Текст книги "Чужая корона"

Автор книги: Сергей Булыга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Я разозлился, говорю:

– Нашу землю держит закон!

Он:

– А Цмок – это и есть закон.

Я:

– Может быть. Такое не исключено. Но ты мне все-таки скажи, какой он из себя, этот Цмок? Как ты его выследил? Почему он тебя не сожрал? Почему вчера яма была, а сегодня ямы нет? Почему ты, ведьмак, меня в норе не бросил? Ты с ним в сговоре или нет? Он человек или он зверь? Он один или их много? Ты мне хоть что-нибудь скажи!

Вот до чего я тогда разошелся. А он вилял, вилял, вилял, вилял – и так ничего мне толком не сказал. Ну, разве что сказал, что люди будут пострашнее Цмока. Так это и без него мне было известно, я ж не слепой. Вот я и вижу – ночь прошла, а я так ничего и не узнал. Вышел я на мороз, плюнул, сел на коня, велел гайдукам, чтоб они за Яромой зорко присматривали, ну и за пущей тоже, мало ли чего, а сам я, говорю, поеду дальше.

– Куда?

– Не ваше дело!

И уехал.

В Купинки, до пана Юзафа, я рано приехал. Пан Юзаф еще спал, встретила меня Анелька на крыльце, спросила, подобру ли ехал. Да как сказать, отвечаю, можно и так, что подобру, вот только один раз волки меня сильно досаждали.

– И что?

– Да отстегался, – говорю. – Четверых до смерти засек, остальные отстали.

– Кнут у вас, пан судья, знаменитый, – она говорит.

– Да, – соглашаюсь, – добрый кнут. Кого надо, так того и под землей достанет.

– Это про кого же вы так грозно?

– Да все про злодеев, про них, моя прекрасная Анелька. А ты все хорошеешь!

– А! – говорит. И отмахнулась.

Ну, это понятно. Зачем бабе хорошеть? Бабе надо деток, и побольше. Ну да ладно. Тут прибежал ихний гайдук, он же хлоп, стремя мне попридержал, я слез с коня, пошли мы к ним в палац. Там я глянул на ковер и говорю:

– Покойного Мартына сабля.

– Так, – кивает Анелька, – его.

– И висит она недавно, – говорю. – Да это и понятно. Упокой, Господи, раба твоего Мартына и всю кротость его.

Сел я на лавку, расстегнулся. Анелька кинулась собирать на стол. Еще не собрала, вышел пан Юзаф.

– С добром ли ехалось?

– С добром. Но не с добром приехалось.

– Это понятно, – говорит пан Юзаф. – Судья добрым гостем не бывает.

Ох, тут я взвился! Говорю:

– Что это у нас за держава такая! Почему это для всех для вас закон – что пугало?! А не ваши ли деды и прадеды эти самые законы сочиняли?!

– Одно дело, пан Галигор, сочинять, а совсем другое исполнять.

– Вот то-то и оно! Вот я затем над вами и поставлен, – говорю, – чтоб вы своих дедов и прадедов не забывали бы да поважали!

Он засмеялся, говорит:

– Да ладно вам, пан Галигор, я пошутил.

Ничего себе шуточки! Ну да и правда ладно. Ибо уже пора к столу. Окорока у пана Юзафа отменные, это всему повету известно. А тут он еще моргнул – и Анелька принесла три бутылки… а потом еще одну, и все это чужинское шипучее.

– О! – говорю. – Богат ты, пан Юзаф!

– Ну, и не беден, – говорит, – да и гостю долгожданному всегда рад сделать радость.

– Ой, долгожданный ли? А разве ждал?

– А разве нет? Или я, пан Галигор, след путал, а?

Точно, не путал. Я молчу. А он дальше говорит:

– Только я думал, что вы еще вчера приедете. Что, задержало что-нибудь? – и смотрит на меня, и усмехается.

Ат, думаю, ну ладно! И сразу хожу с козырей – говорю:

– Да, задержался я. На старых вырубках. Я там к Цмоку в нору лазил!

Ох, он тут прямо подскочил! А после сел, откупорил шипучего, нам всем троим налил, мы выпили, он говорит:

– Видел его?

– Я нет. А ты?

Насупился пан Юзаф. Помолчал, а после говорит:

– Я видел.

– Как?

Он молчит. Я говорю:

– Все как было с самого начала рассказывай. А я потом все это к делу приобщу, так и знай!

Он согласно головой кивает, еще раз наливает нам, мы начинаем выпивать и закусывать, а он нам подробно рассказывает, как звали его от пана князя Федора, он отказался, но как потом пошел он за паном князем Мартыном, как они дошли до озера, как там, на самом берегу, его Жучик вдруг вздыбился и не пошел на лед, как начал вскидывать, делать козла и прочее, а пан князь Мартын и остальное панство кинулось к маёнтку, как Цмок из-подо льда вдруг выскочил, всех их пожрал и исчез.

– Сколько у него было голов? – говорю.

– Было три, – отвечает.

– Так, хорошо, – говорю. – А на пана Михала шел одноглавый. Ну ладно! А Жучик у тебя вон какой умник. Почуял гада, получается.

– Почуял.

– А дальше было что?

Дальше он рассказал мне, как он с Яромой ездил на старые вырубки и какая там была яма. И была на дне той ямы лежанка, а от лежанки виднелась нора, но он, пан Юзаф, в ту нору лезть не решился.

– А вы, пан Галигор, неужели полезли? – он спрашивает.

– Полез! – я говорю.

И тоже рассказал им все как было с самого начала. Рассказал почти что без утайки, ну, там без всяких моих мыслей да еще без того, что до Цмока не касалось. Рассказал и говорю:

– А когда ты обратно от Яромы до дома ехал, ты ничего такого по дороге не встречал?

– Нет. А что?

– Так, ничего. А вот еще: Гришку с Сенькой я расспрашивал, и потому кто на острове в ту ночь при пане князе Федоре был, я знаю. А кто был при пане князе Мартыне?

Пан Юзаф стал перечислять. Я слушал и только головой качал: немало было там поважаных панов. Но, правда, безземельных, валацужных было еще больше. Им, таким, что! У них ни кола, ни двора, ни хлопов, ни совести, вот они и валацужничают взад-вперед по пуще и только и смотрят, где бы к какому разбою, наезду прибиться. Да, и еще были там и молодые панычи, и просто подпанки. Но все равно с десяток заможных, богатых панов наш повет в ту ночь не досчитался. И пана князя Мартына к ним туда же прибавь, в недочет. Да и с Федоровой стороны, еще хорошо, что хоть сам он не наш и с ним все больше были не наши и другие валацужные, но и там тоже с десяток наших в убыль будет. Итого, с обеих сторон, два десятка, не меньше, поважаных панов получается – это ого! Это, считай, два десятка маёнтков без головы теперь осталось. А простой народ, эти хлопы, они что? Они же как шкодливые дети! Их по субботам не пори, так они последний стыд потеряют! И вообще…

И вообще, много о чем другом я тогда успел подумать, но вслух пока ничего не сказал. Помянули мы тех, хоть и злодеев, которых Цмок сожрал, потом прибегает Юзафов гайдук, он же хлоп, и говорит, что баня уже готова.

Пошли мы, попарились в бане. Потом вернулись, маленько отдохнули. Тут как раз начало темнеть, Анелька нас опять зовет за стол. И опять несет чужинского. Грех отказаться! Снова сели.

На этот раз мы о деле совсем почти не говорили. Только уже под самый конец, когда я лишку хватанул, тогда и сказал:

   –  Ты, пан Юзаф, больше к Яроме не езди. Ты лучше скорей женись на Анельке.

Анельки тогда за столом не было, она тогда в чулан пошла, за чужинским. Но пан Юзаф все равно весь покраснел как рак и говорит:

– А это, пан судья, мне самому решать! Это дело не судебное.

– Как знать! – я говорю. – А если что? Вот, к примеру, зарежут тебя. Что тогда ей останется? А так ей, по закону, Купинки отпишем. И герб.

– А кто это меня зарежет? Цмок?!

– Нет, – говорю, – Цмок не режет, режут люди. Хлопы.

– Мои, что ли?

– Зачем твои? Пуща большая, пан Юзаф.

– А ты их видел?

– Да.

Вот что я тогда выболтал, старый дурень! Хорошо, что тут пришла Анелька, принесла с собой вина. Мы еще немного попировали, а потом они отвели меня спать, и я как лег, так сразу и заснул.

Назавтра ни о чем вчерашнем мы не вспоминали. Накормили они меня, я собрался, вышел на двор. Попрощались мы с паном Юзафом, я сел на коня и только уже уезжать, как вдруг Анелька меня за руку схватила, придержала, Юзафу говорит:

– Ты иди, иди в дом!

Он и ушел. Тогда она мне говорит:

– Он мне сегодня сделал предложение. Земной поклон вам, пан судья!

Я говорю:

– Рад за тебя, Анелька, очень рад. Но я-то здесь при чем?

– А он сказал, что это вы его надоумили. И не спорьте со мной, не спорьте! Лучше вот что послушайте: через две недели, в воскресенье, у нас свадьба. Приезжайте, пан судья, самым желанным гостем будете!

– Ох, и не знаю, – говорю, – что тебе на это и сказать. Управлюсь ли? Я же еду в Глебск, Анелька.

– Зачем?

– Такая моя служба.

Он тогда подумала, подумала, а потом отсюда вот, с груди, достает и подает мне три монетки – медный пяти грош, битый серебром и просто чистый золотой – и говорит:

– Это монетки не простые. Берите. Они вам помогут.

Смотрю я на нее и вижу – это для нее очень важно. Не возьму – она сильно обидится. Тогда я говорю:

– Золота и серебра никогда не брал и не возьму, я на службе. Ну а медь – это грех небольшой.

Взял я у нее тот медный пятигрош, она обрадовалась, а я спрашиваю:

– Откуда у тебя эти монетки? Чем они такие непростые?

Она в ответ на это только улыбнулась и молчит. И, вижу, сколько у нее теперь ни спрашивай, ничего она мне не скажет. И ладно! Тогда я ее еще раз поблагодарил за стол, за кров и поехал себе дальше. Теперь уже в Глебск.

Ехал я и крепко смотрел в оба. И кнут наготове держал. Что сабля? Сабля хороша, когда ты с таким же, как сам, конным съезжаешься. Тогда ты саблей ш-шах! – ему под бороду – и полетела его голова. А когда волки на меня наскочили, тогда я только кнутом и отбился, засек четверых.

Но волки что! А вот когда я Демьяна встретил, вот где тогда было делов!

А встретил я его еще тогда, когда я только от Яромы выехал, в двух верстах от него всего отъехавши, не больше. Еду, значит, я тогда, дорога дрянь, грязь чавкает, дрыгва дрожит, мостки гнилые, гнутся. Вдруг свист! И выбегают на дорогу из кустов, справа и слева сразу! Но я и тогда был с кнутом. Ш-шах направо – положил, ш-шах налево – опять то же самое! Я тогда Грома на дыбы, озираюсь. Смотрю – еще один бежит! Я и его тогда ш-ша…

Нет, не шахнул! Он кнут поймал за самый хвост и держит. И тянет его на себя! Ну и я на себя! Упираемся, тянем. Тянем-потянем, тянем-потянем, Гром подо мной, собака, так и пляшет, а этот хлоп…

О, вижу, а это же Демьян, Один-за-Четверых, тот самый, которого, как все говорили, Цмок еще летом сожрал! О, думаю, вот это встреча! И говорю, кнута не отпускаючи:

– Демьян, ты, что ли, это?!

– Я, пан судья, – он говорит. – А что?

– А ничего, – я говорю. – Кнут отпусти!

Он ухмыляется, не отпускает. А те, которых я посек, уже встают. Ну, думаю, сейчас они со всех сторон на меня кинутся. И Демьян это понял, кричит:

– Стой, собаки! Не трожь!

Они остановились. Он тогда кнут отпустил, говорит:

– Не бойся, пан судья. Если Цмок тебя не тронул, так и мы тоже не тронем.

Ладно! Я Грома унял, кнут на себя дернул, подобрал, на хлопов глянул, на Демьяна – и говорю ему:

– Так ты что, на него теперь служишь, на Цмока?

– Да, – говорит Демьян. – А что?

– Так, ничего. И много он тебе за твою службу платит?

– Да уж не меньше, чем покойный князь.

– А служба тяжела?

– Не жалуюсь. Вот, хожу по его пуще, и тех, которые его порядок нарушают, тех я в дрыгву закапываю.

– И много уже закопал?

– Так еще, пан судья, не сезон. А вот как снег сойдет, как дороги просохнут и как полезет сюда панство поважаное, как станет нашего господаря покой тревожить, вот тут я за лопату и возьмусь, тогда работы будет много. Понял меня, пан судья?

Я молчу. Ох и погано мне стало тогда! Ох, вижу, их там за кустами еще с десятка полтора ховается. А дорога, повторяю, дрянь, мостки гнилые, так что хоть я и на коне, а не уйти мне от них. И, главное, а кто они такие, от кого это мне уходить? И говорю:

– Не понял! Я только вижу – вы бунтовщики. Вы нарушаете закон!

– Э! – говорит Демьян. – А вот и нет. Это вы, паны, главный, извечный наш крайский закон нарушили!

– Какой?

– А тот самый! Зачем Цмока тревожите? Что, хотите нашу землю утопить? Сколько вам за то чужинцы посулили? А царцы сколько, а?

А, думаю, вот оно что! Сразу от сердца отлегло. Это, вижу, никакие не Цмоковы хлопы, а просто наше быдло обнаглевшее. Ну, это куда легче! Но все равно спорить я с ними не стал, Грома по холке потрепал, он и пошел. Эти стоят, не шелохнутся. Я не спешу: как Гром идет, так я и еду. И не оглядываюсь. Оглядываться на хлопов никогда нельзя.

Вдруг слышу – Демьян мне в спину дерзко говорит:

– Так им, пан судья, и передай: кто сюда сунется, того и закопаем. У нас, пан судья, лопат много, а к лету еще больше будет – на вас на всех хватит. Мы нашего Цмока вам в обиду не дадим!

И эти, слышу, зашумели: не дадим, не дадим! Ну, думаю, шумите, шумите, а я буду дело делать.

Так и уехал я от них. Потом приехал к пану Юзафу. Потом от пана Юзафа поехал прямо в Глебск. Ехал, зорко смотрел по сторонам, ждал Демьяновых хлопов. Но никого до самых Липок я не встретил, разве что одну старуху-нищенку. Увидел я ее и думаю: вот как раз мой пятигрош и пригодится. Дал я старухе пятигрош, она мне низко поклонилась. Приехал я в Липки, и там сразу к тамошнему войту, войт дал мне сменного коня, трех гайдуков, и я поехал дальше. Быстро ехал, нигде не задерживался, все у меня в дороге получалось лучше лучшего, о Юзафе с Анелькой я не беспокоился, я их предупредил. Да и мои гайдуки, которых я у Яромы оставил, тоже, думал, никуда не денутся, потому как у нас с ними издавна такой уговор: если я три дня не возвращаюсь, так они тогда меня не ищут, а собираются и возвращаются домой, к моей пани Марыле. А моя пани Марыля – это о! За ней не пропадешь.

Глава шестая. КТО Я?

Был я тогда совсем еще сопляк, десять лет мне тогда было, не больше, когда отец в первый раз взял меня в Глебск. Остановились мы тогда у дяди Петра, как и всегда потом останавливались. У дяди Петра было весело, много чего там можно было делать. Но я, повторяю, в первый раз приехал туда совсем еще сопляком, ничего еще не понимал, и мне было скучно. Отец с утра уйдет по делам, а я шляюсь по двору, не знаю, чем себя занять. И вот в один такой день я и подумал: а пойду я за отцом, посмотрю, что он там делает.

И пошел. На воротах были гайдуки, так я через забор – и на улицу. А там пошел, пошел и пошел, куда мне было надо. Это значит, что в великокняжеский палац, отец ходил туда судиться за долги. А там на крыльце, и сейчас там то же самое, стояли караульные стрельцы. Умные люди туда не суются. А я иду себе прямо на них, мне ж еще только десять лет, я здешних порядков не знаю. Стрельцы мне: стой, куда, сопляк?! А я: а мне надо к отцу, мой отец сюда вошел, а теперь я к нему иду. Они: а знаешь ли ты, сопляк, куда ты лезешь?! А я: пропустите, собаки, я к отцу! Один из них тогда…

Ну да! Все говорить, так все! Один из них тогда меня вот так вот взял за шиворот и со ступенек спустил мордой в грязь. И тогда там грязь была, и сейчас. И ладно! Я, значит, подскочил, утираюсь, смотрю на них, меня всего колотит. А они себе ржут! Вот, говорят, не лезь, куда тебе не положено. А я им тогда: не вам, собаки, решать, куда мне положено, а куда не положено. Я, может, еще сам стану Великим князем, буду тогда жить в этом палаце, а вам всем четверым велю головы поотрубать! А они ржут себе, пальцами на меня показывают, народ стал собираться. А что мне было с ними, с этими стрельцами, делать? Их было четверо, а я один, они вон какие здоровые, а я совсем еще сопляк, это я понимал. Ну, и ушел я оттуда, но напоследок еще раз сказал, что я им еще головы поотрубаю.

Пришел – опять же через забор – к дяде Петру и никому об этом ничего не говорю. Да только моему отцу, когда он от Великого князя возвращался, доброхоты, а они всегда найдутся, все подробно рассказали. Он пришел домой и первым делом взял меня за ухо и стал его драть, драть и приговаривать: сопляк ты, сопляк, ишь чего захотел – Великим князем стать! А знаешь ли ты, сопляк, что нет на свете горше доли, нежели великокняжеская?! И долго он мне ухо драл, едва не отодрал. Но ничего я тогда не понял, отца не послушал.

Зато теперь я точно знаю-понимаю: отец был прав. Но не настойчив. Потому что будь бы я тогда на его месте, я бы такому дурынде, как я, тогда бы вовсе уши оторвал, оба сразу!

А так я остался с ушами, слушал всяких злых людей. И полюбил я ездить с отцом в Глебск. А там у дяди Петра лежал во дворе вот такой вот, может даже еще больше, дикий камень. Я тот камень поначалу все ворочал, ворочал. Потом стал катать по двору. А потом стал поднимать. А еще дядя Петр учил меня на саблях биться, учил стрелять из аркебуза, учил читать, писать и еще многому другому, тоже полезному. Потом, когда пришла пора, он дал мне денег на новый жупан с золо тыми кистями, подарил свою лучшую саблю, и я поехал в Златоградье.

Это пан Юрий, сын покойного князя Сымона, сразу купил себе новый корабль и целую хоругвь верных боевых товарищей (которые его потом и предали), а я ехал один, сам себе был товарищем, сам греб, будто я простой хлоп. Зато вернулся! А где сейчас пан Юрий, так это только одному Цмоку известно.

Но только что мне тот пан Юрий! А вот брата его, пана Михала, мне было очень жаль. Когда мне донесли, что с ним приключилось, я страшно разгневался. Кубок бросил, встал из-за стола, сошел во двор, гикнул, свистнул – и побежал на меня Мех. А я его р-раз! – за рога, а после ш-шах! – крутанул, Мех и с копыт долой. Только тогда мне малость полегчало.

Я знаю, злые языки смеются, говорят, что Мех ручной, такого завалить дело нехитрое. Так если оно так, я говорю, так выходите, поважаные паны, повалите моего ручного зубра! Молчат, собаки. Га!

И так всегда: как только какое настоящее дело, так они молчат и по кустам, а вот как на Сойм сойдутся, так сразу орать: Великий князь не то, Великий князь не это! Новины не вводить, старины не нарушать! Так что же вы тогда, я им говорю, если вы так за старину стоите, чего же вы тогда в своих старых шубах не ходите, чего себе новые шьете?! И какие еще шьют, собаки! Вот староста Горельский пан Гардусь, так ему, говорят, привезли шубейку за восемь тысяч флоринов, то есть чужинских талеров. Вы представляете, какие это деньги?! И ведь не жалко ему было, вот! А если скажешь: пан Гардусь, стрельцам уже полгода платить нечем, помоги! – что он тогда ответит, а? А то: нет денег, распускай стрельцов, мы-де, Великий князь, тебя и без стрельцов в обиду не дадим. Брешет собака и не захлебнется! Ох прав был покойный отец, ох как прав: нет горше доли, чем великокняжеская! И чего он мне тогда вместе с ушами голову не оторвал?!

Что? Почему она горше всех? Да потому что у тебя как будто бы все есть, а на самом деле нет ничего, все не твое, не лапай! Да вот даже взять того стрельца, который меня мордой в грязь спускал вниз по лестнице. Я же ему голову так и не отрубил. Да и как отрубишь, а? Эти же сразу спросят: за что ты его так? Ты что, спросят, над нами царь? Или хотя бы король? Да и потом, я и сам на этом не настаивал. Я вообще…

Нет, тут надо по порядку. А по порядку будет так. Я уже рассказывал, что ходил в Златоградье. А ходил я туда дважды. Первый раз все было очень хорошо, хорошо началось и так же хорошо закончилось – приволок я с собой целый воз всякой добычи: золото, жемчуга, отрезы бархата, парчи… и много еще разного добра, точнее, барахла, как я это теперь понимаю. Но тогда и мне и всем моим и всем нашим окольным это казалось очень красивым и ценным. И я сразу, конечно, желанный жених. Тут меня, в одну зиму, и окрутили, задурили голову, женили на соседской Нюрке, за ней нам дали две деревни с мельницей. Ладно! И все было тихо.

А вот после того, как я во второй раз сходил в Златоградье, тихо уже не было. А было так. Вот я вернулся домой, опять наволок барахла, еще больше, а моя Нюрка, вместо того чтобы радоваться, мне первым делом вот что говорит: ой, Бориска, как я по тебе истосковалась, какие мне страшные сны снились, какие дурные мысли мне в голову лезли! И ой не вернулся бы ты, когда бы я его не попросила! Так что надо нам теперь его за то, что ты ко мне вернулся, как следует отблагодарить. Кого это, говорю, его? А она: а Цмока, а кого же еще. Бориска, Бориска, отведи ему коня, с нас не убудет, а ему будет приятно. И так она тогда ко мне пристала, что я согласился, взял доброго каурого конька, не пожалел, и отвел его в дрыгву.

А что мне нужно было делать? Правильно! Бабу послушай, а сам сделай наоборот. А я сделал так, как баба просила. Оставил я в дрыгве каурого конька (он мне часто теперь снится), вернулся домой, утром опять пришел, смотрю, там только одни косточки лежат. Ага, значит, принял, значит, откупились. Это очень хорошо! И вот от этого «хорошо» мы дома стол и накрыли. Хотя отец сразу сказал: как ты был, Бориска, сопляком, так сопляком и остался. Я смолчал. Сидим, выпиваем, закусываем.

Тут вдруг гонец. Из Глебска. Говорит: Великий князь того! А посему, говорит, великий крайский маршалок срочно созывает все поважаное крайское панство на Высокий Сойм, будем там себе нового господаря выбирать. Мы назавтра и поехали.

Конечно, можно было не ездить. Ездить на Сойм – это всегда большие траты. Но у отца тогда опять была тяжба, опять он за долги судился, так что ему, как ни крути, все равно нужно было ехать. А меня ему взять тоже было с руки, потому что если вдруг что, можно было и вызвать кого, и тогда бы я скольких там ни вызови, а всех бы порубил. Или хотя бы отмахался бы. Я саблей и тогда уже ловко махал. А силы во мне тогда было может даже больше, чем сейчас. Я тогда и самых настоящих диких зубров на спор останавливал. И это правда! Да вы хоть у кого хотите спросите.

Но речь пока что о другом. Поехали мы в Глебск решать отцовские судебные дела и заодно на Сойм.

Только какой там тогда суд, какие там отцовские долги, когда там все крайское панство съехалось?! Ох, тогда там шуму было! Ох, и делов! А я тогда уже знал многих, да и многие знали меня. Га, еще бы! Да если бы не я, не знаю, вернулись бы они из Златоградья! Ну и зовут меня туда, зовут меня сюда, и я от отца и отбился, большие люди меня приглашают, меня угощают и слушают, а я, дурень, им важно говорю. Я тогда, по молодым годам, был большой говорун. И вот я говорю и говорю и говорю…

И так договорился я до Горельского старосты пана Гардуся. Он меня тоже угостил и выслушал, а после говорит: а сын у тебя есть? Есть, говорю, зовут его Петром, я его так в честь дяди Петра назвал, это мой любимый дядя. Пан Гардусь мне на то отвечает: и мне он люб, твой дядя Петр, и отец твой, пан Апанас, тоже видный, поважаный пан, а ты, пан Борис, и того поважанее. Пойдем со мной, Борис! И я, дурень, пошел.

А следующим утром было заседание, и там крикнул пан Гардусь меня. И зашумели Гардусевы прихлебатели, и застучали об пол саблями, и тоже меня закричали. И всех они перекричали. Вот так выбрали меня Великим князем на мою же голову.

Отец тогда сказал: мало тебя в грязи валяли, поваляют еще!

И он как в воду смотрел. Но это было уже после. А поначалу было очень хорошо. Вот, думал я, как я тогда, когда еще был сопляком, сказал, так оно теперь и вышло! Повели меня в великокняжеский палац, стал тот палац моим. И я все помнил! И терпеливо ждал. И вот на третий день, когда сменили караул, заступают новые стрельцы, старший над ними Сидор Зуб. Вот я сижу, а он передо мной стоит, докладывает, я молчу, слушаю. Вот он уже доложил, ждет от меня распоряжений. А я опять молчу! Только смотрю я на него, смотрю, смотрю. И нас там только двое…

Потом я говорю: пан капитан, а ты давно здесь, при великокняжеском палаце, служишь? Он говорит: давно, уже пятнадцать лет прошло, пошел шестнадцатый. Га, говорю, это очень хорошо. А помнишь ли ты, пан Сидор, ровно пятнадцать лет тому назад тут один паныч, ну совсем еще сопляк, лез сюда на крыльцо, а ты его спустил обратно, такое помнишь, а? Он говорит: не помню, господарь, а сам побелел. После сразу дальше говорит: это, должно быть, был не я, а кто-нибудь другой, я сызмальства детей люблю, я, говорит, если что, такого бы никогда себе не позволил. Вот-вот, говорю, и это хорошо, и дальше, пан Сидор, никогда себе лишнего не позволяй, потому что человек так тонко устроен, что если ему одну голову срубить, то другая у него уже не вырастет, он же не Цмок! Да, это верно, говорит пан Сидор, мудр ты, Великий князь, и прозорлив. Я засмеялся, говорю: золотые слова, запомни их, пан Зуб.

Он запомнил. И хорошо служил. Он и теперь у меня служит, но уже полковником. И полковником он стал единственно с моей господарской ласки, потому что это я его перед Высоким Соймом защищал, я у них для него полковничью булаву прямо-таки из зубов вырывал. Ну, Зуб на то и зуб, чтоб его вырывать. А он, пан Зуб, зубаст! И стрельцы его все как один зубасты. Они – это моя опора. И вообще, всего, что у Великого князя хорошего есть, так это только они, мои стрельцы, мой верный полк стрелецкий. А этот Стремка приезжает, говорит…

Но о пане Стремке, зыбчицком судье, говорить пока еще рано. Будем пока что про моего сына Петра говорить.

А что о нем сказать? Да ничего хорошего. Сидит себе в своем, бывшем моем маёнтке, носа в Глебск не кажет, как будто я ему и не отец. Обидно это мне. А с другой стороны, что ему тут делать? Великим князем ему никогда не бывать, Статут такое запрещает. Это же что собаки придумали! Что если кто Великим князем избирается, так он тогда все свое бросай и иди в Глебск и здесь сиди, и смотри за державным порядком, и принимай и отправляй послов, и ходи на войну, и добывай добычу, и наполняй казну, а после, как помрешь, кому все это достанется, а? Да никому! То есть тому, кого они потом сами выберут. А выберут они любого, только не сына твоего, ему нельзя! А ему только то, что ты ему бросил, когда тебя на Глебск сажали. Хорош обычай, ничего не скажешь – старайся, дурень, на другого. Вот Петр и не хочет знать, что я тут делаю и как.

А я чего ни сделаю, а им все не так! Мир заключу, а Сойм: зачем заключал, кто просил?! Я на войну, а Сойм: куда?! Или у нас неурожай. Сойм опять у меня: почему? Мор по державе, а они… Ат, собаки! Я, что ли, этот мор принес? Или вот теперь Цмок. Я, что ли, его подговаривал Сымонье утопить? Хотя я, может, даже рад, что он там сразу столько валацужья загубил. Вот и пан Стремка тоже говорит, что это был акт правосудия.

Но разве панству нужно правосудие? Разве им нужен порядок в державе? Их только одно заботит – их панская вольница. Им бы только пьянствовать да промеж собой на саблях биться. А тут вдруг является какой-то Цмок и начинает им мешать. И они сразу в крик: куда ты, ваша великость, смотришь?!

А я смотрю в корень. А корень – это наш Статут. Я знаю, что с ним нужно сделать. Но я пока что про это молчу, потому что понимаю: для этого еще не время. Да тут сейчас и вообще такое наступило время, что хоть ты волком вой. А что! Цмок на охоту вылез, на разбой, вот где забот так забот, вот где беда на мою голову! И зачем только они, собаки, его растревожили?! Сидел он в той дрыгве до этого, может, целую тысячу лет, и пусть бы он еще там столько же сидел, так нет же, нужно было сунуться! А я теперь один за всех расхлебывай. А как расхлебывать, когда даже неясно, с какой тут стороны подступаться?!

Но что всего обиднее, так это то, что понимаю я, что сам во всем виноват: не спохватился вовремя, в шапку проспал, профукал. Да, и профукал! Ведь что я сделал, когда он, этот поганый Цмок, пана Михала убил? Да ничего не сделал, вот что. Сперва, конечно, опечалился, но после быстро успокоился и стал при случае говаривать: а вот вам, Панове, урок, не слушайте чужинцев, не ищите у нас динозаврусов, у нас здесь все только свое, природное, с ним не пошутишь! Но все равно я Михала жалел, хороший был стрелок. А вот когда его отцу, старому князю Сымону, последний час пришел, так я вообще нисколько не печалился и опять же ничего не делал, а только руки потирал да думал: одним смутьяном меньше, это хорошо! Ну а когда мне про Сымонье донесли, про то, что Цмок его сожрал вместе с Мартыном, вместе с Федором и прочей валацужной шушерой, я и вообще духом воспрянул. Вот, думал, мне теперь совсем легко задышится!

Но тотчас спохватился, думаю: э, нет, тут еще как сказать, чем все это кончится, тут еще нужно сперва крепко во всем разобраться, а потом уже решать, в радость мне это или нет. Но как тут тогда было разобраться, когда тогда еще было даже не понятно, откуда этот слух вообще появился, Глебск ничего еще толком не знал. Я тогда вызвал к себе пана Зуба и повелел ему срочно выставить на всех заставах и по всем ближним дорогам караулы, и всех кого только можно хватать и допрашивать, и всех из них, кто хоть чего-то про Сымонье будет знать, тех срочно доставлять ко мне.

На второй день приводят ко мне пана Стремку. Он, этот Стремка, зыбчицкий поветовый судья, мне говорит: я, ваша великость, сам к вам спешил, а теперь спешу вам доложить все как было. Я говорю: докладывай. Он мне и доложил – подробно, четко, ясно, с именами и цифрами – и сразу лезет со своим советом: ты, ваша великость, времени, мол, даром не теряй, а пока что еще зима, мороз, посылай своих стрельцов, весь полк, к нам под Зыбчицы, я там нужные места покажу, они там крепко все обложат, а после как загонщики пойдут – и мы этих Демьяновых хлопов всех как зайцев переловим. Это, я говорю, хорошо, но зачем же целый полк, возьми полсотни, ну хоть сотню гайдуков, а я дам самых лучших, и лови. Э, нет, он говорит, их так не переловишь, они ушлые, они там каждую кочку знают, они разбегутся, а тут нужно и сразу и всех, чтоб до весны эту заразу вывести, а то как потом снег сойдет, дрыгва откроется и побегут к ним окольные хлопы, тогда пиши пропало, господарь! А там еще и Цмок проснется.

Ат, говорю! Так он, ты же сам говорил, и так уже не спит. Он соглашается: этот не спит. А тогда, он говорит, весной, может, и второй Цмок проснется, и третий, я, говорит, не знаю, сколько их там теперь развелось. Вот до чего он, этот Стремка, тогда напугался! Ему тогда везде Цмоки мерещились. Хотя издавна точно известно, что Цмок, он был, есть и будет один. Короче, вижу я тогда, что с этим Стремкой говорить – это только время зря терять. И говорю ему: хорошо, поважаный пан Стремка-судья, благодарю тебя за службу, за донесение. А вот про твой совет я пока промолчу. Ты, говорю, сам понимаешь, что державные дела так быстро не решаются, я сперва должен крепко подумать. Да и тебе с дороги нужно похлебать горячего, потом соснуть часок-другой. Так что иди пока, хлебай да отдыхай, а я пока подумаю, иди.

Он и ушел, а я остался думать. Га, думаю, а что, а этот Стремка прав. Цмока, конечно, забывать нельзя, но и с хлопами тоже ведь надо что-то делать. А то вот соберется Сойм, а это уже совсем скоро будет, и опять они пойдут орать: а хлопы что? а проморгал, ваша великость, хлопов! а ну, Панове, ставим на голосование…

Вот так! Но, с другой стороны, а пошли я в Зыбчицы стрельцов? Тогда они опять: здрада, Панове! да вы только поглядите, куда он наше войско посылает, – аж под самый Харонус! не иначе как войну затеял, а у нас с царем мир!