
Спит очарованный Бова…
Из очарованных очей
Течет серебряный ручей,
С его могучей головы
Волна широкая кудрей
Лежит в долинах меж травы
И стелется по дну морей…
Цветут цветы у алых губ,
Из сердца вырос крепкий дуб!
Высоко в небе дуб стоит,
Над ним, прозрачна и светла,
 
 
Корона звездная горит,
А корни омывает мгла
И глубина земли таит…
В его ветвях станицы сов
Жестокой тешатся игрой,
Когда вечернею порой
Они слетятся из лесов
Делить добычу над горой:
Так жутко слушать их полет,
Следить их медленную тень —
С их черных крыльев мрак плывет
Над снами дальних деревень,
Забывших навсегда Бову
И в снах своих, и наяву…
 

<1910, 1918>