Текст книги "Господа офицеры! Книга 2 (СИ)"
Автор книги: Сергей Шемякин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)
– Ты не думай, Петя, – отняла она от глаз влажный платок, – похоронили её по-людски, даже батюшка отпел. ...Ну а Танечка сгинула. ... А когда красных выбили, ходили по городу слухи, что самые главные большевики многих девиц обесчестили, потом с собой увели или убили, да спасёт Господь их невинные души, – суетливо перекрестилась хозяйка, хлопоча около неподвижно застывшего поручика.
Он не помнил, как выбрался от соседки. В висках стучало, грудь распирали рыдания, готовые вот-вот вырваться наружу. Наняв извозчика, поехал на кладбище.
Мать похоронили рядом с отцом, умершим от испанки четыре года назад. Он не заметил, сколько простоял неподвижно около слегка поржавевшей оградки. Время для него остановилось, в этом скорбном молчании двух, чуть склонившихся друг к другу крестов.
Руки стискивали сжатую в комок фуражку, а колючий февральский ветер норовил запорошить волосы жёсткой крупой, превращая двадцатипятилетнего поручика в неподвижно застывшего седого старца.
Стряхнув с головы снег и нахлобучив фуражку, Петр отыскал кладбищенского сторожа.
– Ты уж присмотри, уважаемый за могилкой Аженовых, – дал он старику царский пяти рублёвик, – третья в правом ряду. ... Может и не придётся больше побывать..., – чуть слышно прошептал он последнюю фразу.
– Вы не сомлевайтесь, ваше благородие! Всё сделаю! Как снег сойдёт и подправлю, и оградку подкрашу, – услужливо кланялся старик, пряча подальше золотую монетку.
– В контрразведку! – коротко бросил Пётр, терпеливо ожидавшему его у кладбищенских ворот извозчику. Тот молча кивнул, тронул вожжи и лошадка не спеша покатила пролётку, понуро вышагивая по стылой, чуть припорошенной снегом земле.
Г Л А В А 24
– По вашему делу мы навели справки, – посмотрел на него усталый ротмистр с ввалившимися от недосыпания глазами, делая приглашающий жест.
– Это оказалось не сложно, – продолжил он, когда Аженов опустился на предложенный стул. – Но известия мало утешительны. Мужайтесь, господин поручик! – с ноткой сочувствия в голосе открыл ротмистр толстую папку. – Этим вопросом занималась Особая комиссия по расследованию злодеяний большевиков. Дело номер восемнадцать. Вот, ознакомьтесь, пожалуйста, – вынув из папки, протянул он один из документов Аженову.
Пётр обречённо взял протянутую бумагу, затрепетавшую в его дрогнувшей руке и начал медленно вчитываться в текст:
АКТ РАССЛЕДОВАНИЯ
О социализации девушек и женщин в гор. Екатеринодаре по мандатам Советской власти. *
В г. Екатеринодаре большевики весною 1918 года издали декрет, напечатанный в «Известиях Совета» и расклеенный на столбах, согласно коему девицы в возрасте от 16 до 25 лет подлежали «социализации», причём желающим воспользоваться этим декретом надлежало обращаться в надлежащие революционные учреждения. Инициатором этой социализации был комиссар по внутренним делам – еврей Бронштейн. Он же выдавал и «мандаты» на эту «социализацию». Такие же мандаты выдавал подчинённый ему начальник большевистского конного отряда Кобзырев, главнокомандующий Иващев, а равно и другие советские власти. Мандаты выдавались как на имя красноармейцев, так и на имя советских начальствующих лиц, – напр., на имя Карасеева, коменданта дворца, в коем проживал Бронштейн.
*Документ приведён с некоторыми сокращениями.
Образец мандата:
МАНДАТ
Предъявителю сего товарищу Карасееву предоставляется право социализировать в городе Екатеринодаре 10 душ девиц возрастом от 16-ти до 20-ти лет на кого укажет товарищ Карасееев.
Главком Иващев
Место печати.
На основании таких мандатов красноармейцами было схвачено больше 60 девушек – молодых и красивых, главным образом из буржуазии и учениц местных учебных заведений. Некоторые из них были схвачены во время устроенной красноармейцами в Городском Саду облавы, причём четыре из них подверглись изнасилованию там же, в одном из домиков. Другие были отведены в числе 25 душ во дворец Войскового Атамана к Бронштейну, а остальные в «Старокоммерческую» гостиницу к Кобзыреву и в гостиницу «Бристоль» к матросам, где и подверглись изнасилованию. Некоторые из арестованных были засим освобождены– так была освобождена девушка, изнасилованная начальником большевистской уголовно-розыскной милиции Прокофьевым, другие же были уведены уходившими отрядами красноармейцев, и судьба их осталась невыясненной. Наконец, некоторые, после различного рода жестоких истязаний, были убиты и выброшены в реки Кубань и Карасунь. Так, напр., ученица 5-го класса одной из екатеринодарских гимназий подвергалась изнасилованию в течение двенадцати суток целою группой красноармейцев, затем большевики привязали её к дереву и жгли огнём и, наконец, расстреляли.
Фамилии потерпевших лиц не опубликовываются по понятным основаниям.
Настоящий материал добыт Особой Комиссией с соблюдением требований Устава Уголовного Судопроизводства.
Составлен 25 июня 1919 г
в г. Екатеринодаре.
Пётр отложил трясущимися руками страшный документ.
– Ну, а моя сестра, что с ней? – прохрипел он, пытаясь расстегнуть ворот гимнастёрки, железным кольцом перехватившим шею. Пальцы его не слушались, и он рванул так, что посыпались пуговицы.
– У вас больше нет сестры, – глухо сказал ротмистр, пряча глаза. Наклонившись он достал из тумбы стола бутылку самогона. Налил гранёный стакан и пододвинул его Аженову:
– Выпейте, поручик. Станет легче!
Себе плеснул в кружку и, опрокинув махом, грохнул об стол:
– Сволочи! ... Мразь краснопузая!
Г Л А В А 25
Небольшая ростепель в конце января 1920 года сменилась жгучими морозами. Донской корпус генерала Павлова отбросил красных за Дон и Маныч, а добровольцы остановили наступление большевиков на ростовском фронте. После этого наступила короткая передышка.
– Вы как раз вовремя вернулись, Петр Николаевич! Получена директива об общем наступлении, – встретил Аженова батальонный. – Как съездили, кстати? Как семья? – заметив хмурый вид поручика, почёл своим долгом поинтересоваться подполковник.
– Нет больше семьи, Василий Степанович. ... Мать умерла, с сестру... большевики..., – глухо выдавил Аженов, стиснув зубы, чтобы не зарычать.
... Через сутки он уже шёл в цепи, получив в обозе винтовку и заменив фуражку папахой.
Видно было метров на двадцать. Дальше всё скрывалось в снежной коловерти. Ветер завывал не переставая, облепляя фигуры снегом. Руки в перчатках коченели. Только спине, на которой болтался тощий сидор было тепло. Добротный брезент оказался не по зубам февральской вьюге, распоясавшейся по безлесым донским степям.
– Ну держись, сволочь! – еле сдерживал своё нетерпение поручик, вминая сапогами глубокий снег. Чуть согнутые руки привычно сжимали цевьё и шейку приклада, отведя жало штыка на полкорпуса влево, почти не чувствуя веса винтовки. ...
Призванный прапорщиком ещё в пятнадцатом, Аженов вдоволь хлебнул на германском, пока фронт совсем не развалился, имея в тому времени Георгия, "клюкву" на шашку и чин поручика.
В Добровольческой орденов не давали. Главнокомандующий считал недопустимым вручение боевых наград в войне русских с русскими. Но поручик был отмечен знаком 1-го Кубанского "Ледяного" похода. Этот ажурный терновый венец, пересечённый мечом, на георгиевской ленте говорил о многом. Мало кто из офицеров 1-го офицерского генерала Маркова полка мог похвастаться таким знаком. Его носили счастливчики. Большинство из тех, кто вместе с Марковым прошли тогда, в восемнадцатом, с боями этот путь – от Ростова до Екатеринодара, уже лежали в сырой земле. Полк обновился практически полностью. Но Аженову везло. Его только дважды секло шрапнелью и осколком разорвавшегося снаряда. С красной артиллерией он был не в ладах. И кто знает, отделался бы он ранениями, залеченным в лазарете, если бы не семейные реликвии, которые он по настоянию матери всегда носил с собой. Может они и правда отводили злую пулю? Руки-ноги целы, драться может – значит здоров. По крайней мере в сырой земле не лежит, как тысячи других офицеров, ушедших за Корниловым.
... Красные, ничего не видя из-за позёмки, изредка постреливали, отведя большую часть сил к хутору и положившись на свои секреты.
Почувствовав впереди какое-то шевеление, поручик, что было сил рванул вперёд. Подгоняемый ветром, он вынырнул перед мелким окопчиком в снегу, как чёртик из табакерки. Резко выдохнув, с хеканьем бросил винтовку вниз, ударив штыком в приподнятую шею. Мгновенно выдернув жало из обмякшего красноармейца, нанес удар прикладом второму, привставшему на четвереньки, вложив всю свою ненависть к этим людям. Приклад вмял папаху в треснувший череп, оборвав вырвавшийся отчаянный вскрик. Третьего отбросил в снег выстрелом в упор, успев уловить его испуганные глаза и заросшее густой щетиной лицо. До четвёртого Аженов не дотянулся, опрокинутый жгучей болью в груди от пронзившей тело пули. Он опрокинулся навзничь, уже не видя, как успевшего пальнуть из нагана большевика заколол набежавший справа подпоручик Озереев.
Через час с красными в хуторе было покончено. Трое убитых и с десяток раненых – потери в батальоне оказались не велики. Большевики же оставили обоз, два пулемёта и около сотни трупов. Позаботившись об отправке раненых к станции, полк выступил в направлении Ростова.
Г Л А В А 26
Очнулся Аженов уже в Новороссийске, не подозревая, что ему повезло трижды. Во-первых, пуля, угодив в тяжёлый серебряный крест на груди, прошла навылет выше сердца, только чуть задев лёгкое. Во-вторых, верный товарищ Озереев, прежде, чем пуститься за ушедшей вперёд цепью, сумел не ахти как, но перевязать его, и даже, содрав с убитых красноармейцев шинели, укутать ими Петра, чтобы тот не замёрз. А в-третьих, начальник станции удачно устроил раненых марковцев в теплушку, на возвращающийся в Новороссийск эшелон, справедливо полагая, что лучше десять часов ехать в вагоне, чем пятьдесят вёрст трястись по морозу до лазарета в Кущёвке.
Город был без всякой меры забит людьми. Сюда со всей матушки России стекались беженцы: озлобленные, смертельно уставшие, изверившиеся – семьи служилого люда, обломки правительственных учреждений, чиновники с домочадцами, и просто те, кто бежал от террора большевиков. Железнодорожный вокзал оказался самым гиблым местом. Тифозные бараки были переполнены. Сыпняк косил и старых, и малых, не жалея никого. На кладбище беспрерывно кирками и ломами долбили в камне могилы, хороня до сотни человек в день. Но уже не успевали. Людей умирало больше. Беженцы умирали в скверах, вагонах, в сколоченных самодельных хибарках, земляных норах.
Но фронт под натиском красных ещё держался. Деникин планировал часть донских казачьих полков перебросить на Тамань и переправить через Керченский пролив в Крым. Добровольческий корпус сдерживал удары со стороны Ростова. Дралась Донская армия. Полуразложившаяся Кубанская армия воевать не хотела и могла побежать при любом нажиме красных частей. Кубанская рада проводила политику переговоров с большевиками о выходе из гражданской войны и признании ими казачьего государства.
– А вы счастливчик, поручик, – присел на край койки врач, спустя день после операции. – Чуть бы ниже пуля прошла, и вы не жилец. ...Жалко, конечно, вещицу – старинная работа, – вынул он из кармана халата серебряный крест, – но считайте она вам спасла вам жизнь. ... Нет, нет! Лежите спокойно, – заметив, как попыталась потянуться к распятью бессильная рука поручика, остановил его пожилой хирург. – Я его вам под подушку положу.
Он спрятал крест под подушку Петра, пощупал лоб и, почувствовав, что жара нет, удовлетворённо хмыкнул:
– Недельки через три-четыре будете как новый.
И потрепав его дружески по здоровому плечу, направился к следующей койке.
Офицерская палата, где лежал Аженов была не очень большой, с двумя высокими окнами и голландкой в углу, источающей живительное тепло. Восемь тесно поставленных коек, занимали почти всё место, оставляя лишь узкие проходы. Госпиталь, под который использовали здание гимназии, был перегружен ранеными и больными, и только усилиями не совсем развалившейся санитарной службы, поддерживались относительная чистота и порядок. От подушки пахло карболкой и хозяйственным мылом.
За окном, напротив которого лежал Аженов, неистовствовал норд-ост, злобно раскачивая уныло-серые деревья. Но от окна, заклеенного полосками газеты не дуло. От слабости закрывались глаза, и Пётр проваливался в небытие, переставая при каждом вдохе ощущать жгучую боль от раны.
На четвёртые сутки он проснулся с ощущением дикого голода, ясной головой и твёрдой уверенностью, что если захочет, то сможет разлепить свои запёкшиеся губы и даже что-то сказать.
Впорхнувшая в скрипнувшую дверь девушка, в белой косынке с маленьким вышитым красным крестиком, поразила его до крайности. Нет, не своей внешностью, хотя она была несомненно хороша, а своими карими весёлыми глазами. Таких смеющихся, радостных глаз Аженов не видел уже несколько лет. Они остались где-то в далёком-далёком счастливом прошлом, не исковерканном и не смятом безжалостным злым роком, именуемым ВОЙНОЙ.
– Всем с добрым утром! – нежно пропела она, опустив вниз руки с изящно оставленными кистями и улыбнулась такой задорной улыбкой, что палата сразу преобразилась: восемь забинтованных мужиков дружно засверкали зубами, радуясь неизвестно чему. Она весело засмеялась им в ответ и пошла по проходу между кроватями.
– Машенька! Ангел наш! Я еле сумел Вас дождаться! – сел на койке чернявый брюнет слева от Петра. – Моё проклятое бедро всю ночь не давало мне спать.
Ах Вениамин Сергеевич, Вениамин Сергеевич! – укоризненно покачала она головой, останавливаясь напротив. – На этот раз ваша уловка не пройдёт. Я догадываюсь, почему Вы не хотите идти умываться сами, – слегка покраснела девушка. ... – Но вы уже неделю как ходячий больной и врач предписал вам больше двигаться. Поэтому извольте выполнять.
В палате почему-то все дружно засмеялись над понурившимся прапорщиком, но под строгим взглядом Машеньки все смолкли, еле сдерживая улыбки.
– Всем умываться, а потом будем завтракать, распорядилась она и вышла, чтобы через несколько минут вернуться с тазиком и большим фаянсовым кувшином.
В палате осталось четверо, остальные вышли в коридор к жестяному умывальнику.
– Меня зовут Маша, – приветливо сказала она, подставляя к изголовью Аженова стул. – Сейчас будем умываться, Пётр Николаевич.
– Не удивляйтесь, – заметив внимательный взгляд поручика, добавила милосердная сестра, смачивая над тазиком марлю. – У меня всего две небольшие палаты, и я всех больных знаю по именам.
Она отжала марлю и тщательно протёрла лицо, а затем и руки поручика.
Аженов только сейчас понял, почему прапорщик не хотел идти к рукомойнику. Её нежные пальчики брали его большую ладонь, бережно переворачивали её, вытирая каждую ямочку и морщинку. Его рука просто нежилась в этих ласковых пальчиках, прикосновения которых были восхитительно приятны.
– Вот и всё, Петр Николаевич, – заботливо наклонилась она над ним, поправляя подушку. – А после завтрака я вас побрею, чтобы у вас настроение поднялось, хорошо?
– Спасибо, Маша, – тихо сказал Аженов, не сводя с неё глаз.
А она, улыбнувшись ему, повернулась к раненому напротив, обдав девичьей свежестью и запахом ромашки.
"Жалко, что всё так быстро закончилось", – подумал Пётр, продолжая смотреть на тонкую фигурку, склонившуюся над соседом и всё ещё ощущая её заботливо-осторожные прикосновения. "Действительно Ангел!", – потянулся он к ней рукой, испытывая неудержимое желание прикоснуться ещё раз к этому, чему-то чистому и светлому, совсем забытому за четыре года войны. ...
Г Л А В А 27
Прошла неделя. Ему ещё не разрешали вставать, но рана заживала хорошо, это он сам чувствовал. Правая рука поднималась свободно, да и левая двигалась. Не надо было только делать резких движений, чтобы не вызвать боль, простреливающую грудь.
В палате подобралась в основном молодёжь. В свои двадцать пять лет он был здесь самым старшим, не считая сорокапятилетнего подполковника Озерова с осколочным ранением в голову. Того часто мучили зверские боли, и он стонал, повернув обезображенное, забинтованное лицо к стене, не в силах сдержаться. Ночью ему обычно делали укол морфия, а днём над ним нежно ворковала Машенька, гладя его испещрённые сединой поредевшие волосы. В том и другом случае подполковнику становилось на несколько часов легче.
Оживлённая взятием Ростова и Нахичевани, палата сильно приуныла, когда дней через десять, в середине февраля Добровольческий корпус по приказу командования был вынужден оставить взятый Ростов. Красные опять напирали. Конница Буденного рвалась вдоль железной дороги к Тихорецкой, заходя в тыл, а ослабленный Донской корпус, потерявший из-за бурана замерзшими больше половины казаков, отходил к Кагальницкой, открывая правый фланг добровольцев у Ольгинской. Кубанская армия рассыпалась, разрозненными остатками пытаясь сдержать большевиков у Тихорецкой и Кавказской.
– Пора складывать вещи, – сказал, зайдя в палату после прогулки прапорщик Рыжов, тяжело плюхнувшись на кровать и бросив трость. – В городе чёрт знает, что творится. Не успел спуститься от городского сада по Серебряковской – митинг какой-то. В основной массе офицеры. Тыловые крысы! ... На пароходы, видите ли, их не сажают! "Крестоносцы" какие-то, суки! – призывают от фронта уклоняться, нечего мол русскую кровь зря проливать. Другие, сумасшедшие, отряды сколачивают, чтобы силой захватить корабли в бухте. И ни один ведь не крикнул брать оружие и идти на фронт большевиков бить. Черт те что! Мрак какой-то. И порядка навести некому. Сволочи! – зло выругался он.
– Этого и следовало ожидать, Вениамин, – сказал из своего угла подпоручик Требушинский. – Кубанцы, в теперешней неразберихе, разбредутся по своим станицам. Добровольцы уйдут в Крым. У них выбора нет – Победа или Смерть! А хуже всего донцам. Воевать они уже не хотят, чувствуя, что Дон у красных им не отбить; возвращаться и класть голову на плаху – боятся; да и края заморские их не прельщают, куда же им от родной земли-матушки? ... Ну а про беженцев и говорить нечего. Большевики не через месяц, так через два наверняка Новороссийск возьмут и большинство это поняло. Поздно, правда, но поняли. До последнего надеялись, что удастся отбросить красных подальше. С января ведь эвакуация объявлена, а корабли полупустыми уходили.
– Здесь перспектива просматривается ещё хуже, – вмешался Озеров. – Если сейчас не разгрузить город от беженцев и не навести порядок – не сможем боевые части посадить на корабли и перебросить в Крым. А если Добровольческая армия перестанет существовать, считай всему белому движению конец пришёл!
Все замолчали, чувствуя неумолимость надвигавшихся событий, на которые они, при всём своём желании никак не могли повлиять.
А через день в город вошли добровольческие офицерские части. Был отдан приказ о закрытии всех возникших "военных обществ", установлении военно-полевых судов для их руководителей и дезертиров и о регистрации военнообязанных. Эти меры несколько разрядили атмосферу в городе.
Эвакуации согласно приказа подлежали: в первую очередь больные и раненые, семьи военнослужащих (причём семьи офицеров штаба после семей фронтовиков), семьи гражданских служащих, а затем уже все прочие – если будет время и место. Начальники всех рангов – последними.
Г Л А В А 28
В этот день Аженову удалось самостоятельно перевернуться на бок. Это было здорово – лежать на боку. Лежать на боку и смотреть в окно, где приветливо светило солнце, отогревая землю после свирепого норд-оста, а на голых ветках деревьев стремительно кувыркались воробьи. И хотя звуки в палату не доносились, пока не откроют форточку, но Пётр был уверен, что птахи радостно чирикают, приветствуя солнышко и хороший денёк.
Он сунул руку под подушку, устраиваясь поудобнее и от неожиданности ойкнул, наколовшись о крест. Пососав палец, из которого выступила рубиновая капелька, он вытащил распятье из-под подушки.
Это была одна из немногих вещей, оставшихся от родного дома. Собственно, этих вещей и было то всего четыре. Потертая фотография, где они были сняты всей семьёй ещё в четырнадцатом, когда Петр закончил Александровское реальное училище и определился на должность. Новые шерстяные носки, которые связала и прислала мать в октябре семнадцатого, когда ещё работала почта. Серебряное распятье и эфес старинной шпаги, с коротким, не боле двух вершков обломком лезвия.
Крест и шпагу ему вручил отец, когда провожал в пятнадцатом на фронт, достав их из большой резной шкатулки, где хранились фамильные ценности. Этим старинным вещам было за две сотни лет. По рассказу отца, эти предметы всегда приносили удачу, а в ратных делах оберегали жизнь. Ещё обрусевший пра-прадед Аженовых, капитан наполеоновской гвардии, говаривал, что его шпага в том последнем бою с казаками сломалась вовремя и не зря. Иначе быть ему не пленным французским офицером, а замёрзшим и засыпанным снегом трупом. Шпага эта и крест, по семейному преданию, вместе с деньгами достались в наследство от флибустьера, погибшего ещё в семнадцатом веке где-то в Центральной Америке. И с тех пор род Аженов пошёл в гору.
Пётр пытливо всматривался в то место, где тупая револьверная пуля вырвала кусок серебра и скользнула в сторону. "Может оно действительно обладает какой-то защитной силой?" – подумал он, рассматривая отразившее пулю распятье, поднеся его к самым глазам.
На сколе металла виднелась небольшая трещинка, тонкая, как ниточка. Но это была странная трещинка. Почти идеально ровная, она шла не вдоль, а поперёк следа, причём там, где пуля сковырнула металла больше, она выглядела чуть толще, совсем пропадая к краям.
Заинтересовавшись, поручик попробовал даже ковырнуть её ногтем, но металл не поддался.
"А может он пустотелый, этот крест? – мелькнула у него догадка. – Раньше любили в такие кресты вкладывать святые мощи".
Пётр внимательно присмотрелся к распятью. Изготовляли его очень умелые руки. И не зная, что крест пустотелый, вряд ли бы глаз обычного человека рассмотрел тончайшую щелочку, замаскированную искусным гравёром глубокой канавкой, окантовывающей барельеф.
"Наверное, у мастера был какой-то секрет, чтобы его открыть!"
– Вы никак затеяли молебен, Пётр Николаевич? – беззлобно спросил подпоручик Нечаев, наблюдая из своего угла за Петром.
– Да нет, это просто единственная вещь, которая осталась у меня от дома. Вещмешок то, скорее всего, где-нибудь затерялся.
– А вы спросите у Машеньки. Наверняка, если при вас были какие-то вещи – они в лазаретном цейхгаузе!
– Ну вот видите, легка на помине. Будете до ста лет жить, Машенька! – встретил появление девушки подпоручик. – Мы тут только что о вас говорили. У Петра Николаевича трудности, – поспешил он продолжить, сообразив, что может быть неправильно понят. – В его вещмешке остались несколько памятных для него предметов, и было бы просто здорово, если бы их удалось отыскать.
– Премного буду Вам обязан, Машенька, – подтвердил Аженов. – Но должен предупредить, что этот злосчастный сидор мог сто раз затеряться, пока меня доставили сюда.
– Вы не переживайте, Пётр Николаевич! Я всё сделаю! Документы и личные вещи наверняка на складе у Петровича. И у меня для вас хорошая новость. ... Доктор разрешил вам сегодня попробовать встать. С моей помощью, конечно, – сделала она изящный реверанс, засмеявшись.
– С вас причитается, поручик, – шутливо заметил Рыжов, как всегда поджидавший появление Машеньки, сидя на краешке своей кровати.
– Почему бы и нет, – отозвался Аженов, явно обрадованный этой новостью.
– Дозвольте я вам помогу, Мария Андреевна, – вызвался прапорщик, а то у меня сердце не выдержит, глядя как вы будете надрываться, поднимая этого обрадованного эгоиста, который в кровать то еле вмещается. В вас ведь Пётр Николаевич, верных пять пудов будет?
Шесть, Вениамин, шесть! – весело сказал Аженов, блестя глазами и пытаясь самостоятельно спустить ноги. ...
Г Л А В А 29
На следующее утро Аженов проснулся рано. Палата ещё спала. Громко похрапывал Озеров, убаюканный очередной дозой морфия, да из противоположного угла изредка доносились тихие стоны Нечаева, которому что-то мерещилось во сне. Солнце уже встало и две пичуги весело чирикали и пританцовывая, выстукивали коготками по жести подоконника свой, только им известный танец.
В голову опять пришли мысли о нерешённой вчера загадке. Пётр достал своё распятье и продолжил вчерашнее: стал его внимательнейшим образом рассматривать, напрягая зрение, пытаясь найти хоть малейший намёк на секрет, позволивший бы заглянуть внутрь креста. Но его взгляд каких-либо подсказок не обнаружил. Да и освещения раннего утра было недостаточно. Вот через час Солнце поднимется из-за гор и через мутные стёкла, запорошенные пылью и солью норд-оста ударит лучом в окошко палаты. Когда солнышко светит и настроение другое, мажорное. Ничего не давит на настроение сильнее, чем хмурые, свинцовые тучи, повисшие над головой.
Пальцы поручика начали ощупывать фигурку Христа, надавливая на все выступы и пытаясь даже повернуть склонённую голову, увенчанную терновым венцом. Он ощупал всё распятье не меньше десятка раз, двигаясь и по часовой стрелке и против. Ничего не получалось.
Барельеф выпал совсем неожиданно. Пётр даже вздрогнул, когда увесистый кусок металла шлёпнулся ему на грудь. Он и сам не понял, как ему удалось это сделать. Но секрет оказался не сложен: на обратной стороне барельефа оказалось две защёлки, связанные маленьким рычажком. Необходимо было нажать сначала на левый, потом на правый миниатюрный гвоздик, которыми были прибиты ладони распятого Иисуса и защёлки срабатывали.
Углубление под барельефом занимало всю поперечину креста. В нем желтел туго свёрнутый рулончик материи. Поручик осторожно потянул за него, слегка прихватив ногтями и рулончик выпал. Затаив дыхание, он начал осторожно разворачивать маленький свёрток, боясь, что материал лопнет под его большими, не слишком уклюжими пальцами, но все опасения оказались излишними. Белый шёлк отлично сохранился, чуть пожелтев в местах соприкосновения с серебром.
В середине рулончика нащупывалось что-то твёрдое. Когда Аженов осторожно развернул материю, он ахнул. – На ладони у него сверкал огромный бриллиант величиной с ноготь.
"Ну и дела!" – взял он осторожно камень двумя пальцами, чувствуя, как его бросает в жар.
Он отвёл руку подальше, любуясь переливающейся игрой света на гранях, а затем, положив камень в углубление креста, развернул ленту рулончика до конца.
Тонкий шёлк был сложен вчетверо и свёрнут, и когда Петр потянул за концы, разворачивая ткань, то изумился ещё больше. Он стал обладателем какой-то таинственной карты, вычерченной на куске материала размером с носовой платок.
То, что карта заключала какую-то тайну, сомнений не было. Даже надпись, сделанная корявыми буквами по-французски, была загадочна: "От большого белого камня двадцать шагов в сторону смерти".
На тряпке был изображён какой-то остров и даже стояла внизу маленькая пометка "о. Т", очевидно говорившая владельцу распятия о многом. В правом нижнем углу располагалась шестнадцати румбовая звезда с буквами "N" (север) и "S" (юг) и больше никаких надписей, которые могли бы пролить свет на неожиданную загадку.
Пётр оторвал кусок бинта, завернул в него алмаз, чтобы тот не болтался внутри углубления и закрыл барельеф. Палата ещё спала, а ему не терпелось кому-либо рассказать о своей неожиданной находке.
Он подробно начал рассматривать карту. На ней всё было понятно, за исключением нескольких тонко проведённых линий. Вряд ли это были какие-то тропинки и дороги. Линии явно не вписывались в топографию острова. Большая часть их имела слишком правильную ровную форму, а две волнистых прерывались в середине плана. Также прерывались две другие, плавно изгибающиеся и идущие параллельно друг другу. Казалось на карту наложили что-то, а потом начали это что-то обводить карандашом, но обрисовали всего лишь часть предмета, не желая тратить время на всё остальное.
Пётр отставил карту подальше на вытянутых руках, стараясь отбросить взглядом всё лишнее, кроме этих линий и пытаясь проникнуть в их смысл. Это ему плохо удавалось. Толсто выведенный контур острова так и лез в глаза, не давая сосредоточиться.
Догадка пришла неожиданно. "Конечно, же!"
– Как я раньше это не сообразил! – вырвалось у него.
– Что это вы там не сообразили, Пётр Николаевич? – раздался голос проснувшегося Рыжова.
Аженов повернул голову в его сторону:
– Да вот, случай подбросил интересную вещь, – потряс он кусочком шёлка, – и мне, кажется, только что, удалось разгадать её тайну!
– Ну-ка, ну-ка! – сказал Рыжов, заинтересовавшись и вставая с постели и ковыляя к кровати Петра. Он взял матерчатую карту и взялся рассматривать, читая про себя надписи и непроизвольно шевеля губами.
– Действительно любопытно! Наверняка старинная, произнёс он с загоревшимися глазами, с явной неохотой отдавая заинтриговавшую его вещь.
– То, что карта старинная, это точно, – подогрел любопытство прапорщика Аженов. – Без малого ей лет триста. ...
– Разыгрываете, Петр Николаевич?! – недоверчиво спросил Рыжов, заподозрив что над ним собираются посмеяться. – Она бы истлела давно.
– Как видите, не истлела. Шёлк ведь это, а он хорошо сохраняется. А то, что карта нарисована в семнадцатом веке – Это точно. С гарантией, – сказал поручик, свёртывая аккуратно по сгибам ткань. Потом пристально посмотрел на Рыжова и желая уж совсем заинтриговать по-мальчишески восторженного прапорщика, со значением произнёс:
– Я надеюсь на вашу скромность, Вениамин Сергеевич.
Г Л А В А 30
После завтрака Машенька куда-то скрылась минут на сорок. Вернулась она вся сияющая, пряча что-то за спиной.
– Я очень рада за вас Пётр Николаевич. Как я и предполагала, ваши вещи нашлись.
– Неужто целы?
– Вот, извольте проверить, – вытащила она из-за спины тощий сидор.
– Вы просто прелесть, Машенька! – обрадовался Аженов, развязывая горловину. – И как вам удалось их разыскать?!
– Петрович побурчал, но выдал мне под роспись и то, только потому, что вы, оказывается, Георгиевский кавалер, – пристально посмотрела она на Аженова. – Он сам имеет Георгиевский крест за храбрость и питает симпатии к орденоносцам.
Поручик, увлечённо ковырявшийся в мешке, не обратил внимания на её взгляд, чего нельзя было сказать о Рыжове, сразу ревниво насупившимся.
– Господа! Это просто невероятно! – наконец то поднял голову от мешка Аженов. – Всё цело! ... Даже это! – с улыбкой вытащил он из мешка благозвучно булькнувшую жестяную флягу.
Палата на секунду замерла, а потом разразилась радостными криками.
