Текст книги "Клятва Тояна. Книга 1
(Царская грамота)"

Автор книги: Сергей Заплавный

На курятном мосту

Тем временем Баженка Констянтинов заделался водовозом. Еще утром, когда они с дьяком Федоровым с глазу на глаз в белой комнате беседовали, вспомнился ему давний случай. Встретились в тесном месте два чумака. У одного на возу торговая соль, у другого живая рыба. Ну и заспорили, кто кому должен шлях уступить. Пока кричали да кнутами хлопали, какой-то из малокаменецких сорванцов сунул одному из волов колючку под хвост. Тот и взбеленился. Ка-а-ак взбрыкнет! Ка-а-ак понесет! Живая рыба вместе с кадкой на соль опрокинулась, одного из чумаков телегой придавило. Долго потом разбирались в Судной избе, кто прав, кто виноват. Да так толком и не решили.

Вот и сообразил Баженка устроить такую же неразбериху на Курятном мосту. Коли попадешься в руки к приставам, можно невинным прикинуться. Авось и сойдет. Или сбечь на водовозной кобыле. Там видно будет.

За две недели на Москве Баженка много чего успел повидать. Перво-наперво потерся у кремлевских приказов, из конца в конец прошел Китай-город, спустился на подол к старому посаду, что лег под кремлевским холмом у Москва-реки и в Занеглименье. Тогда-то и заметился ему большой пруд у мельницы под мостом, соединявшим отводную Кутафью башню с Троицкой на Кремле. В полыньях этого пруда брали воду окрестные люди и водовозы.

Туда и отправился Баженка. Высмотрел подходящий санный роспуск, который без труда катили две неказистые с виду, но еще не дотла заезженные лошаденки. Роспуск был легкий, в четыре бруса, поставленных на полозья. Большая обледенелая бочка схвачена с боков круглыми зажимами. Ослабь их, и кувыркнется она с саней в любую надобную сторону.

– Здорово, поилец! – подошел к хозяину роспуска Баженка. – Бог в помощь твоей водяной копейке!

– Какая нынче копейка? – недобро глянул на него тот, – Не видишь, мыкаюсь? Мало нынче охотников на воду тратиться. Едва-едва на корм собираю.

– А рубль перехватить хочешь?

– Ясное дело, – оживился мужик. – От рубля кто откажется?

– Ну так уступи мне до вечера свою водовозочку, и рубль твой.

– Это как это уступи? Чтобы ты с ней тю-тю? Ищи дурака!

– Не бойся, я тебе заклад дам, а после – обещанное.

– И какой же от тебя может быть заклад?

– А ты сам оцени. В рубельках!

– Оцени ему… Быстрый какой. Взялся тут неизвестно откуда…

Но Баженка решительно перебил его:

– Я тебе так, любезный, скажу: недосуг мне с тобою рядиться. Ты запрашивай, а там видно будет. Я ведь могу и другого охотника поискать. Посговористей.

Он чувствовал себя уверенно: деньги – сила. Вот они, в потайном месте на груди припрятаны. Рубельки и не такого упрямца, как этот мужик, сговорят.

– Ну коли хочешь, могу и запросить, – посомневавшись, водовоз принялся считать: – По семи рублев за лошадь, это будет четыре на десять. Два за роспуск. Ещейный рубль – за бочку с черпаком. Столь же – за риск. Вместе с рублем, что ты посулил, двадцать и выйдет.

– Силен! – засмеялся Баженка. – Раз, два и двадцать! Зря прибеднялся, выходит… А теперь послушай меня в два уха. Кобылки твои и по пяти рублев не стоят, но я кладу по шести. Вместе с водовозкой даю пятнадцать. А награду потом, когда в целости сдавать твою колымагу буду. Один рубль за утро, второй за вечер. Где еще в одночасье так разбогатеешь?

– А ежели ты плохое дело замыслил? – не очень уверенно спросил водовоз.

– Точно! – и глазом не моргнул Баженка. – На твоих одрах да с твоей кадкой токмо в разбои и осталось ходить. Придумай что поновей!

– Что думать? Опасаюсь и все тут.

– Ну это твое дело. Опасаешься – прощевай. У денег глаз нету. За что отдают, они нс видят.

– Ин ладно, – решился наконец водовоз. – Считай, что сладились. Токмо не обмани. Я в Напрудском живу. Вон по этому путику как раз и придешь, – он указал на едва заметное ответвление от большой санной дороги, – Третья изба слева. Меня там каждый скажет, – потом перечитал деньги. – Кабысь, верно.

– Верно, верно, – подтвердил Баженка. – Теперь ты мне все толком покажи да обскажи.

– Чего обсказывать-то?

– Известно чего. Какая лошадь на какую ногу хромает. Какою вожжой ей лучше под хвост попасть! Да поторапливайся, приятель. Время не терпит!

Нахальные слова сами выскакивали из него, а внутри все напряглось, закаменело.

– Веселый ты, я гляжу. Все шутишь, – расклеил губы водовоз. – А зря! Лошадки у меня свежие, непорченные.

– Ну да. У одной железом губа надорвана, у другой нога с запеком…

– Да ить за всем не уследишь. Иной раз и ушибка выйдет. Живое дело.

– А ну как я невзначай дерну или не туда понукну? Ведь понести могут?

– Коли рядом пойдешь, ни в жизнь не понесут. Они порядок знают.

– А сзади?

– И сзади, ежели повод отпустишь. Чего они бояться, так это свисту. А ишшо крутого натяга…

Вызнав, что ему надо, Баженка хлопнул мужика по плечу:

– Поговорили и будя! Теперь ступай к себе в Напрудское. Да чтобы у меня без оглядки, не то передумаю.

– Иду, иду, – заторопился водовоз. – Ты кадку-то сполна не наливай. Сверху подтекает маленько.

– Я сказал, иди! Ну? Остальное вечером доскажешь.

И побрел водовоз прочь от Мельничного пруда, обмякнув горестной спиной. Непривычно ему шагать вот так, в одиночку. Оглянулся бы да лучше от этого не станет.

Баженке стало жаль мужика. А себя еще жальче. Кабы на праздник собрался, а то на душегубство. Судьба в угол загнала – или берись, или катись. Вот он и взялся. Да уж больно умело, будто и не в новинку ему посреди малознакомой Москвы чужих супротивников коньми шибать. Ухарь с большой дороги, да и только!

Баженка вдруг сам испугался своей умелости: откуда что взялось? Раньше он за собой такого не замечал. Труждался себе на Малом Каменце в номерщиках, брал с торговых и всяких других людей таможенные пошлины. Все чинно, мирно, и на-ко тебе – готов казнить доказного человека. За ради чего?

«За ради Даренки!» – так и плеснулось в душе.

«А ее спросил?»

«Ее не спросишь. Она эвон где осталась».

«Откуда ж ей знать, какую цену дьяк Федоров с тебя запросил?»

«Не он запросил, я сам подставился. Он о Даренке и ведать не ведает…».

Над Мельничным прудом едва заметно курился воздух, напитанный студеной влагой. Невидимое солнце подкрашивало его легкой желтизной. Отсвечивали серебром пуховые шапки сугробов, курились пообок редкие дымки.

Водовоз уходил все дальше и дальше, пока не превратился в серую точку.

Но что это? Точка вдруг начала стремительно расти, возвращаться… Да это же Дария, младшенькая дочь монастырского крестьянина Павлуся Обросимы. Для родителей она Дарька, для людей Дася, а для Баженки – Даренка. Подаренная Богом, значит.

Не под руку было утром говорить о ней дьяку Федорову, да и не ко времени. То, что Баженка от княгини Каменецкой утек, не пожелав вместе с нею менять имя и веру, – полбеды. Главная беда в другом. Обросимы в крепости у Спасо-Преображенского Межигорского монастыря, что под Киевом, а Баженка – человек свободный. Но коли похочет он Даренку в жены за себя взять, то и ему надо с нею в крепость к монастырю идти. Так худо, а этак и того плоше. На выкуп денег нет. Княгиня ополчилась со своими иезуитами. Вот и побег Баженка к тетке на Москву. Дьяк Федоров, но всему видать, ба-а-альшой человек! Сказал, как отрезал. Вот Баженке ничего другого и не осталось…

На Даренке был белый полушалок и белые расшивные катанки. Они у Обросимов на всех сестер одни. Сперва выйдет в них на праздник старшая, потом две другие по очереди, а уж напоследок – она, самая поглядная и смышленая. Лицо у Даренки круглое, чернобровое, с ямочками на щеках, голосок чистый, ласковый, а руки темные от работы, с мозолинами…

Не успел Баженка обрадоваться ее появлению, Даренка поднялась в воздух и смешалась с ним, ничего не оставив. Колокола на Успенском соборе ударили предполуденный час.

Баженка опомнился. Поспешать надо! До Курятного моста – рукой подать, да ведь и рука эта нежданной длины может оказаться.

Он приласкал лошадок и, став рядом, легко повернул санный роспуск к зубчатой стене Китай-города. С каждым шагом она становилась все ближе, все видней. С давних пор остались на ней потеки смолы и кипятка. Это защитники Москвы выплескивали когда-то на неприятеля осадные стоки. Над стеною горделиво возносились шпили двухарочных Неглинных ворот. На каждом поставлен медный вызолоченный шар с орлом, тоже двуглавым. Вровень с ними поднимался Курятный мост. Над ним тяжело взлетывали вороны, осаживались, черня все вокруг своими встрепанными телами.

Со стороны старого Пушечного двора перепадами накатывала бодрящая барабанная дробь. Стало быть, там какой-то сбор у служилых людей. Ну да это не беда. Они сами собой заняты.

Баженка ощупал глазами замостье. Там стояла мытная изба. Возле нее сгрудилось несколько возов. Людей мало. На мосту открыта всего одна лавка. Возле нее топтался человечишко, укутанный до бровей в набор каких-то несуразных, шитых явно на бабу одеяний. Зато подле моста ковырял иордань дюжий парняга в распахнутом армяке. На его буйно поросшей голове чудом держалась махонькая шапчонка. Красное, будто обваренное лицо поблескивало испариной. Такому здоровяку никакой мороз не страшен.

Баженка остался доволен осмотром. Он поставил водовозку у невысокого бережка, отцепил от кадки черпак и стал пробивать им нетолстую корку в заледеневшей лунке. А сам с Неглинных ворот глаз не спускает.

Ждать ему пришлось недолго.

В одной из арок вскоре заалели кафтаны стрельцов. Меж ними двигалось нечто темное, безголовое: доказной в колпаке. Следом поспешал земской ярыжка – мелкая, приставная сошка для исполнения всяких дозорных приказов. Только они носят такие ядовито зеленые длиннополые суконники.

«Четыре стражника, – прикинул Баженка, – Пятый – доказной. Не мало, но и не много».

Он был на удивление спокоен и собран. А чего волноваться-то? От сумы да от смерти не убежишь!

Вот шествие поравнялось с мытной избой… Вот ступило на мост возле открытой лавки… Вот оно уже посредине моста…

Баженка подобрался, как зверь в засаде. Пора?

«Нет, не пора! Пускай с моста сойдут да повернут на Верхний Подгородок. Со спины заезжать лучше. Со спины они не ждут».

Он неторопливо зачерпнул воды и, обжигаясь ее стынью, начал пить.

Тут-то все и случилось.

Всполошно каркнули вороны. Краем глаза Баженка заметил, как с мостовой дуги рухнуло вниз что-то тяжелое. Глянул, а это мешок с каменьями. Он упал шагах в двух от доказного и лопнул от удара. Один из камней подкатился доказному под ноги. Тот вскрикнул, сорвал с головы черный колпак и, будто подкошенный, свалился на дорогу.

«Значит, не я тут один охотничаю, – сообразил Баженка. – Неужто дьяк Федоров схотел меня проверить? Да нет, зачем ему двойной риск? Тут что-то иное…»

Стражники дружно склонились над доказным: жив ли? Потом уставились вверх – на болтающуюся веревку. Послали ярыжку взлезать по ней, чтобы посмотреть, куда она ведет. Тот, сноровисто заплетая вервие ногами, вскарабкался на мостовое перекрытие. Двое стрельцов побежали хватать владетеля единственной открытой лавки. Видно, порешили, что больше некому обрушить на них мешок с каменьями. Дурачье неотесанное! Лучше бы на реку глянули…

Парняги краснорожего и след простыл – только брошенная им иордань курится. Зато убегает под мост цепочка тяжелых следов. По ней бы и надо пойти, а не крайних возле себя хватать. Немудрено, ежели вынырнет парняга с неожиданной стороны да и затеряется где-нибудь возле мытной избы. Ловкому это раз плюнуть.

Пока стражники мечутся без толку, можно и к доказному подойти.

Баженка так и сделал.

На грязном снегу лежал перед ним юнец с редкой, плохо растущей бородой и черными остекленевшими глазами. Голова его была неестественно заломлена, шея обожжена, видать, на пыточном дворе. На щеке бусиной лежала большая белая слеза. Ее пыталась склюнуть куцая ворона, однако увидев человека, она недовольно отбежала в сторону.

Баженке стало не по себе. Мертвое тело всегда вызывает скорбь в душе: ведь человек приходит на свет для жизни, а не для злодейства. Вот и этот, отрепьевец, поди, нес в себе не только измену, но и общелюбие. Другой на его месте мог испугом отделаться, а этот на страхе умер. По-вороньи…

– Эй, водовоз! – перебил его мысли один из стрельцов. – Чего уставился? А ну ступай восвояси, не то вмиг заберу!

Взгляд у него мерклый, рожа до ноздрей буйным волосом заросла, плечи неровные, кособокие. Такой своих слов дважды не повторяет.

– Ухожу! Ухожу! – потупился Баженка и забормотал, отступаючи: – Ах ты, Господи, спаси и помилуй грешные души наши… Чего деется-то на белом свете. Чего деется…

Тем временем ярыжка добрался по перекладным дугам до середины надмостья.

– Нашел! – радостно завопил он. – Вона откуда дергали, – он указал вниз, за перила. – Ловите разбойника! Он где-то тут, на низах прячется.

Стрельцы сбежали под мост, но так никого там и не сыскали. Тогда они, захлебываясь блядословием, подогнали от мытной избы чьи-то сани, бросили в них мертвое тело, затолкали поверх несчастного владетеля лавки, сами устроились по краям да и умчались назад, под Неглинные ворота. Ярыжке в санях места на хватило. Пришлось ему поспешать своим ходом.

– Вот и все! – сказал сам себе Баженка. – Было, а как и не было.

Он вывел лошадей на дорогу, ведущую в Напрудское, отпустил поводья и, пристроившись возле хлюпающей бочки, запел негромко:

 
То не вихрь крутит по долинушке,
Не седой ковыль к земле клониться,
То орел летит поднебесием,
Зорко смотрит он на Москву-реку,
На палатушки белокаменны,
На сады ее заснеженные,
На златой дворец стольна города.
Не лютая змея воздывалася,
Воздывалася собака-булатный нож…
 

Пел, а как плакал.

Лошади трусили легко, радуясь, что отпущены бежать вольно, без понуканий.

Никто не попадался навстречу.

Чем дальше от Кремля с Китай-городом уводила дорога, тем выше и пронзительней становилась загородная тишина. Освободясь от вороньего грая, она сочилась, как невидимый ручеек.

 
То не вихрь крутит по долинушке,
Не седой ковыль к земле клонится,
То идет грозный божий гнев
За православную Русь.
Сгибнуть коршуну на гнезде своем,
Пуху сыпаться поднебесьем,
Проточиться крови на Москва реке…
 

Хозяин санного роспуска поразился столь быстрому приезду Баженки.

– Да ты, парень, чево так рано притек? Или не хочешь платить по уговору?

– Хочу, хочу! – заверил его Баженка. – Получай свое, а мое верни с вычетом двух рублев. Вот и разойдемся.

Назад он ехал в беговых санях, которые сыскал ему на радостях водовоз. От прочих эти сани отличались тем, что кучерского места у них нет, ездовой стоит на запятках. Полость выстлана шерстяным бархатом, или, сказать иначе, трепом; полозья сомкнуты в виде медвежьей головы; оглобельки кривые, с седелкою и без дуги; упряжь на лошадях узорная, с кистями и беличьими хвостами; на глазах – шоры. В таких санях не беглому померщику езживать, а именитому боярину.

Баженка уселся на боярское место и велел гнать, да пошибче. Скоро они оказались у Курятного моста.

– Куда теперь? – вопросил ездовой.

– А куда глаза глядят! – разошелся Баженка. – Вот тебе полтина. Гулять так гулять!

– Советую на Кукуй, в Немецкую слободу. Там у них, как в Европах.

– Не нужны мне их Европы. Ты мне лучше Москву покажи.

И помчались они вокруг Китай-города к Кучкову полю. У Сретенских ворот Белого города попали в затор. Сторожа перекрыли Никольскую дорогу, что приходит в Москву со стороны Владимира. По ней двигался бесконечный обоз с затянутыми в рогожи кладями. Но вот обоз разомкнулся, давая место пятерке молодецких разномастных коней-иноходцев. За ними двигалась кибитка, из которой выглядывал похожий на восточного идола татарин.

– С приездом! – приветственно помахал ему рукой Баженка. – Будь здрав на гостях!

Тот ответно улыбнулся, и они разъехались.

Накатавшись вдосталь, Баженка вернулся на федоровский двор. Самого дьяка еще не было. Пришлось, его дожидаючись, коротать время с теткой Агафьей. Она все допытывалась, где был племянник да что делал, а Баженка в ответ: где был, там меня нету, что делал, и сам не ведаю.

Но вот появился Федоров. Несмотря на поздний час, он спешно потребовал Баженку к себе в белую комнату. Осмотрев, строго велел:

– Говори!

Баженка поведал ему все без утайки. Однако говорить старался с каменным лицом, сторонними словами.

Федоров слушал, слушал да и вставил, будто занозу вогнал:

– Рад поди, что на мосту не твоих рук дело?

– Рад, – не сумел увернуться от прямого вопроса Баженка.

Он ожидал в ответ гнева, презрения, упрека, а услышал тихое:

– И я рад.

Их глаза встретились.

– Не удивляйся. Плох человек или хорош, а все одно – от Бога. За грехи ему спросится. Стало быть, не через нас тот спрос учинен. Не мы и ответчики. Пожалел нас Господь, спасибо ему, всемилостивому.

– Святые слова, – искренно поддакнул Баженка и выложил на стол деньги, оставшиеся у него после расчета с водовозом и владетелем саней-козырок. – Вот, Нечай Федорович, сдача. Копейка в копейку. Покатался, правда, малость для своего развлечения. Москву посмотрел, время скоротал. Уж не обессудь на этом. Душа взыграла.

– Оставь себе! – даже не посмотрел на деньги Нечай. – Небось, пригодятся. Мыслю в Сибирь тебя послать. Ты человек молодой, безсемейный. Голова у тебя не снизу растет, а сверху, как надо. Коли честно послужишь, сполна и заслужишь. По душе ли тебе мое слово?

– Но душе, – голос у Баженки предательски дрогнул. – Еще как по душе! Только непопутна мне нынче Сибирь. Совсем непопутна.

– Что так? – сломал брови дьяк.

– Не гневайся, Нечай Федорович, сперва выслушай. Осталась у меня в Трубищах монастырская невеста. Не можно мне ее бросить. Никак не можно. Мы с ней иконку батькам целовали.

– Ну-ка, ну-ка? – заинтересовался Нечай. – Что за невеста? Сказывай по порядку.

И поведал Баженка о своей неотступной любви к Даренке Обросиме, о том, как свела и разлучила их изменчивая судьба. Поначалу сбивчиво говорил, торопливо, боясь утомить дьяка лишними подробностями, потом успокоился. И полились у него слова сами собой, да такие подъемные и уместные, что ай да ну.

Федоров слушал его жадно, не перебивая. Лицо у него потеплело, разгладилось, потеряло приказные черты. Видно, вспомнилась ему своя история, похожая на баженкину. Иначе с чего бы ему так перемениться?

– Вот и выходит, что нельзя мне в сибирскую службу идти, – убежденно заключил Баженка. – От латинской веры убежать можно, а от сердечной привязанности навряд.

– Зачем убегать? – вышел из задумчивости дьяк. – И на Сибири для нее место найдется. Вместе с твоею Даренкой. Была бы охота.

– Шутишь, Нечай Федорович?

– Нимало.

– Ну а коли возмоги нет?

– Я же сказал: была бы охота… Вот я сей час тебе все растолкую. Значит, так. Киевский воевода нам не помощник, понеже он Литвою поставлен и от этого многими делами Москве поперечен. Но есть кроме правительских уз узы православия. Смекаешь? Церковь и на разъединенной Руси неразрывна. Монастыри меж собою исправно сносятся. На новой неделе наведаюсь я в приказ Патриаршего двора. Пускай запросят из Межигорской обители твоих Обросимов всем семейством. К примеру, в Боровской или в Осифов[46]46
  Иосифов.


[Закрыть] монастырь. Обменно, в милостыню або еще как. Там они из монастырской крепости выйдут, дабы царским именем в Сибирь на государеву пашню идти. Я позабочусь, чтобы задержек им никоторых не было. Ты мне сослужил, и я тебе сослужу. Вот и сквитаемся.

– А коли не захотят монахи Обросимов запрашивать или отпускать, что тогда?

Столь нелепое предположение развеселило дьяка:

– Захотят! Против соболей добрых кто устоит? Все будет, как я тебе говорю. Не сомневайся! Через Сибирь ты свою невесту быстрей получишь, чем убегом.

– Разве я поминал про убег? – поразился Баженка.

– Зато думал! И меня к тем думам пристраивал. Я, конечное дело, могу помочь, но мое предложение надежней. Вернемся к нему?

– Вернемся!

– Тогда порешим так: ты по моему посылу новый город на Сибири ставить убудешь. Томской. Для начала десятником у казаков. А там, как покажешь себя. Завидую я тебе. Молодой ты, смекалистый. Все у тебя впереди. Поцелуешь икону со своей любезной еще раз, засмеешься. И живи себе. Теперь смекнул?

– Смекнул, – недоверчиво ел его глазами Баженка. Потом вдруг брякнулся на колени: – Век не забуду, Нечай Федорович!

– Забудешь. И не такое забывается. Ну да ладно. Встань с полу-то. В коленях правды нет. Лучше выпьем по-братски. Все мы люди, все мы человеки. Кабы любовь нас соединяла, то и злу в нашу жизнь не вставиться, – он выпил, отер губы: – А деньги забери. Уговор у нас такой будет: на Сибири отдашь. Не мне, так кому из сыновей моих.

«Значит, не надеется долго на своем месте усидеть, – понял Баженка. – И над ним тучи висят».

Но виду не подал. Сунул в карман двадцать семь рублей с полтиною и пообещал:

– Как в казенку кладешь, Нечай Федорович. Не сомневайся во мне. Я человек твердый.