Текст книги "Клятва Тояна. Книга 1
(Царская грамота)"

Автор книги: Сергей Заплавный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

Уха из петуха

Не любит народ приказных сидельцев. В глаза боится, а за глаза шепчет: дьяк да подьячий – породы собачьей, руки крюки, пальцы грабли, вся подкладка один карман; и за рубль правды у них не купишь, а коли купишь, то разве что кукиш…

Обидно Нечаю знать такое, да противу правды не попрешь: много грехов на приказных. Особо на кремлевских. Одни служат государскому устроению, кормясь от этого по заслугам своим, другие кормятся, забывая о службе. Корыстных всегда больше, тем паче в смутное время. Они-то и мажут грязью остальных.

Когда Нечай пришел на Москву, во главе Казанского дворца сидел Дружина Фомич Пантелеев-Петелин. Поместным приказом ведал Елизарий Данилович Вылузгин. В Пушкарском приказе усердствовал краснописец Иван Андроникович Тимофеев. Было немало и других умных, расторопных, а главное отчизнолюбивых дьяков. Старались они, себя не жалеючи. И от подьячих того же требовали, и от казначеев, и от повытчиков, и от писцов. Попробуй у них солживить, не вникнувши в дело, не так приход или расход составить, память или наказ, а хуже того за дьячей спиной казенные деньги в займы с ростами дать или растрату сделать – вмиг накажут. На первый случай – строгим начетом, на второй – к тем в побегушки поставят, что допреж над ними были, а после погонят взашей из Кремля, да не как-нибудь, а с волчьей грамотой, которая для приказного страшнее всего на свете. Зато усердных отмечали так, чтобы не зачесались у них руки на посулы и подделки. И государь усердие своих первых дьяков отмечал. Лучшим жаловал и по сто пятьдесят, и по пятисот рублей – втреть, а то и впятижды больше остальных.

Нынче все, почитай, воруют – и верхние, и нижние, верстанные в приказ и неверстанные, которые доброхотными приношениями при нем живут. Не стало на Русии скреп и запретов, вот и затмилась она. А во тьме рука сама в чужой карман лезет, не спросясь. Даже те, кого царь недавно обласкивал, не опора ему. На него глядят, а думают мимо. У каждого свой интерес – как успеть побольше нахапать, а о завтрашнем дне и заботы нет. Самые умные и расторопные среди них – Власьев, Сутупов, Сарыч Шестаков с Ямского приказа и еще несколько таких, да не отчизники они, не на Русию смотрят.

В прежние поры Нечаю легко дьячилось. Спал и видел, как и какое дело повернуть надо, чтобы не только государевой казне выгода была, но и сибирской украине. Когда плохо ноге, плохо и голове. Всему своя мера. Что толку в выгоде, если она без пользы для тех, кто ее делает?

За день Нечай успевал не только за себя отсидеть, но и за Власьева, и за судей Казанского приказа, которые больше значатся на управном месте, чем бывают на нем. Одному за всех сподручней, чем одному при всех. Задор в нем так и кипел. Надобное слово само находилось, надобное дело будто само делалось.

И вот сегодня это забытое почти чувство легкости и задора вдруг вновь всколыхнуло Нечая. А всего-то и случилось, что известие о Тояне получил. Оно отодвинуло все прочие заботы и мысли – даже о доказном языке Лучке Копытине и посланном противу него Баженке Констянтинове. Не стоит думать о том, чего не переменишь, надо успевать то, чего не отложишь.

Вот и окунулся Нечай в неотложные дела. Подьячего Алешку Шапилова, самого хваткого и молодого среди своих подручников, отправил вместе с соцким готовить проезды, по которым въедет тобольский обоз с соболиной казной, склады, где та казна ляжет, постоялые избы для казаков и подводчиков на Обозном дворе, левое нижнее крыло Казанского дворца – для Тояна и его людей. Андрюшку Иванова, второго по старшинству подьячего, усадил с помытчиками и писчей братией за текущие дела. Каждый отвечает за свой город, за свое воеводство. У каждого своя послуга. Одним надобно разобраться с денежными сметами и пометами, другим с челобитными людей всякого рода и звания, третьим с отписками воевод, четвертым с проезжими грамотами и послужными списками. Да не наобум разобраться, а строго по бумагам – с извлечениями из верстальных и разборных, окладных, раздаточных, торговых, дозорных и прочих книг.

Сам Нечай уединился наверху. Велел принести отписки из Тобольского города за 7108 год. Выискал среди них те листы, на которых служилый человек Василей Тырков доносил о посольской разведке, с которою он на реку Тому к Тояну Эрмашетову ездил, чертежи самой Томы и вливающейся в нее Ушай-речки, меж которыми самое угожее для крепости место. Четыре года минуло с тех пор, как держал Нечай эти листы, а будто вчера. Память у него крепкая. По ней можно читать, как по писанному.

«А ну-ка, ну-ка… – закрыл глаза Нечай, – Враз и проверю».

Отодвинув в сторону чертежи, он положил руку на татарские счеты, сосредотачиваясь, стал перебирать пальцами костяные шарики на железных спицах, как обычно перебирают четки. Это успокаивало, помогало перенестись в прошлое. Губы Нечая зашептали, сперва спотыкаясь, а потом все смелей и смелей:

«Оной Томской землицы имеется ныне природных людей три ста с десятком мужиков, ростом средние, волосы мягкие, лицом смугловаты, но не очень. А платье носят летом однорядки из цветного сукна, зимой шубы из овчин с хорошей кожаной опояскою, да левую полу заметывают направо…»

Нечай отомкнул глаза, сверился по писаному. Ну слово в слово! Кабы не левая пола, которая заметывается направо, может и не попал бы в строку, а с нею – без промашки.

Дальше Тырков описывал жилища эуштинских татар, их занятия и обычаи, веру, смешавшую духов с Аллахом, людей из немирных землиц, которые чинят эуште многие порухи.

Молодец Тырков, не пожалел ни времени, ни стараний – все толком, не торопясь обсказал, ничего не упустил. А закончил отписку так:

«…И сказал на моем отъезде Тоян, де будет к Москве с поклоном, а скоро или нет, того не знает. Наспех ему ходить не за обычай…»

Вот оно – главное. Дал слово Тоян и ведь исполнил его, да не в светлое для Москвы время, а в черное лихолетье. За такое на его поклон не грех и двумя ответить. Коли государь не сделает по какой причине, Нечаю надо…

Внизу всполошно задергались колокольцы, которые подьячий Андрюшка Иванов для оповещения на себе носит. Как вынет затычку из одного – значит, сам с неотложным делом идет; вынет из двух – Власьев припожаловал, из трех – жди князя Дмитрия Ивановича Шуйского или князя Василия Кардануковича Черкасского, судей-распорядителей, которые приказные сказки[41]41
  Доклады.


[Закрыть] царю подписывают. А нынче Андрюшка все пять колокольцев ототкнул.

У Нечая так и упало сердце.

«Баженку Констянтинова схватили!» – первое, что пришло ему в голову.

Колокольцы взбрасывались все ближе и ближе. Андрюшка поднимался, точно шаман, – весь в перезвонах.

«Да нет, – набежала встречная мысль, – До полудня еще два часа с лишком».

Нечай облегченно вздохнул.

На лестнице послышался громкий мальчишеский голос:

– А ну стой! Чего раззвонился, медный коломарь?[42]42
  Чернильница.


[Закрыть] Чтоб тебя больше не слышал!

Перезвоны умолкли, дверь выскочила. В комнату влетел молодцеватый юныш в богатом шубном кафтане и шапке на соболе.

– Собирайся, дьяк! – звонко велел он, – Со мною поедешь! Да чтобы не мешкал у меня!

– С кем это с тобою? – не удержал облегченной улыбки Нечай.

Юныш на пристава не похож. Недоросль из знатной семьи, не более того. А с недорослями Нечай умел ладить.

– Как с кем? – вспыхнул юныш. – Вельяминов я. Стряпчий царевича. Или не признал?

«Как же тебя, сердечный, признать? – подумал Нечай. – Таких, как ты подавал, на царском дворе сотни две с надбавкою. Каждый желторот, зато с норовом».

Однако улыбку унял: все-таки Вельяминовы хоть и дальняя, но родня государю, и этот щенок завтра может ба-а– альшим псом стать.

– Что зря говорить, – примирительно сказал Нечай. – Коли спешно зван, не замешкаюсь, – и добавил, выведывая: – Царевич ждать не будет.

– Сразу бы так, – убавил спесь Вельяминов. – Живо велено.

«Значит, к царевичу! – заключил Нечай. – Вот уж и правда татарское воскресенье. Ждешь опалы, а тебя к Федору Борисовичу требуют. В кои-то веки…»

С царем Нечаю не раз приходилось видеться, на расспросы его отвечать, а с царевичем – в первый раз.

«Небось не съест», – Нечай весело оболокся в шубу:

– Я готов!

На лестнице стоял Андрюшка Иванов, боясь пошевелиться.

Вельяминов мимоходом хлопнул его по плечу, проверяя, забренчат ли колокольцы. Те неуверенно затренькали.

– Так и стой! – усмехнулся Вельяминов. – Пугало огородное! – и заспешил дальше.

Шаг у него легкий, разгонистый. Судя по всему, хочет заставить Нечая вприпрыжку бежать. Да не на того напал. Где ему надо дважды ступить, Нечаю и раза довольно. Попробуй, приневоль такого собачонкою быть.

Они вышли на ступени плечо в плечо.

День понемногу разъяснился.

Нечай полюбовался на Ивана Великого, золотой купол которого парил высоко в небе, а белое подножье вырастало из главной на Кремле Ивановской площади, что начиналась в ста с небольшим саженях направо.

Нынче в приказах не приемный день. Оттого и нет на обычном месте просителей, площадных писцов, нищих, зевак. У правежных столбов никто не стоит, на правежных козлах никого не секут. Не голосят бирючи[43]43
  Глашатаи.


[Закрыть] на всю Ивановскую, вычитывая указы или известия. Все вокруг будто вымерло. Воронья нет. Тишина и покой. Только внизу, у обочины, нетерпеливо переступают кони, запряженные в подкаретные сани.

Вельяминов устремился к саням. Нечай последовал за ним, недоумевая: зачем они, коли до Красного крыльца Большого царского дворца рукой подать?

Но они покатили к Постельному, да не через площадь, а объездом – мимо Оружейного, Пушкарского, Стрелецкого и других военных приказов, дома которых с надстройками и пристройками толпились вслед за государскими и дворцовыми. Обогнули Архангельский собор, усыпальницу великих князей.

Вот наконец и Постельное крыльцо. Здесь их дожидался саничный царевича, такой же юный и надменный, как Вельяминов. Они таинственно заперешептывались.

«Поди, о пустяках говорят, – прикинул Нечай, – а будто о делах крайней важности».

Словно прочитав его мысли, Вельяминов глянул на него с неприязнью:

– Ну что, дьяк, не приходилось доселе бывать в покоях царевича? Сейчас будешь! – и побежал вверх по ступеням.

Нечай поспешил за ним.

Они шли по раззолоченным переходам, мимо охранных стрельцов, которые истуканами стояли в укромных местах. У высоких дверей с круглым верхом Вельяминов велел Нечаю подождать, а сам юркнул в бесшумные створы. Затем вновь появился.

– Входи! Да чтоб лишнего не болтал, а токмо но спрошенному. Знай свое место и время, не то в худо попадешь.

И вот Нечай в блистающих роскошью покоях царевича. Подошел к протянутой руке, почтительно приложился к ней, поднял ожидающий взгляд. Перед ним стоял яснолицый отрок, увенчанный пышными рассыпающимися кудрями. Из– под черных крыластых бровей глянули на Нечая живые вишневые глаза. Нос у царевича несколько крупноват, губы напротив, невелики, подбородок острый, но в этой несогласованности лица была какая-то своя особенная привлекательность. Привлекательность юной, заинтересованной души, открытой для мира.

Прежде Нечай видел царевича на богослужениях в Успенском и Казанском соборах. Издали он показался ему кукольным мальчиком с вялыми заученными движениями, а теперь перед ним стоял крепкий миловидный подросток, располагающий к себе.

– Так вот, Нечай Федоров, – заговорил царевич, будто продолжая прерванный разговор. Голос у него звучный, но еще не устоявшийся, ломкий. – Всякая изрядная страна имеет свою ландкарту. Под оной надо понимать общий чертеж земель купно и по отдельности. У Русии такой карты нет, токмо заготовки, да и те разрознены. Хочу сие упущение исправить, – всем своим видом и словами царевич старался походить на отца. – Услеживаешь, куда клоню?

– Услеживаю, государь-наследник! К Сибири!

Царевич согласно кивнул.

– Коли так, взгляни сюда, – он повел рукой в сторону подставы из белой кости, на которой стояли изображения диковинных птиц и зверей. – Это поминок от послов Великой Ганзы[44]44
  Союз вольных немецких городов; 59 из них при Борисе Годунове получили жалованные грамоты для торговли с Россией.


[Закрыть]. Весною они нам челом били…

Нечай с интересом уставился на вызолоченные или отлитые из серебра игрушки. Он без труда признал среди них льва, единорога, оленя, павлина, грозных раскрыленных орлов и вещую латинскую богиню судьбы Фортуну, а вот страус оказался ему в диковинку.

– Не туда смотришь, – не удержался на серьезе царевич. – Дальше бери. Любский бургомистр Гермес со своими ратсгерами поднес нам ландкарту германских земель. Взгляни на нее, дабы мое желание безусловно понять.

Вельяминов проворно подскочил к дальнему краю столешницы и бережно раскрыл перед Нечаем огромную книгу в зеленом бархатном переплете. На первом ее листе означен был край Варяжского моря, малые и большие реки, втекающие в него или одна в другую, озера, города, слободки, села. Меж ними змеились порубежные линии. Чувствовалась искусная рука, свычная к писанию самых отменных чертежей. А бумага какая! А чернила!

«Орешковые чернила, – невольно подумал Нечай. – Не хуже наших ярославских».

На следующих листах те же земли были выписаны порознь, зато крупно. На них добавились переправы, дороги, холмы и даже мельницы.

– Теперь взгляни на труды моих рисователей, – предложил царевич. – Да повнимательней.

Они перешли к другой подставе. На ней белели чертежи примосковной Русии.

Нечай вгляделся, как было велено.

– Не хуже! – невольно вырвалось у него.

– То-то и оно, – обрадовался царевич. – Тут главное – хороший пример. Остальное сами додумаем. Бог даст, будет и у нас своя ландкарта. А?

– Будет! – искренняя его порывистость передалась Нечаю. – Еще как будет!

За юными чертами лица ему вдруг увиделись взрослые, умудренные опытом мысли будущего государя. А что, хороший получится самодержец, коли не испортится на дворцовых дрязгах. Досужий и знающий.

– Ну так берись за дело! – заключил царевич. – До Сибири я еще не касался. Ты мне и пособишь. Собери для начала какие есть чертежи далее Казани. Сроку тебе положу на это четыре недели. Не мало?

– Управлюсь, государь-наследник.

– Как управишься, приходи по простому обычаю. Скажешь: мной велено.

Нечай понял, что пора уходить, но царевич остановил его нежданным вопросом:

– Сам-то на Сибири бывал?

– Приходилось.

– Вот как… Тогда обскажи мне, пожалуй, что это за шайтанская страна Белогория? Будто бы там особые жрения[45]45
  Священнодействия.


[Закрыть]делают? – по глазам царевича видно, что он хоть и держится по-взрослому, а до диковинных рассказок по-прежнему охоч.

– И про Золотую Бабу не забудь.

Вельяминов за его спиной недовольно сквасился, стал делать Нечаю знаки, чтобы он поскорее закруглялся.

«Как бы не так», – усмехнулся Нечай и ну обсказывать, де самая великая на Сибири река зовома Обью. В нее вливается Иртышская река, тоже немалая. Ниже Иртышского устья, по правую руку, стоят на Оби высокие берега из белых глин и камней. Для сибирцев это – Кодское царство, понеже у них там много своих кодских городков настроено, а для русиян – Белогорская волость. Есть в том далеком белогорском краю особое место – Шайтанские юрты. А молются в тех юртах разным болванам. Один Лонг-Пугль, колдун остяцкий. Вырезан он куском из кедрового дерева. Заместо лица у него белая жесть – с глазными и ротовой дыркой. На голове соболья шапка. И сам весь в мягкую рухлядь укутан. А грудь золотая. На одной с ним палке вздеты шайтанские прислужницы. Есть и другие всякие идолища – с трубочным носом, малыми рогами и совиными очами. Но допреж была Золотая Баба. Из себя нага, на стуле сидяща, а на коленях у нее сын малый. Держали ее в отдельной юрте, подбитой красным сукном. Как только настанет шаманский час, учинает колдун бросаться на землю, делать страшные хари, кричать, в котлы, бубны и доски бить. Мечется, как угорелый, пока не свалится без памяти у костра с синим дымом.

– С синим? – поразился царевич.

– С синим, – подтвердил Нечай. – Шайтанщик его нарочно подкрашивает, чтоб чуднее было. Остальные стоят кругом и свистят, точно собаку подманывают. Это у них молитва такая. Помогают шайтанщику через Золотую Бабу с духами говорить.

– Нешто она и впрямь золотая?

– С ног до головы. Оттого и держат ее остяки в неизвестном месте, дабы от прочих людей уберечь. Последний раз видели эту бабу ермаковские люди.

– А я слышал, будто воевода Мансуров, – перебил царевич. – Ужо после Ермака.

– Воевода Мансуров також видел, но не золотую. Это я доподлинно скажу. Когда учал он на устье Иртышской реки Обской острожек ставить, сбежались со всех сторон воистые люди сибирцы. Хотели его побить, а острожек сжечь. Впереди у них – кодские белогорцы. Притащили одного из своих шайтанских идолищ. Устроили под ним жрение устрашающее. Вот-вот на приступ пойдут. Не растерялся воевода, велел из пушки по идолищу ударить. Да сразу и попади! Идолище вместе с шаманским деревом вдребезги разнесло. Перепугались нападчики, бросились кто куда. Так дело миром и кончилось.

– Это хорошо, что миром, – одобрил царевич, но в глазах его так и засверкали победные искры.

«Мальчишка, – невольно залюбовался им Нечай. – Видит себя на месте Мансурова. Ему бы сейчас в шайтанщиков поиграть».

– А дальше?

– Дальше послал воевода идольские остатки принести. Ну и принесли ему щепки с меховой рванью.

– А как же Золотая Баба?

– Тот идол у них, видать, походный был. Без золота. Ино бы его сыскали.

– Или припрятали, – вставился в разговор густой распевный голос.

Нечай так и обмер: да это же голос царя Бориса!

– Батюшка! – обрадовался царевич. – А я и не заметил, как ты вошел, – лицо его засветилось еще больше.

В ответ Годунов шагнул к сыну, притиснул его к себе и тут же отстранил, точно застеснялся своей внезапной нежности.

Не ожидая, пока о нем вспомнят, Нечай с низкими поклонами попятился к двери.

– Я тут как раз дьяка Федорова позвал, – принялся объяснять царевич. – Для сибирской ландкарты… – и удивился: – Да где же он?

Нечай замер. С одной стороны Вельяминов его злым взглядом буравит, с другой – стряпчий Годунова. Зато сам царь Борис настроен вроде бы сходно. Порывистость сына умягчила его. Он тяжело опустился в резное тронное кресло. Возгласил благосклонно:

– Подойди, дьяк! Так и быть, займемся сибирскими делами.

Нечай с готовностью приблизился. Пав на колено, он поцеловал край золотой атласной мантии на горностаях.

– Говори! – разрешил Годунов. – Но с худа не начинай. Его и без того вволю. Лучше порадуй!

Лицо у государя серое, мешковатое, под глазами зеленые круги. А ведь прежде красотою струилось, благолепием дышало. Посмотришь и залюбуешься. А какая стать у него была, какое цветущее дородство?! Только голос и сохранился в прежней ясности и силе. Все остальное стало добычей дворцовых распрей и прожитых лет. А лета немалые. Пятьдесят два года минуло.

– Воля твоя, государь! – поспешил исполнить сказанное Нечай. – Будет к тебе татарский князец Тоян с реки Томы на дальней Оби. Давали мы ему твою посольскую грамоту с красной печатью, ждали долго. Теперь похотел он быть со своими людьми под твоею высокою царскою рукой.

– Когда будет?

– Нынче, государь. Ужо к Москве подъезжает.

– Ну что ж, дьяк, на сей раз ты впопад сказал. Завтра же займись расспросами.

– Завтра, батюшка, субота, – напомнил Годунову царевич. – Не ладно такие дела в суботу делать.

– Почему неладно? – ласково глянул на него царь. – Дьяк наш Федоров чай не иудей, чтобы суботствовать.

Как и Иоанн Грозный, Годунов терпим к верам. Горазд спорить с чужеземными богословами о разных исповеданиях, вплоть до мухамметанского, но иудейства не терпит.

– Запомни хорошенько, Федор, – наставительно продолжал он. – Гости на твоем дворе не должны засиживаться. Дальние – особо. Либо не зови их вовсе, либо тотчас встречай.

– Тогда, батюшка, дозволь завтра распросы Тояну у меня вести. Попробую его земле карту сделать, – предложил царевич.

– Похвальное желание! – расчувствовался Годунов. – Вижу, растешь, и радуюсь этому всем сердцем.

Их руки соединились.

Нечай не узнавал царя. Щеки его порозовели, глаза наполнились молодым вишневым светом, тонкие губы сделались шире, добрее. И обнаружилось вдруг меж отцом и сыном поразительное сходство. Сразу видно: любимый отец и любимый сын.

– На этом и закончим, – спохватился Годунов. – Время идти в Столовую палату, – его взгляд задержался на Нечае. – Завтра приведешь сибирца сюда. Заготовь по распросам царские грамоты. С него посольскую неделю и учнем. Всех прочих ради такого дела отодвину… А теперь отобедай с нами, дьяк. Доволен я твоим известием. Смотри, не разочаруй!

Стряпчий помог ему подняться с утопчивого кресла, подал царский посох. И зашаркал Годунов из палаты походкою немощного человека, а царевич Федор подле, подстраиваясь под его тягостно замедленный шаг.

Выждав нужное время, Вельяминов, ставший вдруг обходительным, отвел Нечая в Столовую палату и передал стольнику. Тот усадил его в дальнем углу рядом с Богданом Ивановичем Сутуповым.

В отличие от Нечая Сутупов – царский дьяк. Вроде на том же дереве сидит, да ветки на две повыше. Вот и кажется ему Нечай сверху маленьким и незначительным. При встрече глянет свысока – и мимо. А тут враз заметил. Придвинулся, глядит дружески, пытается разговор завести. Интересно ему узнать, как это угораздился Нечай к царю на обед попасть.

А Нечаю царский стол интересен. Он на него глаза с непривычки пялит.

По правую руку от Годунова расположился царевич Федор, ошую – царица Мария Григорьевна. Она и в годах осталась писаной красавицей, да жаль, витает над нею тень родителя ее Малюты Скуратова. Не хочешь, а заметишь.

Под стать царице Ксения, ее ненаглядная дочь, но только еще краше. Тело у нее полною, белизны млечной, волосы черные, густые, лежат на плечах трубами, лицо свежее, румяное, брови союзные, глаза и не описать словами. Они постоянно меняют цвет – то станут темными, а то просветлеют, будто родниковая вода, опоенная солнцем.

Правый ряд вслед за Федором заняли бояре Ближней Думы. В левом Нечай углядел лишь одно знакомое лицо – царевича Хивинского. Он когда-то проходил через Казанский приказ, ища убежища на Москве. С тех пор и кормится при дворе, на правах высокородного изгнанника.

– А рядом с Хивинским кто? – едва слышно спросил у Сутупова Нечай.

– Посланник Священной Римской империи Мисаил, – охотно принялся объяснять тот. – А ближе к нам – господарь молдавский Стефан и князь Иверийский…

Гостей было не много: Годунов не любитель шумных трапез. Стол у него воистину постный – не только без скоромного, но и без хмельного. Это Иоанн Грозный без медов за стол не садился, а Годунов сам отвращение к богомерзкому винопитию питает и другим воли не дает. Даже теперь, когда болезнями и неустройством русийским премного удручен.

Царевич Федор сказал сестре через стол что-то забавное. Та прыснула беззаботно. Царь и царица тоже не сдержали улыбок. Вроде бы ничего особого не случилось, но Нечаю это напомнило злые наговоры, кои множатся против Годунова ежедень.

Два года назад решил царь Борис породниться с датским королем Христианом. У того юный брат Иоанн женихом, у Годунова столь же юная Ксения – невестой. Иоанн оказался юношей не только приглядным, но и храбрым. В Нарову он прибыл на адмиральском корабле прямо из Нидерландов, где воевал под знаменами Испании. Встретили его боярин Михайло Глебович Салтыков и дьяк Афанасий Иванович Власьев, привезли в Москву с великими почестями. Царь Борис и царевич Федор встретили его в Грановитой палате, обняли с нежностью, увенчали алмазными цепями с себя, поднесли в дар ковши золотые, серебрянные сосуды и драгоценные ткани. А два месяца спустя герцог Иоанн вдруг преставился от внезапной болезни. Тогда это посчитали случайностью, а ныне называют злоумыслением. Де Годунов убоялся в прекрасном герцоге Иоанне соперника царевичу Федору. А ну как он изведет наследника и сам сядет на русийский престол? Вот и подослал ему яду…

Трудно подумать о таком, глядя на Федора и Ксению. Еще труднее – на Ксению и царя Бориса…

Пока Нечай присматривался к тому, что делается возле Годунова, столовый человек поставил перед ним золоченую тарелку с ухой.

– Ты попробуй, попробуй, – снова зашептал ему Сутупов. – Такой ушицы ты в жизни не едывал. Ее монастырские люди готовят и мороженую в кругах присылают, дабы тайну приготовления соблюсти.

Нечай попробовал.

– Да, – согласился он, – Отменная уха… Уха из петуха.

– Како, како?

– Не обращай внимания, Богдан Иванович, это я к слову сболтнул.

Но Сутупов прицепился:

– Нет, не к слову. Доскажи, коли начал, а то рассоримся.

– Не проболтаешься?

– Ну вот еще, выдумал. Я не болтлив.

Пришлось раскрыть ему тайну монастырской ухи.

– Сперва и правда петух варится. Жирный, отборным зерном кормленный. А лучше того – куры. Они наваристей. Потом в той же воде варится осетр, за ним стерлядь, нельма и так, одна за другой, десять лучших рыб. Кости долой, только рыбий развар на курином жиру. Вот тебе и уха из петуха.

– Гляди ты! – поразился Сутупов. – Умно придумано.

Он набрал в рот варево и так замер, наслаждаясь нежным вкусом. Причмокнул сладко:

– Само на языке тает…

И вдруг вопросил быстро:

– Власьев у тебя вчера был?

– А у тебя?

– Ясное дело, – кивнул Сутупов.

– И у меня был.

– Ты своего человека на Курятный мост послал?

– Нет! – соврал Нечай. – А ты?

– Нет! – соврал Сутупов.

Вот тебе и уха из куриного петуха.