Текст книги "Клятва Тояна. Книга 1
(Царская грамота)"

Автор книги: Сергей Заплавный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

Царское слово перемен не терпит

Кроме изустных слов от Нечая Федорова передал Тоян его послание к Тыркову, не для чужих глаз писанное. И была в том послании просьба – присмотреть по силе возможности за его сыном Кирилой, ибо он пока в тех летах, когда тело зреет быстрее ума и не на все хотения есть терпение. Еще Нечай Федоров сообщил, что на время обоза приставил к сыну верного человека Баженку Констянтинова. Вот бы Тыркову с ним перевидеться, расспросить без утайки и, судя по всему, розмыслить о дальнейшей Кирилкиной пользе. А польза для Федорова-младшего ныне в добром наставнике, который не дал бы ему на теплом месте сидеть, а взял бы с собой на живое сибирское дело. Очень уж лихое на дворе время. Люди при власти быстро меняются. Именем отца долго не удержишься, надо свое зарабатывать. А где и отличиться парню как не на Томском ставлении?..

И раз, и другой перечитал Тырков послание Нечая Федорова. Приятно ему доверие дьяка. И строгость к Кирилке тоже по душе. Не всякий родитель вперед зрит, многих чиновная слепота заела. Хотят побыстрей да повыше своих разбалованных чад вознести, а о том не думают, что прежде их надо остругать, да подучить, да на самостоятельность настроить.

Для начала Тырков расспросил Тояна, каков ему показался на походе Кирила Федоров. Тоян ответил: горяч, заносчив, сумасброден, зато приметлив, расторопен и не чванлив. А что пальцы на руколоме сломал – пусть: не споткнувшись, конь дорогу не изучит.

– Так-то оно так, но что на это родитель подумает?

– Если дал сыну коня, – ответил Тоян, – не проси, чтобы ехал шагом.

Тоже верно.

О Баженке Констянтинове Тоян сказал:

– Когда есть на кого опереться, кость глотай – не подавишься.

Коротко, но по сути.

Разговор получился прямой, немногословный, и о чем бы ни заходила речь, тот час появлялся в ней Нечай Федоров со своими наказами и заботами. Будто перенесся он незримо из Москвы в Тоболеск, на Вторую Устюжскую улицу, устроился рядом, голоса не подает, а только направление мыслей. И бегут те мысли не куда-нибудь, а вот именно в Томскую Эушту.

Едучи к Москве, Тоян уже гостил у Тыркова. Вот и теперь у него остановился. Зачем ему место на дворе почетных сибирцев, ежели двери дома тобольского письменного головы для него широко открыты.

Чуть свет послал за Баженкой Константиновым, но так, чтобы это в тайне от обозного дьяка Кирилы Федорова осталось.

Баженка сразу догадался, зачем зван. Раз без Кирилки, значит, разговор о нем пойдет. Остальное и того ясней: тобольский письменный голова Василей Тырков, о котором Баженка премного наслышан, не менее его сибирской судьбой Федорова-младшего озабочен. Каким путем снёсся с ним Нечай Федоров – дело десятое; главное – снёсся. Кабы до тюменьского руколома – ладно, а то ведь после, когда Антипка Буйга без всяких правил, по-калмыцки, ему пальцы испортил. Хоть и нет в том его прямой баженкиной вины, а все одно виновен: пошто за сумасбродным отпрыском не уследил?

«По то и не уследил, – мысленно заоправдывался Баженка, – что усердие над дорожником и прочие перемены в Кирилке за полное повзросление принял. А в нем еще черти пляшут. Не отбаловался пока».

Но Тырков не стал ему за полоротство пенять. Первым делом поинтересовался, заживает ли у Кирилки рана?

– Заживает, – успокоил его Баженка. – Мы с Иевлейкой Карбышевым все лишнее из нее убрали и голубой глиной обгорнули.

– Голубой? Глиной? – удивился Тырков. Взгляд его невольно задержался на выжженой у губ десятника бороде, на тонкой розовой кожице вокруг.

– Эге ж, – подтвердил Баженка. – Было дело, я сам трубищанской глиной исцелился. Дуже помогает.

– Это где ж такая?

Баженка объяснил: на Киевщине, возле реки именем Трубища.

– А ты каким случаем там оказался?

Пришлось рассказать.

Тырков умело потянул за ниточку, и выкатилась перед ним, будто колобок, баженкина история. Начиналась она с Даренки Обросимы, кончалась обещанием Нечая Федорова переслать ее семейство с монастырских полей Межигорщины на вольное крестьянство в Сибирь, в Томской город, которого и нету пока.

Об одном умолчал Баженка – о том, как по указке того же Нечая Федорова охотился он на Курятном мосту за доказным языком Лучкой Копытным.

Тырков понял, что Баженка не все договаривает. Нс стал бы Нечай Федоров за просто так хлопотать об Обросимах, не поднял беглого померщика в десятники, не приставил бы его к сыну. Значит, чем-то он перед ним отличился, на чем-то в доверие вошел. Не обязательно знать Тыркову, на чем именно, хватит и того, что вошел. Тут связь простая: кто в доверии у Нечая Федорова, тот и у его помощников в доверии.

– Ну и в каком теперь настроении Кирила пребывает? – вернул разговор к Федорову-младшему Тырков.

– Молчит. Запёкся, – тот час перестроился и Баженка. – Унижением точится. Самолюбив не в меру.

– И на чем его унижение исправить можно?

– А на том, что хоть бы из Тоболеска в Сургут обозным головой он пройти хотел. Вместо Поступинского. Сам мне об этом говорил. Да навряд его теперь поставят. После руколома– то…

– Не скажи, – возразил на это Тырков. – Бывает, что горы падают, а долы встают. Никто ничего наперед знать не может.

– Вот бы и правда… – повеселел Баженка. – Ему оправдаться надо, кураж свой переломить. Помоги, Василей Фомич, а? Авось снова в колею войдет.

– Да уж постараюсь. Но и ты теперь недрёмно следи. Как чуть, сразу ко мне. Уговорились?

– Уговорились!

Тырков живо напомнил Баженке Нечая Федорова. Видом не схожи, зато повадка одна – решать дело быстро, с умом и расчетом. Всего пол часа знакомы, а будто давно.

Договорить им не дал перезвон на красных[334]334
  Въездные, парадные.


[Закрыть] воротах. Он был резкий, требовательный, нетерпеливый.

– Большой воевода! – догадался Тырков.

– Не буду мешать, – поднялся с лавки Баженка Констянтинов. – Каким ходом лучше уйти мне, Василей Фомич?

– Никаким. Внизу посиди, где покажут. Ты еще мне запонадобишься.

Тырков встретил Голицына стоя, как и подобает в таких случаях. Тот явился объявить ему царскую грамоту. Представил все писанное в ней так, будто это по его настойчивости Тырков воеводское назначение получил. Чем не награда за честные труды? Не место красит человека, а человек место. Лучше Тыркова никто Эушту не знает, лучше Тыркова никто в ней город не поставит и тамошних сибирцев никто так, как он, с Москвой не уроднит.

От себя князь Голицын одарил Тыркова азямом английского сукна ценой в шесть рублей, шапкой на соболе с багряным верхом – ценой в пять рублей, опояскою бобровой с ножом в окованных ножнах ценой в три рубля и одиннадцать рублей дал серебром в чересе[335]335
  Кошель, в котором носят деньги, опоясываясь им под одеждой.


[Закрыть] за двадцать копеек. Итого: 25 рублей 20 копеек. Обещал пожаловать за верную службу, вот и пожаловал. Обещал навестить в болезни, вот и навестил. Воеводское слово крепко.

Не дожидаясь, пока Тырков о Евдюшке спросит, Голицын сообщил, что за неправды свои Лык нынче же будет отправлен в Кетский острог под дозорище Постника Бельского. Там и наказание примет – по усмотрению воеводы.

Никита Пушкин Нарым поминал, Обдорск, Мангазею… Какая разница? Куда бы Евдюшка Лык не попал, рано или поздно он за прежнее возьмется, не для одного, так для другого воеводы промышлять будет, бесчинствуя при этом. Легким испугом отделался, злым торжеством.

«Ну что ж, Евдюшка, радуйся, пока новая печаль не пришла. Другорядь встретимся, не разойдемся… И ты, князь радуйся, что недорого откупился. Тебе в Москву возвращаться, к кремлевской сваре, а мне на Тоом идти, дальше в Сибирь. Одни дела делали, но с разной душой. Оттого и неустройство в Русии, что каждый в своих заботах погряз – одни думают, как бы выжить, голову от невзгод прячут, другие напротив, лезут в нахрап, спешат покорыститься, повластвовать над другими. Где уж тут об общей пользе думать, о чести и крепости государской державы? Так и проворонить ее недолго…»

– Како чувствуешь себя, Василей Фомич? – не стал долго задерживаться на Евдюшке Голицын. – Я к тому спрашиваю, что в Сургут тебя сей час не пошлешь. А клятву от Тояна Эрмашетова мы и в Тоболеске примем. Рассуди сам: ежели все по грамоте делать, время упустим. Через Сургут до Эушты на треть дальше идти, чем через Тару. Лишний крюк. А на дворе уже снеги кваситься начали. Скоро распутица ляжет. Не по– христиански сибирца по грязи назад посылать. То ли дело по Иртышу и Таре – напрямки враз добежит. Нам-то отсюда видней, чем на московской четверти дьяку Нечаю Федорову…

– Ты хотел сказать: Борису Федоровичу, государю нашему, – осторожно поправил князя Тырков. – Его словом грамота писана, а оно перемен не терпит. Как писано, так и делать надо, Андрей Васильевич.

Потемнел лицом Голицын, забегал глазами, ждет, что ему еще письменный голова сдерзит.

– А чувствую я себя сходно, – продолжал Тырков. – Готов в Сургут немедля выступить.

– И каким же это путем? Через Самаровы горы?

– Зачем? Через Туртас на Юган много прямей. Мы про это с Тояном уже говорили… Да он тут у меня, князь Томской. Можем спросить…

– Незачем! – обрубил Голицын. – Коли хочешь по грамоте, пусть будет но грамоте! Я к тебе с заботой, ты ко мне с напраслиной. Неслухом меня перед государем выставил! Спаси Бог! Долго я терпел твои поперечки, Василей, а теперь хватит! Езжай поскорей с моих глаз на Тоом. Хоть через Туртас, хоть через Самары! И накрепко запомни: лучше гнуться, чем переломиться.

– Прости и ты, князь, коли что не так было! Я тебе многими науками обязан. От души говорю. Что кому дано, с тем тому и жить. Не всякая поперечка к худу, не всякая разномыслица к ссоре. Не держи на меня сердца, если можешь…

– И ты на меня…

От этих слов оба вдруг потеплели, расчувствовались.

– Напоследок я тебя попросить хочу, Андрей Васильевич: обозным головой до Сургута Кирилу Федорова поставь.

– Ну и хитрый ты, – погрозил ему пальцем Голицын. – Ко мне боком, а к Нечаю – милости просим! Поди и не знаешь, чем его сын в Тюмени отличился?

– Знаю. Потому и прошу.

– Вот как?

– Клин клином вышибают.

– Тебе видней. Последнюю просьбу грех не уважить…

Едва отбыл князь Голицын, Тырков велел позвать Баженку Констянтинова:

– Ступай за Кирилой Федоровым. Теперь он – обозный голова. Будем в Сургут собираться. Время не ждет.

Обозный голова

Радость обуяла Кирилку Федорова: ну наконец-то можно надеть подаренный матерью кафтан с золотым шитьем, шапку– полубоярку и сапожки из зеленого сафьяна – с нашивным заморским рисунком. Вопреки воле отца добрались они до Тобольска. Вопреки его занудству и придиркам.

Кирилке вспомнился последний день на Москве. Отец решил проверить, все ли нужное взял Кирилка. Глянул в сундук и с лица переменился: это еще что такое? Выдернул из середки дорогой кафтан и кинул в угол, де рано тебе, чадушко, в золоте ходить, оно тебе в походе руки и ноги свяжет, от обозников отринет, от верных товарищей. Следом полетела полубоярка: нешто у тебя простой шапки нет, для буднего дня? Дорога похвальбы не любит! А уж как он на сафьяновые сапожки взъярился… Один зашвырнул под левую лавку, другой под правую, принялся выговаривать: разве сравнима тонкая козлиная кожа с прочной воловьей или конской юфтью, на чистом дегте выделанной, по русийскому способу? Опомнись, сынок, не срами отца. Что об нас люди подумают? Велел заменить всю эту дребедень на крепкие походные вещи, хлопнул дверью и ушел.

Пригорюнился Кирилка. Обидно ему стало. Ведь ни разу в обновки не одевался. Вот так всегда: матушка – вдоль, а родитель – поперек. Занимался бы своими сибирскими делами, а в домашние не лез, так нет же, все поучает, поучает…

Едва затворилась за отцом дверь, откуда ни возьмись стоит подле Кирилки верная ключница Агафья Констянтинова, ласкает его утешительным взглядом.

– Смирись, соколик! – говорит. – Како сказал батюшка, тако и надо исполнить. Его слово – закон!

– И ты туда же? – досадливо отмахнулся от нее Кирилка. – Ворона!

– И я, свет ты мой ясный, и я старая… Теперь дальше послушай, голубок. Како сказала матушка, тоже исполнить надо. Ее сердцем дом полнится. Она тут хозяйка!

– Не пойму я тебя, Аганька. То смирись, то не смирись…

– А ты и не понимай, детушка. Ты слушай. Запрет тебе от Нечая Федоровича был: в свой сундук повыкинутое им не брать. А на баженкин сундук никаких таких запретов не было. Вот тебе и случай, милостивец ты мой, несмиренное смирить. Так-то никому обиды не будет.

– И верно, – повеселел Кирилка. – Эк ты ловко удумала…

Кабы не Агафьин племяш, Кирилка давно бы в золоченом кафтане щеголял. Еще в Переяславле-Залесском сунулся он за своим добром к Баженке, а тот в ответ: ничего-де не знаю, каждый своему сундуку хозяин, а Нечай Федорович не велел в походе наряжаться и иметь при себе кремлевское платье. Никакими уговорами его не пронять. Строптив оказался, упрям, прямословен. Даже в Соли Вычегодской и Соли Камской не дал перед Строгановыми во всем превосходстве показаться. И перед Артемием Бабиновым в Верхотурье.

Мало-помалу привык Кирилка к походной жизни, перестал тяготиться простой едой и одеждой, смирился с властью Баженки Констянтинова, приставленного к нему отцом для догляда, а после Тюмени всякие надежды на перемены в жизни потерял. И вдруг на тебе – должность обозного головы на него с неба свалилась. И чин сына боярского. По такому случаю и нарядиться не грех.

На этот раз Кирилка не стал дозволения у Баженки спрашивать, сам в его сундуке похозяйничал.

К его радости, кафтан и не помялся совсем. Стоило его покрепче тряхнуть, складки разошлись, меховые покромы распушились, золотое шитье засияло. Облачился Кирилка в обновки и почувствовал себя легким, сильным, полетным. Вот уж истинно – обозный голова! Не то что этот литвин Иван Поступинский. Посмотреть на него со стороны – тьфу! – мятый, грузный, затрапезный. А ведь доходы у него немалые. Мог бы на доброе платье раскошелиться. Так нет, скаредничает. А за ним – другие. Примера перед ними хорошего нет. Ежели тут Сибирь, в дерюге ходить, что ли?..

Кирилка сделал величественную позу, потом другую, третью. За этим занятием и застал его Баженка Констянтинов. Ничего не сказав, молча замер он у порога. Стоит. Сопит. Смотрит.

– Ну чего уставился? – не выдержал Кирилка.

– Да вот размышляю, чем это кафтанишко на тебе подстегнут?

– Выдрой. Чем же еще?

– А со стороны посмотреть, будто чванью.

Щеки Кирилки предательски заалели:

– Но-но, говори, да не заговаривайся!

– Я же сказал: будто… – усмехнулся Баженка. – Вздулся, как водяной пузырь. Смотри, не лопни!

Растерялся Кирилка: никогда прежде меж ними таких слов не было.

– А ну как я и вправду возобижусь?

– Возобидься! – подзадорил его Баженка. – Погордыбачь, как в Тюмени с Антипкой Буйгой. Ты ведь теперь обозный голова. Тебе все мочно. Дорвался до чужого сундука, родительским наказом пренебрегаешь. Думаешь, в счастливой рубахе родился?

– В какой есть! – не задержался с ответом Кирилка. – Я ее у Бога не крал, она сама на мне взялась! И на обоз я не рвался, вы с Поступинским сами меня к нему подталкивали… Чтобы отцу моему услужить.

– Ишь, как заговорил, – отвалился от стены Баженка. – Да Нечаю Федоровичу услужить – святое дело. Тебе-то за что?.. Эх, Нечаич, Нечаич. Не тем себя тешишь. Не об том говоришь. Тебя Поступинский давно заждался, обоз сдавать, а ты вон он – собой налюбоваться не можешь. На гордыне и не такие, как ты, спотыкались. Я бы на твоем месте старый кафтан надел да к Поступинскому поспешил, да бухнулся ему в ноги, де наставь меня, как ловчей и сохранней обоз в Сургут довести…

– Я – на своем месте, ты – на своем! – отрезал Кирилка. Да и некогда мне переоблакаться. Так пойду!..

Поступинский встретил его отчужденно. Начали они считать коней, грузы, сани, обозников, да все невпопад. Поступинскому кирилкин кафтан мешает, Кирилке – его неодобрительные взгляды. Возревновал опытный служака к молодому паничу, обидно ему стало обоз в праздные руки отдавать. Ведь это он, Иван Поступинский, от Москвы идучи, чуть не вчетверо его прирастил. Был обоз, а стал обозище, намотался, как снежный ком на лепную горсточку. Сколько сил в него вложено, сколько душевного огня и переживаний… В Кирилу Федорова тоже… А он этого не понимает. Изоделся не к месту, мыслями по сторонам блуждает.

Кое-как закончили они расчеты.

– Будь успешен, Кирила Нечаевич, – пожелал напоследок Иван Поступинский. – Зря не заносись… А как будет Тоян на Сургуте государю нашему шертить[336]336
  Присяга мусульман на подданство.


[Закрыть], брось рядом сю монету, – с этими словами он протянул ему серебряный грош. – Примета такая есть – монету на счастье бросить, дабы сургутский конец нашей дороги с московским началом связать. Скажешь при сем: это от Ивана Поступинского, он де в моем лице все видел и слышал и службу свою честно сослужил…

Принимая грош у Поступинского, Кирилка хотел подтрунить над ним, де литовской монетой русийские концы не свяжешь, давай московскую, но Поступинский опередил его:

– А кафтан этот до Тоянова слова побереги. На Сургуте он уместней будет. Там ты – не просто ты, там ты – Москва!

Сказал, как припечатал. Пришлось Кирилке спрятать обновки и спешно заняться обозными делами.

А дел много. Надо всех обозников приодеть да приобуть, на год хлебное и денежное жалование получить. Хорошо, второй тобольский воевода Никита Пушкин его неопытностью не воспользовался, велел все выдать сполна, без изъянов. Еще и помощников предложил – для устройства добавочных саней.

– У меня свои плотники есть, – сдуру отказался Кирилка. – Из Меркушинской судостройной слободы прибраны. Мастера! Чего им зря прохлаждаться?

Но Василей Тырков его тот час поправил:

– Бери!.. Своих ты дорогу на Юган ширить пошлешь. Для пищального ходу.

– Так нет же у нас пищали, Василей Фомич!

– Нет, значит будет. По государевой грамоте она от Тюмени нам расписана. А к ней двести ядер железных, да триста ядер свинцовых, да десять пуд зелья[337]337
  Порох.


[Закрыть], да столько же свинца. На простых санях такие клади не уместишь. Тут крепкие помосты надобны. Да чтобы каждый на четырех полозьях стоял, без опрокидки. Из-за тех помостов и замешкался на Тюмени атаман Дружина Юрьев. Он за нами вдогонку пойдет. Смекни, как лучше для такого случая дорогу с переправами навести. А я тебе проводника хорошего дам…

Кирилка и рад стараться. Кликнул Афанасия Назарова, уставщика над плотниками: вот тебе дорога, вот проводник. Что хочешь делай, а чтоб завтра тут войсковой обоз пройти мог, не меньше…

Переправу через Туртас Кирилка велел налаживать другому уставщику – Назару Заеву, а Баженку Константинова к ним приставил. Незачем ему на обозном дворе отираться, не в свои дела лезть, поперечничать. Пусть за плотниками дозирает, а не за Кирилкой. Очень уж большую волю Баженка себе взял. Как бы не свалиться под нею…

Едва отбыли из Тобольска плотники, высоко в поднебесье заворочались громы. Как-то вдруг серая темень черною сделалась. И раз, и другой, и третий прожгла ее молния. С новой силой ударил гром, и посыпался на Тобольский город редкий моросящий дождь. Время от времени из него выскакивали градины, но тут же истаивали, прикоснувшись к живому.

– Свят! Свят! Свят! – всполошились обозники. – Видывана ли гроза о сии поры? Кабыть нечистый ее наслал.

– Всякая гроза – от милости божьей, – пробовал урезонить их Иевлейка Карбышев. – Для пользы нашей! – но никто его слушать не стал. Один шепчет: Господи, спаси и помилуй! Другой за свиньею погнался. Зачем? – А она, говорит, солому таскает, бурю накликает. По словам третьего, это не молния по небу пролетела, а змей кому-то деньги понес. Ну прямо одурели все. Только Ивашка Згибнев-Ясновидец здраво рассудил:

– Это Касьян Немилостивый за нами увязался. Сам шатун, а весну у себя сверх сроков держит. Вот она и взыграла.

Гроза утихла так же внезапно, как и началась. Небо вновь просветлело, осевшие от дождя сугробы наполнились зимней голубизной.

– Мокрое время пришло, – затревожился Тоян. – Умный конь к дому спешит, глупый человек медлит.

– Где ты видишь мокрое время, князь? – удивился Кирилка Федоров. – Было и сплыло.

– Нет, – покачал головой Тоян. – Убегать скорее в Сургут надо. Глазам верь, а в седло садись.

– И я так думаю, – поддержал его Василей Тырков. – Не время дорого, пора. Солнце нас дожидаться не будет…

Наутро обоз выступил из Тобольска. Поначалу дорога под санями скрипела, конские копыта разъезжались на гололеди, потом наст подтаял, раскрошился, сделался грязью. Радостно вспыхнуло солнышко, наполняя окрестные дали песней пробуждающейся земли, света, обновления. Ее слагали лесные шорохи, птичьи трели, сшибки студеных и теплых ветров, вешние запахи, сочащиеся отовсюду.

От Тобольского Иртыша до приточного к нему Туртаса – без малого сто верст. Хорошо, когда версты эти ложатся по удобным пойменным чистинам или замерзшим поньжам[338]338
  Безлесое болото.


[Закрыть], хуже, когда продираются они через тал, черемуховые кусты или каргашак[339]339
  Болото с мелким сосняком.


[Закрыть], и уж совсем худо, когда перегораживают путь кедровые, пихтовые или листвяжные леса. Тут надо или петлять меж стволов, или напрямик прорубаться, сил не жалеючи.

Плотники Афанасия Назарова постарались на совесть. Прежний зимник они и расчистили и уширили, сделали проходимым для любого обоза. Однако Кирилка Федоров морщился недовольно, замечая огрехи. Очень уж хотелось ему выглядеть перед подчиненными бывалым походным головой. Он мотался туда-сюда, отдавая нужные распоряжения, но все знали, что идут они от Василея Тыркова.

Сам Тырков внимания к себе старался не привлекать. Рана его еще не зажила. Боясь растрясти ее в седле, он отправился в путь в той же нарте ехот-ухол, что сделали ему соль-купы глухариного рода сэнгиль-тамдыр, на тех же ездовых собаках. Следом пристроился Тоян-Эушта. Так удобней. Один другого видит. При случае знак подать можно, перекликнуться, помочь.

Пригрелся на своей нарте Василей Тырков, глаза зажмурил от вешнего света, и вдруг почудились ему непонятные звуки – будто где-то неподалеку лопасти водяной мельницы крутятся. Тяжело этак крутятся, с перебоями. Озадачился Тырков, велел стремянному Семке Паламошному разузнать все доподлинно. А тот, не долго думая, поворотил коня к придорожному кедру, ухватился за нижнюю ветвь и сходу взлетел на смолистое развилище. Оттуда по стволу устремился вверх. И вот он уже высоко над землей – тайгу озирает.

– Ну что там? – по-хозяйски окликнул его снизу Кирилка Федоров. – Узрел?

Семка на него и внимания не обратил. Федоров-младший ему не указ. Не он посылал, не ему и спрашивать.

– Слезай, коли пусто! – не унимался Кирилка. – Не задерживай!

– Кому пусто, а кому атаман Дружина Юрьев следом идет, насмешливо упало сверху. – Со всей снарядною снастью.

Новость эта тот час облетела обоз и вернулась к Василею Тыркову.

– Ждать будем?! – то ли спросил, то ли доложил ему Кирилка. – Я команду дам!

– Не надо, – остановил его Тырков. – Небось не заблудится. Впереди ночевка. Там и догонит…

Атаман тюменьской полусотни казаков и стрельцов Дружина Юрьев показался Кирилке старым лошаком с редкими желтыми зубами. Волосья у него сивые, лоб морщинистый, борода в два клока свалялась. А голос? Такого голоса Кирилка давно не слышал: мало того что сиплый, еще и скрипучий, и невнятный.

– Со свиданием, Василей Фомич, – поклонился Тыркову Юрьев.

А обозному голове не поклонился. С того и началась к нему кирилкина неприязнь.

На переправе через Туртас, когда Дружина Юрьев оттер Кирилку от саней со скорострельной пищалью, де не суйся не в свое дело, приятель, эта неприязнь еще больше окрепла. Да что это за старый хрыч? Откуда взялся? Ишь, атаманишко. Выше обозного головы себя возомнил.

Потом выяснилось, что Дружина Юрьев не простой атаман, а заслуженный вояка – из той самой ермаковской казачины, что за два с лишним десятка лет на сибирских походных службах молодые зубы съела. Но палец ей в рот не клади – откусит!

– Это мы еще посмотрим. – взъёжился Кирилка. – Старые кони чаще спотыкаются…

За Демьяновской переправой дорога вконец рухнула. А впереди Салым. Талая вода полезла из-под его ледяных закромков на снеговой наст, без труда съела ноздристые корки и поползла дальше – к зарослям голого прутняка и невысоких корявых сосенок, к елям и пихтам, усыпанным прожорливыми древесными грибами. Обнажились желто-зеленые заросли мха, досыта напитанные коричневой влагой, начали разворачиваться к верховьям Салыма поваленные недавними ветрами сухостоины. Они показывали, что река двинулась в обратную сторону, прочь от Оби. Теперь до середины лета она будет колобродить, поворачивая куда ей захочется.

Но судостройщики и здесь не сплоховали – сделали легкие плоты с зацепными шестами. Чтобы ускорить дело, Дружина Юрьев велел запрячь в них коней. Те не хотели идти в воду, обдирали о лед ноги, жалобно ржали. И тогда атаман сам повел их…

Не успели переправиться через Салым, вышел из берегов Балык, а там и Большой Юган разлился.

Ездовые собаки, впряженные в нарты Василея Тыркова, безошибочно выискивали сухие гривки, тянигузы, перетаски, междуречные островки. За ними, выбиваясь из сил, утопая в торфяной жиже, ломая сани, калеча себя и коней, волочились служилые и обозные люди.

Кирилка Федоров заметно скис. Поначалу он пытался что– то решать, суматошился, грозно покрикивал, потом пустил всё на самотек. Об одном стал думать: лишь бы не упасть, лишь бы не зашибиться… Его место занял неутомимый атаман Дружина Юрьев.

Атаману такая беспутица не в новинку. Он на все горазд. Собрал к себе самых дюжих казаков и плотников, велел рычаги покрепче вырубить, научил, как теми рычагами сани со скорострельной пищалью и ядрами ворочать, чтобы не утопли на переходе и в торфяные ямины не завалились. Станет в пару с Петрушей Брагиным или с Семкой Паламошным, или с пушкарем Микифоркой Лигачевым, приподымет на встречных рычагах снарядные сани, глядишь, а они уже дальше конной тягой волокутся. Будто и не застревали…

Последняя треть пути оказалась самой долгой и мучительной. Не стало у обозников сил продираться дальше. Всюду вода. А со стороны Оби накатывал порою тяжелый утробный гул. Это начал ломаться лед на протоке по имени Юганская Обь, а может, и на самой Оби. Того и гляди, нарушатся переправы к Сургуту, и останется обоз на левом берегу…

Пытаясь помочь Дружине Юрьеву, Василей Тырков то и дело поднимался с нарты, подавал советы, пробовал и сам что– то сделать. А Тоян Эрмашетов помогал ему. Недужный ведь он. Как не пособить?

Каждый шаг давался Тыркову с болью. Еще больше болела душа. Ведь до Сургута всего два-три поприща осталось. Хоть бы мороз грянул, что ли!..

И надо же такому случиться – той же ночью упал на землю крепкий мороз, прихватил на обозниках мокрые одежды, осыпал сосульками мятые бороды. Зароптали спросонья мужики, а как поняли, что это их спасение, ожили, заторопились. До Юганской Оби рукой подать. Бог даст, досягнем…

В полдень на Лисогона[340]340
  14 апреля.


[Закрыть] обоз одолел две последние переправы и вышел к долгожданному Сургуту. По народным приметам именно к этому дню лисы перебираются из старых нор в новые. Голодные, ослепшие от вешнего солнца, бредут они по шаткой земле. В это время не то что умелый охотник, простой мальчонка голыми руками их добудет. Вот и с обозом так. К Сургутской крепости он не пришел, а притащился. Люди двигались устало, слепо, опустошенно, но в груди у каждого пела радость:

– С нами Бог!

Кирилка Федоров нашел в себе силы взбодриться, выехать вперед. Ведь он по-прежнему голова. Не пристало ему теряться в общем строю. За битого двух небитых дают.