Текст книги "Его среди нас нет"

Автор книги: Сергей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Наш воспитанник

Но тут и звонок прогремел, вошла географиня… А если «гео» отбросить, получится Графиня.

Ее так и звали – за спокойную сухость тона, за бледно накрашенные тонкие губы, за большие очки на маленьком носу. Почему-то и кому-то в их школе сие показалось признаком «графиньства». Давно это было – лет десять назад. И потом уж пошло-поехало.

А Графиня, кажется, и сама не возражала против такого имени. И даже невольно старалась ему соответствовать – ходила прямая, плечи убирала назад, слова произносила редко и властно.

Впрочем, кто его знает, какие они были на самом деле, эти графини? В школе, где учился Сережа Крамской, думали, что именно такие.

И вот она вошла, Лидия Павловна, кивком головы посадила класс.

Она бывала Графиней двух видов – в зависимости от настроения: Графиня томная и Графиня решительная. Сегодня она как раз была томная, вся в своих помыслах. И поэтому, заметив Сережину надпись, лишь обронила в пустоту:

– Это надо вытереть.

Тренин, который был сегодня дежурным, выполз из-под своей парты: а плохо, что ли? Можно сходить в уборную, помочить тряпку… Времечко идет.

И вдруг он почувствовал на своем плече железную длань.

– Сиди, Тренер! – сказала Таня Садовничья. – Я тебе помогу.

Она вышла к доске. Никто пока не обращал на нее никакого внимания.

Взяла в руки мел. И это пока тоже видел один Сережа.

Аккуратно вывела под призывом о двадцати коп. и глобусе: «Деньги эти не потеряны!»

Шорох и шелест пошел по рядам – увидели, а кто не увидел еще, того толкали в бок: смотри, Пень-Иваныч, да говори «спасибо», что показали.

А Таня преспокойно взяла тряпку и пошла ее мыть и с мылом стирать… Про некоторых хулиганов говорят: мол, ай-яй-яй, такие они, сякие! Своим безобразным поведением сорвали урок. А вот вам Таня Садовничья – ни шума, ни крика. Но разве кто-нибудь теперь думал о географии?

Так рассуждал Сережа Крамской, который в это время тоже не думал о географии.

Вошла Таня, повернулась к классу: ну так что, мол, все видели? И потом стерла.

Лидия Павловна ничего понять не могла. Она и так и эдак старалась найти причину. Из томной Графини стала Графиней решительной, а потом даже грозной. Ей это совсем не помогло. Урок был загублен на корню. Никто не слушал, на дополнительные вопросы не отвечал. Она бы, наверное, наставила им сердитых двоек. Но ведь был конец четверти, а учителя за двойки отвечают – не меньше учеников!

Махнув на все рукой, Графиня стала объяснять новый материал. Тоже без толку! И, остановившись на полуслове, она приказала тогда всем сдать дневники, немедленно!

Это, конечно, расшевелило – уж будьте уверены! Лидия Павловна стояла со спокойной своей тонкой улыбкой:

– Ну что, Садовничья! Я долго буду ждать? Крамской?!

Ах, да, раз Таня стирала с доски и раз Сережа сидел с ней за одной партой, они же «дежурные»!

Переглянулись, встали. Класс, чувствуя себя провинившимся, полез в портфели.

– Да не бойтесь, – сказала учительница, которая была, в общем-то, вполне добрым человеком. – Ваша классная руководительница будет из дневников проставлять оценки в новый журнал!

Она улыбнулась победно, увидев их облегченно-растерянные физиономии. А когда Сережа хотел помочь ей отнести дневники в учительскую, сказала с насмешливой сухостью:

– Не надо!

И ушла. И тут звонок затрещал. Это у нее здорово получилось! А Сережа, в сущности нечаянно, остался стоять – один перед всем классом. Уроков больше не было, но никто не собирался расходиться.

– Чего замолк, Корма? Давай открывай собрание. Будем следствие вести! – закричал Тренин.

Нет, нелегко это – смотреть в глаза целому классу. Но делать нечего, и Сережа начал гнуть свою линию:

– Чего следствие-то? Алена Робертовна заводит новый журнал. Преступника она прощает. Ну и хорошо, нам-то какое дело? Соберем для Мироновой по двадцать копеек с носа, и домой, – он вынул из кармана заготовленный двугривенный и со звяком бросил в половинку земного шара.

– А чего ж тогда Садовничья пишет? Э, Садовничья?

Таня подождала, когда замолкнут крикуны. Это ей легко удалось, даже не надо было вставать или призывно поднимать руку.

– Пусть сама Миронова скажет… Миронова! Разве ты эти деньги потеряла?

– Нет, – ответила Варька, готовая заплакать от волнения.

– Садись, Миронова, – сказала Таня. И потом наконец сама встала. – У Мироновой есть доказательства, что деньги украдены. И они временно хранятся у Крамского.

– Ч-чего хранится-то? – и смеясь и заикаясь, крикнул Воскресенский. – Деньги или доказательства?

– Доказательства! – холодно объяснила Таня. Словно бы Алешка правда ее не понял. – Дай-ка их нам посмотреть, Крамской!

Доказательства – в смысле те клочочки журнальные… Но их не было сейчас у Сережи!

– Они… дома.

Причем даже не у него дома, а у Маринки Коробковой. Хотя в данном случае значения не имело.

Странно было другое: зачем Таня завела эту историю? Вчера сказала: «Я больше не участвую». А теперь вдруг… Так хотелось спросить: «Тебе что, Тань, завидно стало?»

И пожалуй, Сережа был бы не так уж далек от истины.

Когда Таня поняла, что Алена Робертовна ни при чем, ей словно обидно сделалось, ее словно обманули. Тогда-то она и сказала Сереже, что «мелкая рыбешка» не для нее. Но теперь… Вдруг Крамской стал такой излишне самостоятельный. А ведь весь начинен ее силой, ее уверенностью, ее методами работы.

Впрочем, эти мысли подавали голос в ее голове лишь тихо-тихо из темного уголка. А впереди громко возмущались совсем другие. Эти мысли кричали: «Крамской обдуривает класс, а я должна молчать?!»

Хотя на самом деле ей не больно важно было, обдуривают класс или не обдуривают. Уж мы-то знаем, каким человеком была Таня Садовничья. Весьма непростым!

– Чего-то непонятно, Корма! – закричал среди недоброго гудения Годенко Гришка. – Что за доказательства? Чего ты их скрываешь?

И в Сережиной жизни вдруг наступил довольно зловещий момент. Уже чуть ли не его самого начинали подозревать в этих семи рублях. Или по крайней мере в соучастии. А «любители справедливости» тут как тут: им бы только суд затеять, остальное неважно!

Все-таки он сумел не испугаться. Жаль, что не было здесь Маринки Коробковой, а была только эта заведенная Таней Садовничьей толпа. Но что ж поделаешь, справедливость чаще всего приходится доказывать среди не самой дружественной обстановки.

И он стал им говорить. Он не готовился заранее, а потому получилось не особенно… Зато по делу.

Он вот что им пытался растолковать. Если класс занимает первое место, то говорят: «О! Молодец класс!» А если последнее – опять: будут ругать всех.

– Гол считается, что вратарь пропустил, а на самом деле виновата вся команда, понимаете? Так же и с этими рублями исчезнувшими. Поэтому я и предлагаю: давайте просто соберем по двадцать копеек, и кончено!

Нет, его совсем не понимали: то гол, а то кража денег!

– Ну это же мы его таким воспитали!

– Кого? Вора?! Вора воспитали вором? Ну ты даешь, Кормушка!

– Могу доказать! Например, как мы Алену чуть не засудили, а она оказалась абсолютно ни при чем.

– Откуда это известно?

Тут уж Сережа, хочешь не хочешь, должен был рассказать про клочки из журнала, оказавшиеся в мироновском кошельке.

– А между прочим, Алена сама могла бы устроить следствие! Но почему-то она не устроила.

– Просто не сообразила! – крикнул Тренин.

– Не бойся, сообразила бы… Просто она человек… И мы давайте не устраивать… Неужели вам эти двадцать копеек жалко!

– Чего? Я могу первый отдать, – сказал Годенко.

И за ним поднялось еще несколько девчонок и мальчишек.

Но не успели они совершить свой хороший человеческий поступок. Им Таня помешала!

– Одну минуточку! – сказала она. – Я, например, в вашем «замечательном коллективе» не воспитывалась. И виноватой себя не считаю!

– Ну и молодец! – сказал Сережа. – А мы, кстати, никого виноватым не считаем.

– А деньги все-таки собираете?

– Да именно потому, что мы верим друг другу и не хотим копаться!

Тут его стали поддерживать хорошие люди: Гришка и Воскресенский Алеха. Но Таня сумела перекричать их:

– А все-таки мне не понятно! И я не согласна сдавать эти копейки!

Эх, зачем же она все портит? Зачем ей это надо? И тогда Сережа крикнул, уже не стараясь себя удержать, уже разрывая с Таней последние ниточки:

– Слушай, Садовничья! Не хочешь, не сдавай. Сохрани свои двадцать коп. на мороженое! Варька, обойдешься без ее двадцатника?

– Да пусть, – тихо сказала Миронова. – Конечно.

– Так, Крамской! – сказала Таня. – С тобой мне все окончательно ясно. А все-таки не надо действовать нечестными приемчиками. Я не о копейках своих переживаю. Я о классе думаю! Вчера семь пропало. А сегодня, может, кто-то уже пятнадцати недосчитается!

Кто больнее ударит?

Эх, бывают же совпадения!

Вдруг Катя Тарасова – на этот раз уже оруженосиха Самсоновой, – которая вслед за Годенкой хотела пойти и сдать двадцать копеек (а почему именно вслед за Годенкой, пусть то останется ее личной сердечной тайной), Катя Тарасова полезла к себе в портфельное отделение, где у нее лежали деньги. И вдруг тихо пискнула:

– А у меня пятнадцать рублей пропали!

Говорят, в такие мгновенья наступает необыкновенная тишина. И она действительно наступила в шестом «А», потому что каждый сделал невольный судорожный вздох: «О-ох…»

И потом очень многие дернулись проверять свои собственные денежки. Плохая то была секунда в жизни шестого «А»: никто никому не верил и все друг друга подозревали.

Лишь очень немногие не полезли рыться в своих портфельных тайниках. И Сережа Крамской в том числе. Он смотрел на одного человека, на одну девочку.

Девочка эта, между прочим, была среди тех, кто не кинулся на поиски своего кошелька. Словно знала: у нее все в порядке. Но даже издалека было заметно, как она бледна.

Она тоже отчего-то посмотрела на Сережу, причем испуганными глазами, – видно, прочитала что-то в Сережином взгляде.

Не сразу Сережа услышал победный Танин голос, не сразу перевел взгляд от того лица на Танино. И увидел ее торжествующую улыбку.

– Крамской у нас так все хорошо подсчитал. Семь рублей разделить на тридцать пять виноватых, получится по двадцать копеек. А теперь, – она спокойно вышла к доске, – это, значит, что же? Тысяча пятьсот копеек на тридцать пять… – Она взяла мел и начала на доске, с огромной будто бы заинтересованностью, производить деление.

Получалось сорок две копейки с дробями. Но Таня все продолжала свою математическую работу. И вот уже получилось сорок две и восемьсот пятьдесят семь тысячных. Нет – восемь тысяч пятьсот семьдесят одна десятитысячная. Нет! Восемьдесят пять тысяч семьсот четырнадцать стотысячных…

И когда Таня стала извлекать следующий знак, класс разразился наконец гомерическим, то есть, по-простому говоря, ужасно громким, смехом. А Таня под этот смех повернулась к Сереже и что-то стала говорить ему почти неулыбающимися губами.

Что она там говорила, никто не слышал, даже Сережа не слышал. Вернее всего, она вообще ничего не говорила. Да какое это имело значение? От этой неслышимости поражение Сережи только усиливалось.

– Да все ясно! – уже кричали любители острых ощущений. – Давай, Садовничья! Веди процесс дальше!

– Не процесс, а обыск! Пора уже обедать идти! – кричал Тренин. – Обыщем, узнаем, и хорош!

После такого крика в некоторых стали разгораться не самые лучшие чувства…

Сжавшись, Сережа сидел за своей партой среди этого бушующего котла, где вверху гордой пеной вздувался Игоряшка-Тренер.

Многие-то просто помалкивали: они были ни туда ни сюда – они были ни при чем, жили в хатах, которые с краю… «А что же я, – подумал Сережа, – а где моя хата?»

Но что он мог сейчас – солдат, которого более сильный противник обезоружил и затолкал в темницу. Там Сережа и ожидал своей участи.

Тренин и «тренинцы» продолжали устанавливать свои порядки. В каждом классе есть такие люди: все-то они сидят тише воды, ниже травы, но едва начнется какая-нибудь буза, они сразу тут как тут.

– Тихо, крошки… Я буханка! Работаем по науке. А ну узнай у Тарасихи, какими деньгами было пятнадцать?

– И пусть все до начала обыска заранее заявят и сдадут неворованные деньги!

Это все тренинцы устанавливали свои порядочки.

Но до чего же быстро в нормальном классе начинают происходить такие вещи. При некотором стечении обстоятельств.

Таня Садовничья, стоя у доски, старалась сохранить спокойствие и достоинство. Как будто бы события продолжают развиваться под ее руководством. На самом деле тут уже никто не руководил. На секунду выскакивал тот, кто выкрикивал чего-нибудь поподлей и погромче. А в ответ грохотало:

– Правильно! Молоток!

А почти весь класс молчал – как загипнотизированный… Только твердили себе под нос известные трусливые слова, что, мол, «неохота связываться». И хоть бы один поднялся: «Да вы что, озверели?» Не нашлось такого!

А до Тани вдруг дошло наконец, что и ее, Садовничью Татьяну, будут сейчас обыскивать!

Вначале ее, конечно, обыскивать не станут, сперва обыщут всяких подозрительных и слабых. Но потом все равно и до нее дойдет.

В то, что деньги будут найдены, Таня не верила ничуть! Да для этих нескольких бумажек можно придумать такую щель… Значит, обязательно дойдет и до нее очередь. А то, что под конец, – это даже еще хуже, потому что под конец они начнут обыскивать особо старательно.

Тут, признаться, Таня испугалась. Ведь она была бессильна перед компанией Тренина. Нет, она могла бы, наверное, послать их всех к аллаху и не даться. Но кто не дался, тот и своровал – так будут потом говорить.

Она сама толкнула их на эту дорогу. И теперь сама должна была поплатиться…

Вдруг все перевернулось – буквально за одну минуту. На пути у Тренина, который чего-то там распоряжался, разбивая ребят на группы для обыска, вдруг на его пути встала Самсонова, которая ведь тоже имела авторитет. Хотя и потускневший, но все-таки крепкий.

Сережа Крамской повернул голову, еще не в силах угадать, что же сейчас произойдет.

– Сядь, тебе говорят! – крикнула Лида.

Тренин сразу остановился и даже, показалось Сереже, вздрогнул. Ведь Тренин никогда не был великим смельчаком. Он, вернее сказать, был самым обычным зайцем. И живо вспомнил, какой перед ним возвышается руководящий товарищ.

Лида прошла мимо тренинцев, которые все стояли с теми рожами, какие обычно бывают у некоторых учеников, когда их учительница за что-нибудь ругает, а они повторяют одним и тем же скучно-глупым голосом: «Чего я сделал-то?.. Я ничего не знаю…»

А Лида вышла к доске, обменялась взглядами с Садовничьей: мол, не пора ли и тебе, девочка, сесть на место? Не пора ли уступить капитанский мостик более достойному человеку?

Таня, однако, продолжала стоять, и даже – словно бы для надежности, словно чтоб уж никаким ветром ее отсюда не сдуло, – взялась рукой за учительский стол. Тогда Самсонова просто встала впереди нее – как бы загородила своей персоной. Как бы вообще Тани больше не существовало!

И снова Таня Садовничья почувствовала себя неуверенно, неудобно. Что же случилось? Почему и этот еще вчера подчинявшийся ей человек вдруг оттесняет ее за кулисы?

А происходящее имело очень простое объяснение: Таня вела себя неожиданно, начальственно, жестко. И все первое время перед ней терялись. Но ведь жесткости научиться нетрудно. Жесткость – это не то что доброта, здесь все ясно: кто смел, тот и съел.

И сейчас Самсонова оказалась «смелой», потому что у нее был план продолжения войны – у нее, а не у Садовничьей.

– Будет тишина? – сказала Лида. Вернее, она крикнула. Но очень спокойным, внятным и потому особенно властным голосом.

Хороший прием, подумала Садовничья, надо запомнить. А Самсонова уже без всякого крика продолжала:

– Обыск не нужен. Я знаю, кто это сделал. Я догадалась! Я думала, он сам признается… Может, все-таки ты сам признаешься, Крамской?

Один, у самого края

И сразу какая-то тяжесть придавила его к стулу, он даже опустил голову.

Это была тяжесть человеческих взглядов. Весь класс смотрел на него… Если он сейчас не поднимет голову, они подумают… Но они уже и так подумали: то ими Таня командовала, то он сам, то Тренин, то Лидка Самсонова. И теперь им стало уже все равно, кому подчиниться.

Когда Сережа все-таки поднял голову и встал, он увидел, что его дела плохи.

– Я этого не делал.

– А у меня есть доказательства! Вы помните или нет, что у меня вчера голова заболела на физкультуре? И я его послала в класс за портфелем, и он долго не возвращался, а пришел – какой-то нервный был. А потом у Вари Мироновой пропали деньги. И появилась эта половина странички из журнала!

Тут Крамской почему-то вдруг покраснел. Тренин, который заметил это, подумал: «Сейчас признается… Интересненько будет!»

Таня Садовничья твердо знала: это не Крамской! Слишком она хорошо изучила его. Да нет, он абсолютно не преступник! Но сдержала себя: ничего-ничего, надо проучить. Потом она его вытянет из трясины. И чтоб он запомнил, кто его спас! А пока…

И сразу она избавится от этого позорного обыска, от Тренина, с которым она тоже посчитается. Может быть, даже и при помощи Крамского. Только это все позже.

– Что же ты молчишь, Крамской? – сказала Таня, становясь рядом с Самсоновой. – А я тоже помню. Верно, Лида! Он когда вбежал с твоим портфелем, он какой-то был неестественно запыхавшийся.

Она смотрела Сереже прямо в глаза.

– Эх, ты, – сказал Сережа со злостью и обидой, – я же все время был твой помощник! Значит, и тебя надо подозревать! Других топишь, а сама уже потонула.

Растерянность мелькнула в Таниных глазах, она удивленно нахмурила брови.

– Точно! – крикнул Тренин. – Правильно! Мы ее тоже проверим. Что нам, тяжело? – Он улыбнулся. – А ты, Корма, и сейчас волнуешься. Не только вчера, когда с портфелем.

– А ты бы не волновался, да? – закричал Годенко. – Когда тебя вором подозревают!.. Я его знаю, Серегу-Корму. Да что, мы его все не знаем? Это не он!

– А пусть доказательства приведет! – крикнул Тренин.

– Не надо никаких доказательств. Даст честное слово, и хорош! – После этого Годенко отвернулся к окну, словно ему было стыдно здесь находиться.

Слова эти были так просты и так ясны, что… что многим сделалось не по себе: да как же они мне самому-то в голову не пришли? Воскресенский Алеша даже встал, пошел по проходу к Годенко.

Но сам Сережа не услышал этой перемены в классе. Да и трудно что-нибудь услышать, когда тебя так оглоушат.

– Успокойтесь, – сказал он с презрением. – Есть у меня доказательства!

Ведь у него действительно был железный свидетель – Маринка Коробкова.

И тут… О господи! Как же он мог позабыть! Померкнувшим взором Сережа посмотрел на часы. В конце второй переменки в руки ему посредством тайной почты попала узкая полоска бумаги: «2 ч. 30 м. у к/т «Горный». М. К.».

Сережа не любил слово «свидание», оно казалось ему каким-то пошлым. Каким-то неприятно взрослым. Вообще вся эта так называемая «любовь» до недавнего времени ему не нравилась. Он старался не смотреть на нее по телевизору, как любят некоторые, и даже, пожалуй, многие.

Теперь все стало по-другому. И никогда еще он так не стремился на это – эх-хе-хе! – свидание.

До которого оставалось всего двенадцать минут!

А до «Горного» – если всю дорогу бежать – не меньше минут семи!

И невольно Сережа пошел к двери, вовсе не думая о том, что ему сейчас скажут или крикнут.

– Ты куда рванул, дружок?

– За свидетелем! – Он уже почти слышал, бежит, громко дыша: это ведь невозможно, чтобы Маринка пришла первая!

– Тихо! Сперва обыск, а потом можешь катиться за свидетелем. – Его схватили. И так подло – прямо за шиворот.

Сережа замер на мгновенье и вдруг услышал, как тренинская рука отлетела, словно сделанная из веревки. Обернулся – Таня стояла между ним и Трениным, готовая к ответному удару.

Быстро они переглянулись. Зачем же ты это сделала, Садовничья Татьяна? Защитила своего врага… Зачем?

Человек пять, новоиспеченная тренинская ватажка, повылезли из-за парт. В их медленных движениях сквозила нерешительность. Но и угроза.

«Драться, – с тоской подумал Сережа. – Только хуже время потеряю!» И отступить не мог. Ведь теперь и он защищал Таню, не только она его. Снова посмотрел ей в глаза. Таня едва заметно кивнула… В сущности, одними ресницами: начинай!

У Джека Лондона, в романе «Сердца четырех», есть такая пиратская песня: «Мы спиной к спине у мачты, против тысячи вдвоем…»

Что ж, прости, Маринка. Оказывается, у мужчин есть дела поважнее, чем любовь. И…

Тренин почувствовал, что сейчас он «схлопочет». И в то же время слышал, как из-за парт выходят его ребятишки… А все-таки не хотелось ни с того ни с сего схлопатывать. Он непроизвольно отступил. Как говорят в боксе, разорвал дистанцию. И Сережа прозевал ударить.

А дальше и совсем разладилась драка.

Годенко Гриша, который по-прежнему смотрел в окно – конечно, будто бы смотрел – вдруг поднялся и что есть силы как грохнет книгой о парту. А книга была не тоненькая – «Литература»! И потом Годенко, даже не послушав, наступила тишина или нет, закричал:

– Вам же сказали человеческим языком: он свидетеля приведет, за что же его обыскивать?!

От этого крика Таня Садовничья словно очнулась: что это она? Быстро отодвинулась от Крамского… Что это она затеяла?!

И, окончательно взяв себя в руки, твердо сказала:

– Надо проголосовать! Тренин пусть тут не распоряжается. И ты не распоряжайся.

Затем она скользнула равнодушным взглядом по Сереже – словно прикидывала, сколько в нем росту:

– Кто за то, чтобы не обыскивать?

– А если он не приведет?

– Тогда разберемся! – крикнул Годенко.

– Тогда, значит, он и украл! – сказала Серова, которой тоже хотелось хоть немножко выдвинуться. – Согласен, Крамской?

– Голосуем! – крикнула Таня. – Кто за то, чтобы без обыска?

И стало понятно, что не Тренин был главный в шестом «А». Все проголосовали – чтобы без обыска! Не сразу только, оглядываясь друг на дружку… Но вот и Тренин поднял руку, что уж совсем было глупо с его стороны. Вот и Самсонова запоздало дернулась – Сережа заметил это. С тобой, Самсонова, еще будет встреча!