Текст книги "Мистификация (сборник)"

Автор книги: Сергей Снегов

Соавторы: Ольга Ларионова,Вячеслав Рыбаков,Александр Шалимов,Аскольд Шейкин,Лев Куклин,Андрей Измайлов,Александр Щербаков,Артем Гай,Дмитрий Каралис,Андрей Бельтюков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)

– Как спалось? – Женька высился, блистая загорелой гладкой кожей, будто обшитая листовой медью дозорная башня, – ирреально широкоплечий, широкогрудый, бугристый от мышц.

– Да… – невпопад ответил я.

Он засмеялся. Из залитой солнцем спальни в тон Женьке зазвенел женский смех, и женщина показалась на пороге.

– Познакомьтесь, – проговорил искрящийся от удовольствия и гордости Женька. – Это Марина. А это достославный Энди Гюнтер.

– Очень рада. – Она улыбнулась дружелюбно, но чуть напряженно.

Я молчал.

– Позавтракаешь с нами? – спросил Женька. – У нас гостевой резерв не израсходован, так что пожалуйста…

Я молчал.

– Маринушка… – сказал он, чуть повернув к ней голову, и мускулы шеи и плеч его веско шевельнулись.

Она прошла на кухню, сразу замурлыкав там что-то весьма музыкальное.

– Слушай, Энди, я после завтрака ускачу, ты не обижайся. И не уходи. Тренировка, понимаешь, пропускать никак нельзя…

– Баскетбол? – спросил я. Молчать дальше было невозможно.

– Не-ет. – Он заулыбался. Он все время улыбался. – Верно, была такая мысль. Попробовал поначалу, да без толку.

– С твоим-то ростом? – изумился я.

– Ну! И мячик точно вкладывал, а все прахом. Нету чувства команды. Торчал посреди поля дурак дураком. Прыгаю в длину теперь. – Он вдруг принялся вздергивать на уровень своей головы то одну, то другую необозримую ногу. По комнате пошел прохладный ветерок. – Через месяц мировые!.. – Он застенчиво улыбнулся и поплевал через левое плечо. – Очень замечательно, что ты заглянул, – сообщил он, произнося слова чуть отрывисто, в такт могучим махам. – Мы тут живем бобылями совсем. Серега в турпоходе с группой на Большом Невольничьем, там приличный оазис сохранился… Полный восторг! Больше года очереди ждали… – Он перестал пинать воздух, и речь стала плавной. Но все равно какой-то дерганой. – Впервые, знаешь, человек увидел зелень под открытым небом. А карапуз в дошкольном лагере. В городе, как ни крути, нельзя расти детям. Хоть куда-то надо на простор. Маришка-то, конечно, все бы их при себе держала, что восьмилетнего, что восемнадцатилетнего, но я настоял!

У меня обмякли ноги. Я нащупал кресло и сел.

– И конечно, сам тоже, знаешь, скучаю. Однако! – Он назидательно тряхнул вытянутым пальцем. – Мало ли чего мы хотим. Важно, что им надо. Я тут столько учебников по педагогике проработал… – застенчиво сказал он и улыбнулся. – Ой, давно тебя не видел, столько рассказать всего хочется! Мысли скачут… Вчера-то толком так и не поговорили…

– Господа! Кушать подано! – раздался звонкий голос.

На тарелках дымился завтрак.

Марина сунула полную ложку себе в рот и сказала:

– М-м, какая вкуснотель!

Эта реплика явно предназначалась Женьке, который, присев на краешек стула, удрученно принюхивался.

– Да… – пробормотал он. – Конечно, это еще ничего. С молочком… – Он осторожно прихлебнул молока из бокала.

– Опоздаешь, – заметила Марина.

Женька стрельнул глазами на часы и, ахнув, врубил ложку в брикет. Марина улыбалась, поглядывая на него исподлобья, потом глянула на меня, приглашая поулыбаться тоже. Я поулыбался тоже. Ее улыбка была почти материнской. Женька, отставив пустую тарелку и бокал, поднялся и растерянно замер.

– Что-то ведь я еще хотел…

– Побриться, – уронила Марина, не поднимая головы и продолжая аккуратно есть.

– Ой, точно! – простонал он и улетел в ванную. Там сразу что-то громко упало и раскатилось по полу.

Марина стала собирать посуду. Я смотрел. Стоило смотреть. Стоило только и делать, что смотреть на нее.

– И так вот каждый день, – произнесла она, а руки ее между тем что-то открывали, закрывали, включали: широкое солнце телеокна льнуло к ее гибкой спине, смуглым ногам. – Дитятко, ей-богу… – Она глянула на меня и тут же отвернулась. Я вдруг понял, что она меня боится.

– Побежал! – крикнул Женька, просовывая голову в кухню на какой-то нечеловеческой высоте. – Энди, не уходи! Все мне расскажешь про Оберон!

– Счастливо! – хором крикнули мы с Мариной, и он исчез.

– Вечно опаздывает, – недовольно сказала Марина.

– Почему? – спросил я. Соломин никогда никуда не опаздывал. По нему можно было проверять часы. – Это я его немного задержал…

– Немного, – усмехнулась она чуть пренебрежительно. – Это самый несобранный человек на свете. Я ничего не могу поделать, и так старалась, и этак… Сегодня из-за вас. Сидит на кровати и бурчит: нельзя будить, устал с дороги… а сам косит на часы, ерзает… Завтра из-за мальчишки на улице, который попросит его достать залетевший на карниз планер, или из-за соседки, одинокой старушки, которая любит с ним болтать, или с парнями будет возиться, сюсюкать, словно не сыновья у него, а дочки, или… да мало ли, мне и в голову не придет. – Она помрачнела. – Увидит, например, очередной номер «Вакуума» или «Физикл» в киоске и станет, кусая губы, крутиться возле, а потом с отчаяния возьмет «Моды». «Посмотри, родная, что я тебе принес!»

– Он был талантливый физик, Марина, – сказал я после паузы.

Она словно ждала, что я заговорю об этом. Ответила сразу:

– Гениальный. К сожалению. Все ему мешали, все было не так. Это ведь тоже от громадной внутренней несобранности. Почему я могу, почему все могут и работать с интересом, и оставаться нормальными людьми!

– Что это – нормальные?

– Вы… – несколько секунд она молча смотрела мне в глаза. – Видеться раз в неделю – это нормально? Тысячи самых прекрасных слов, преданность удивительная, женская почти – а потом опять дни и ночи ни слова, ни звука от него… и сама-то боишься позвонить, как же, помешать гению не дай бог! Это нормально? Три месяца не решалась сказать, что жду ребенка… сам не замечал. А потом – то же сумасшествие навыворот. Либо совсем не заботиться о нас, твердо зная, что у него одни права и никаких обязанностей, либо только одной заботой и заниматься, так, что в голову, кроме этого, вообще ничего не идет! Наверное, по-вашему, это нормально, ведь вы один. И он был бы один. Если б я его не спасла – засох бы. До меня он всегда был один. Это – нормально?

– Он сам вам сказал?

– Конечно, нет. – Она усмехнулась. – Хорохорился. Но когда… я же не девчонка, это понятно сразу…

– Вы не уважаете его, Марина? – тихо спросил я.

У нее сверкнули глаза.

– Я его люблю. Вы знаете, что это?

– Думаю, что знаю, – проговорил я.

– Думаю, что не знаете, – проговорила она.

Я улыбнулся. Некоторое время мы молчали, потом она рассмеялась, смущенно махнув рукой:

– Что это я развоевалась? Простите, Энди!..

Я облегченно засмеялся с нею вместе.

– Просто я струсила, – призналась она.

– Я догадался. Но умыкать вашего мужа в пользу теоретической физики мне даже и в голову не приходило…

– Глупо, да? Вы не думайте, я им ужасно гордилась. Даже свысока на всех посматривала: вот какая я, что такой человек меня любит. И очень старалась… но это не могло длиться вечно.

– Марина, не надо. Я все понимаю. А вы будто прощения просите у меня.

– Не-ет, – ответила она. – Я права. Это вы просите у меня прощения, потому что когда-то были не правы с женщиной – вот и соглашаетесь со всем, что я говорю.

Я даже не помню, о чем мы, собственно, с нею дальше беседовали. Мне было удивительно хорошо. Странно – еще лучше, чем вчера на аэродроме. Я как-то даже забыл, что ничего не понимаю. Она рассказывала про детей, про Женьку – как он побеждает всех других прыгунов в своей возрастной категории; как трудно бывает вытащить его в филармонию, хотя ему нравится старинная музыка, особенно – органная, к которой она ухитрилась его приучить еще в ранние годы; как он часами возится с детьми, с таким удовольствием, словно сам ребенок, играющий со сверстниками; как о нем, будто и впрямь о маленьком, надо заботиться, все напоминать… Я тоже болтал – про космос, наверное. Помню, она ахала с замиранием: «Да неужто?» И мне было хорошо.

…Только мы с Женькой уселись в комнате, предвкушая беседу и обед, как запел вызов.

– Елки зеленые, – пробормотал Женька, идя к экрану. – С Маришкиной работы, что ли…

На экране появился мужчина с красным, блестящим от пота лицом. Ворот его рубашки был расстегнут.

– Товарищ Соломин, здравствуйте, – выдохнул он. – Директор детского лагеря «Рассвет» Патрик Мирзоев.

– Узнал. – Женька встревоженно подобрался. – Что… Вадька?

Мирзоев судорожно кивнул. Женька вцепился в спинку кресла.

– Нет-нет, ничего не случилось! Просто Вадик с другом покинули лагерь. С ними был третий, но он испугался и отстал. От него мы узнали, что они хотели уйти в горы.

Женька желтел на глазах. Мирзоев с мукой смотрел на него.

– Предгорья прочесывают двенадцать орнитоптеров. К сожалению, одоролокаторы почти неприменимы: идет дождь…

– Дождь, – бессмысленно повторил Женька. – Постойте, орнитоптеры… как же видимость?

Мирзоев пожевал толстыми коричневыми губами и смолчал.

– Все камни скользкие… – пробормотал Женька. – Вы… да это же… Я лечу к вам!

Из кухни, пробиваясь сквозь шум текущей воды, доносилось мирное пение.

– Марина! – неверным голосом позвал Женька.

– Аушки? – ответила она. – Изголодались? Уже скоро.

Женька двинулся на кухню.

Там перестала бежать вода.

…Женька сел за пульт и уставился на свои руки. Руки ходили ходуном.

– Дай-ка мне, – попросил я.

– Да, – бесцветно согласился он и неуклюже, боком, выкарабкался с переднего сиденья.

Летели молча. Впереди были медленно ворочающиеся облака и острые взблески голубизны.

– Все это пустяки, – вдруг заявил Женька бодрым жидким голосом. – Далеко ли уйдут два клопа? На кручу не полезут, а в долине разве что промокнут. Ты не волнуйся, Маринушка.

– Энди, – спросила Марина, – там такие тучи. Они нам не помешают?

– «Рассвет» в дожде, – ответил я. – Нам это никоим образом не помешает. – Я заметил, что выламываю акселератор, дошедший до упора. – Главное – спокойствие! – сказал я громко и положил руки на колени, сцепив пальцы. Пальцы хрустнули.

– Ты, главное, не волнуйся. – Женька погладил Марину по неподвижному плечу. – Главное – спокойствие. К нашему прилету их, конечно, уже найдут.

– Энди, – спросила Марина, – нельзя ли побыстрее? Мне все кажется, мы стоим.

– Мы делаем тысячу триста сорок.

– Благодарю вас, я вижу спидометр.

Я скособочился так, чтобы она не видела спидометр.

– Вот сейчас еще прибавлю, – пообещал я и бесцельно потрогал рычажок акселератора.

– Спасибо, – сказала она.

– Сейчас Энди еще прибавит… – беспомощно сказал Женька.

Я бросил оптер глубоко вниз и врезался в гребни туч. Мы пронизывали их, на миг выныривали в небо, с неистовой быстротой на нас рушился очередной блистающий, будто бы плазменный, горб, накрывал, мелькал за светозащитным стеклом дымными серыми струями. Стало лучше.

– Как мы летим… – произнесла Марина.

А потом вдруг сразу все кончилось. Я пошел на посадку, тут позвонил Мирзоев: дети нашлись живы-здоровы, даже не промокли, преспокойно пережидая дождь в семи километрах от лагеря, в маленьком гроте. Засекший их орнитоптер кружил в облаках, не обнаруживая своего присутствия. Пилоту был дан приказ скрытно сопровождать ребят до завершения побега. С минуты на минуту синоптики приоткроют небо над лагерем, и ребята смогут успеть вернуться посуху.

– А если они дальше пойдут? – хрипел умирающий от счастья Женька. – Хватайте их за шкирки!

Мирзоев отрицательно покачал головой. Глаза его буквально светились от облегчения, что дети нашлись.

– Придут сами, – проговорил он твердо. – Мы обеспечили их безопасность, но унижать их не имеем права. Вмешаемся только в крайнем случае. Пусть работают.

А Марина молчала, улыбаясь и прикрыв глаза. На прокушенной губе поблескивала капелька крови.

Приземлились на плоском поле, поросшем реденькой настоящей травой. В сизой дымке угадывались смутные тени гор. Клубящиеся тучи нависали над полем, над стеклянными глыбами зданий: из туч хлестал прямой светлый ливень, и рахитичные метелочки травы часто вздрагивали. Чувствовалось, что скоро проглянет солнце. Накрываясь блестящими плащами, к нам бежали люди, из дождя выныривали орнитоптеры, трепеща туманными крылышками.

– Какой ливень, – проговорил у меня за спиной Женька. – Ну вот, Энди, скоро увидишь нашего карапуза…

Я приоткрыл колпак. В оптер прорвался шум дождя, гул моторов, широкий сырой воздух, напоенный ароматом земли. Я мгновенно промок, волосы седым клоком свесились на глаза, и по спине потекло.

– Вы меня извините, ребята, – сказал я и выпрыгнул из оптера.

– Энди! – крикнула Марина. Только один раз.

Оскальзываясь, я пошел прочь, раздвигая сверкающий звонкий дождь окаменелым лицом. А потом, когда машина пропала за переливчатой завесой, опустился на колени, а потом припал к земле, как к жене. Земля была теплой, и дождь тоже. Я не был необходим – значит, был не нужен.

3

Месяц прошел. Месяц на Земле. Среди лиц, на которых даже под улыбками темнели привычные озабоченность и тревога. Месяц…

Я очень много успел. Вечером первого же дня я запросил Трансмеркурий Мортона – тот, захлебываясь от возбуждения, стал рассказывать, что происходило минувшей ночью в метрике околосолнечного пространства. Он ничего не знал. Я улетел к нему, проработал почти неделю, вернулся… Кто бы поверил мне? В общих чертах я уже представлял механику процесса, но голова шла кругом от мысли, что я, благодаря какой-то микрофлуктуации на прогибе поля, единственный, быть может, человек, оставшийся с памятью о том варианте. Приблизительно раз в тысячу семьсот двадцать шесть лет – я вычислил периодичность с точностью до секунд – дикие искажения пространственно-временного континуума приводят к его разрыву. Происходит скачок на другую мировую линию. Одна из бесчисленных неосуществившихся вероятностей становится реальностью, реальность – всего лишь одной из неосуществившихся вероятностей. Вчера я установил, что энергетика процесса на пределе и текущий вариант, мир Б, – неустойчив. Сегодня – что время работает на него. Чем дольше он продержится, тем меньше вероятность обратного перехода. Года через полтора возможность спонтанного соскальзывания обратно в мир А практически исчезнет, но сейчас любой толчок мог вызвать возвращение.

С Женькой я не виделся – он тренировался, готовясь к мировым соревнованиям, у меня тоже не было времени. Пару раз мы созванивались. Марина смотрела на меня дружелюбно.

Сейчас я отдыхал.

Бар назывался забавно: «У доктора». Я набрел на него, бесцельно бродя по извилистым улочкам старого города. Взял два пива, уселся в затемненном углу. Пиво, оседая, шуршало в кружках.

Я отдыхал долго. Иногда входили люди, и бармен, видимо, всех их знал, потому что говорил: «Курт, я слышал, твой мальчик вернулся с Каллисто?», «Илза, дорогая, экспедиция наконец-то разрешена! Как печальна эта радость для меня – ты уезжаешь так надолго…», «Войтек, дитя мое, вы плохо выглядите. О эти женщины! Лучше совсем не иметь с ними дела!»

С пустыми кружками я подошел к стойке.

– Еще можно?

– Понравилось? – спросил бармен, листая какой-то журнал.

– Пива вкуснее вашего я не знаю.

Он отложил журнал.

– Это настоящее баварское пиво, – задумчиво проговорил он, неспешно наполняя кружку. – Простите, больше не могу. На ваш приход я не рассчитывал. Я сам, по случайно оброненным замечаниям в источниках, воссоздал рецепт. Мой бог, как надо мной смеялись коллеги!

Я понял, почему бар называется «У доктора». Я узнал бармена, его фото были в газетах несколько раз. Пиво мне наливал доктор истории и социологии Йозеф Айзентрегер.

– Но почему, объясните мне, почетно вытаскивать на свет грязные секреты политиканов и зазорно – вкусные секреты пивоваров? Два вечера в неделю я с искренним удовольствием стою у стойки, говорю и слушаю, угощаю друзей и делаю им немножко приятно…

– Совсем настоящее? – спросил я.

Он впился взглядом мне в лицо и ответил не сразу.

– Вы шутите, – наконец проговорил он, – и очень неудачно. Конечно, я вынужден отчасти прибегать к синтетике. Но за это спросите не с меня. – Он махнул короткой волосатой рукой куда-то в сторону далекой, гниющей Атлантики. Со стуком поставил кружку передо мной, поправил рукав рубашки. Пиво вскинулось от сотрясения. – Было уже предельно ясно: если не принять срочных мер, к концу века планета начнет умирать. Но их же совершенно не волновало, чем дышать и что есть нам сегодня!

– И завтра, – добавил я.

– И тем более завтра. Мой бог, на родной планете мы забираемся под колпаки…

Мне вспомнились спиральные вихри, с ревом бьющие из шахт обогатителей там, в том мире.

– Я тоже чувствую эту боль, доктор, – сказал я. – Слишком обидно расплачиваться за ошибки, сделанные так давно, не нами – теми, кто давно исчез и давно осужден…

– Мой бог, они же предвидели все это! Столько слов! Вы не поверите, сколько было слов! И ученые были, они всё знали и били тревогу, но эти горе-политики на ней только спекулировали. Я очень мирный человек, но я бы… – он помедлил, – расстреливал…

– Да, пожалуй, – согласился я.

– Мне семьдесят лет. У меня три сына и ни одного внука. Люди боятся иметь детей.

– Далеко не все.

– Не все. Но я не знаю, кто прав. И кого уважать за мужество.

– И тех и других, – улыбнулся я. – Знаете, доктор, я встречал довольно много разных людей. И кажется, не встретил ни одного, кто не заслуживал бы уважения.

– Мой бог, если б это могло помочь…

– В конечном счете лишь это и может помочь. Я не философ и не историк, но мне так нравится, что на любого человека можно положиться!

– Если вам этого хватает, – сказал Айзентрегер печально, – вы счастливый человек. У вас есть дети?

– Нет.

Он покивал и опять чуть нервно поправил рукав.

В кармане у меня запел радиофон.

– Добрый вечер, доктор Гюнтер, – удрученно произнес с экрана Абрахамс, когда я дал контакт. – Я крайне виноват… Вы, вероятно, будете сердиться, но увидеться с вами в ближайшее время я не смогу.

Девять часов назад я договорился с ним, с лучшим из учеников Соломина, о встрече, чтобы кое-какие расчеты провести вместе. Мне не хватало знаний.

– Что-нибудь случилось? – спросил я Абрахамса, прощально кивнув доктору и отходя от стойки.

– Н-нет… пока ничего не известно… – промямлил он. – Но дело касается моего учителя, я не мог отказать…

– Что такое? – картинно изумился я, чувствуя, как сердце валится куда-то в холод.

– У нас вдруг затеяли переезд в новое здание. При разборе институтских архивов наткнулись на документацию его работы – той, что он оставил. Материалы крайне скупы, ведь перспективной ее не считали, – но в свете последних открытий, в частности моих скромных работ… Меня попросили срочно проанализировать.

Я даже зажмурился на миг. Достаточно мелочи, чтобы все покатилось обратно…

Например, возвращения Женьки к работе над синтезом.

– Ведь Соломин оставил работу, – осторожно сказал я. – Признался, что попал в тупик.

Абрахамс красноречиво пожал плечами.

– Я крайне счастлив был бы заняться вашей проблемой, она увлекла меня, – сказал он очень виновато.

Мы договорились, что он позвонит мне через пять дней.

…На стадион я не пошел и не стал смотреть телевизор. Соломин получил золото.

Вечером я навестил их. Дверь разомкнулась, и голос Женьки, донельзя бодрый и веселый, возгласил из глубины:

– Кто еще пришел поздравить старого прыгуна со славной победой?

Раздались шаги и смех – громкий и старательный.

– Это я, – сказал я.

Секунду он смотрел на меня, будто не узнавая. Потом ссутулился и перестал улыбаться – лишь в глазах светилась неподдельная, но какая-то старческая радость. Горел телекамин. Как тогда.

– Вот ты… – пробормотал Женька. – Иди скорее. Садись.

– Прими мои поздравления, – сказал я. Он бессильно мотнул головой. – Марина дома?

– Она тебе нужна?

Я сел в кресло и протянул ноги к камину.

– Что, греет? – чуть улыбнулся Женька.

– Нет, Марина мне не нужна.

– Дома. – Женька понизил голос и оглянулся на спальню. – Поздравители утомили – легла вздремнуть. А я сижу и думаю о чем-то. – Он неловко повел рукой и снова улыбнулся. Гибко растянулись черные трещины морщин. – Я рад, что ты прилетел.

В дровах что-то с хрустом обвалилось, взлетел фонтан искр.

– Столько лет мечтал, – Женька покачал головой, и встрепанная грива его волос мягко заколебалась. – А вот и все.

– Что – все?

– Все и есть все.

– Почему, Женя?

Он шевельнул глыбами плеч:

– Так… Не нужно это. Я для растительной жизни создан. Срам, Энди. Любить жену, детей, из кожи лезть, чтобы радовались, и все. Свои дела – чушь, чтобы время скоротать, пока они не нуждаются во мне, пока у них свои дела. Вот она спит, не вижу ее – и мне уже одиноко. Сижу и жду. – Он вспомнил, что стоит, и опустился в кресло. – Пусть поспит… – нежно проговорил он. Так нежно, что у меня сжалось горло. – Из-за моей победы устала…

Не то чтобы я всю жизнь был один. Но это другое. Будто летишь на задание. Мертвые черные скалы внизу, страшно чужие, страшно чужие… Медленно меняется узор ослепительно рыжих облаков. Бывает, радары засекут другой оптер, идущий другим курсом, с другим заданием. Подрулишь навстречу, зависнешь, коснешься бортом – и тот, усталый, соскучившийся по человеческой речи не меньше тебя, сделает то же. Хлопнешь по затянутому в пятислойный пластик плечу. Лица не видно за ситаллопластом шлема. «Ты куда?» – «Туда». – «А я туда». – «Устал?» – «Дьявольски». – «Я тоже». – «Машина тянет?» – «Спасибо, порядок». – «Ну, счастливо». – «Удачи». Захлопнули фонари, двигатели на форсаж – надо наверстывать время. Может, успеешь оглянуться, увидеть, как темная точка проваливается в складки облаков. Нет базы. Негде снять скафандр.

Женька, приоткрыв рот, смотрел на меня. Учуял что-то…

– Как твои ребята?

– Ну что, – он сразу заулыбался, – Вадька ведет себя прилично. Жаль, ты тогда… – Он осекся. – А Сережка засел на Невольничьем до начала занятий. Остальные уже вернулись… кроме еще одной девочки, – добавил он со странным придыханием. – Позвонил, сказал, им хочется побыть вдвоем. Удивительно, как рано начинают любить наши… – Он опять осекся и закончил, воровато, даже как-то виновато покосившись на меня: – Наша молодежь!

Он был так горд…

– С ним это впервые, – благоговейным шепотом поведал он. – В самый-самый первый раз…

– А ты как?

– Что я? – Он погас. – Буду Марине помогать. Наверное, снова поедем на тот атолл… Не один я, есть чем заняться.

– Она у тебя кто?

– Океанолог, – со вновь проснувшейся гордостью сообщил он и мечтательно уставился на биение огня. – Океан, песок… – задумчиво проговорил он. – Мы там познакомились… Ты приедешь? Ты приезжай, пожалуйста.

– Обязательно. – У меня рвался голос.

«Что-то я совсем раскис, – подумал я. – Нельзя мне ездить к нему».

– Ты счастлив? – спросил я.

Он смотрел в пламя. Оранжевый свет плескался на его узком лице, вынутом из тьмы. Смутно трепетали далекие стены. Будто удивляясь себе, он сказал:

– Да…

Пока Марины нет, надо начинать.

– Кстати, помнишь Ивана Абрахамса?

– Конечно. Такой одаренный, милый мальчик. Он ведь сейчас один из ведущих? – Он встрепенулся. – Конечно, помню. У него еще было с языками неважно… Знаешь, школьный минимум подняли до двенадцати. А Сережка собирается сам взять еще четыре.

– С ума сошел, – искренне сказал я. – Он что, в лингвисты собрался?

– Ну, он еще не знает, – со скромным достоинством ответил Женька. – Просто у него к языкам способности.

И тут вышла она.

Женька перехватил мой взгляд и стремительно обернулся.

– Маринушка! – Он весь расцвел ей навстречу. – С добрым утром!

– Ба! – сказала она, сладко потягиваясь. – С каких пор у тебя утро?

– С тех пор, как ты проснулась, – ответил он и застенчиво улыбнулся. – Когда ты спишь, всегда темно. Вот.

Она, усмехнувшись, потрепала его по голове – он с готовностью пригнулся, чтобы ей легче было достать, – и заметила меня.

– Добрый вечер, Энди. Вы удивительно удачно приехали. Вы ужинали?

– Я все придумал! – воскликнул Женька. – Хватит тебе надрываться! Мой праздник – мне и работать. – Он ринулся в кухню.

Я опять уже смотрел на пляшущие острия, на черные, изломчатые поленья, истекающие синеватыми огоньками. Видимость огня…

– Что ты будешь, Энди? – раздалось из кухни.

– Баварское пиво! – страшным голосом ответил я.

Женька показался на пороге, дрожа полусогнутыми коленями.

– Националист! – перепугано пискнул он. – Мама! Мамочка! Националист меня съест!

И порскнул обратно. На кухне зашумело и засвистело, Марина порывисто качнулась на подмогу:

– Ошпарится…

Я улыбнулся, и она, смущенно поджав губы, опустилась в кресло. Мы помолчали, Марина с беспокойством прислушивалась. Потом, чуть принужденно открывая беседу, спросила:

– Жека вам рассказывал, что отчудил наш Неистовый Роланд?

– А кто это? – спросил я.

– Не рассказывал? Нет? Сергей остался на Невольничьем с какой-то девчонкой из их группы. И ведь уже осень. Там плюс пятнадцать только, ночью – заморозки на почве. А они в палатке.

– Вдвоем же, – успокоил я ее.

– Вот именно. Вокруг никого. Кошмар!

– Не думаю, что слишком большой, – сказал я о кошмаре.

– Разумеется! – воскликнула Марина. – Он совсем еще мальчик!

Вошел Женька – озабоченный, внимательно прислушивающийся.

– Я разогреваю остатнее, – сказал он деловито и пристроился на подлокотник кресла, в котором сидела Марина. – Мы будем пировать. Все вместе. По-моему, мы имеем право. Да! – Он опять прыгнул, теперь – к книжному шкафу. – Смотри, Марина, что я тебе принес! – Он протянул ей толстый, яркий журнал.

Она благодарно засмеялась.

– Когда ты успел?

– Провожал всех, смотрю… «Мо-оды»!

С польщенным видом она листала, приговаривая:

– В такой день обо мне вспомнил… Что за муж у меня. Золото, а не муж. Можно подумать, я каждый месяц меняю платья!

– Все равно, должна быть в курсе. – Женька важно надулся. – Такова моя воля.

Из кухни донесся пронзительный свист. Женька вздрогнул и провалился туда. Свист затих, тревожно повеяло горелым.

– Я так и знала, – процедила Марина и поднялась, бросив журнал на пол. Но Женька уже выдвигался к нам, осторожно неся на вытянутых руках дымящийся сосуд.

– Пригорело немножко, – сказал он виновато. – Ничего, уголь сам съем. Ах, черт, вилки забыл. – Он опять прыгнул в кухню.

– Ну что ты так суетишься? – спросила Марина очень ровным голосом. На шее у нее проступило алое пятно. – Подумай один раз и делай спокойно. Что ты скачешь? Ты не на стадионе ведь уже!

– Марина… – донесся с кухни растерянный голос.

– Слышал новость? – спросил я лениво и сцепил пальцы рук.

Крепче. Чтобы хрустнули.

– А? – раздался незаинтересованный Женькин голос.

– Новость совершенно идиотская. Абрахамс берет твою последнюю тему. Ту, по вакууму. Делать им нечего, по-моему.

Наступил миг тишины. Женька замер на пороге с тремя вилками и тремя ложками в руке – оранжевый от света камина. Где-то далеко за ним призрачно колыхалась во мраке его тень.

– Ну, где обещанное? – Я с аппетитом понюхал дым. – Слюнки текут, хоть руками хватай.

– Откуда знаешь? – Женька медленно подошел. Марина автоматически разбросала массу по тарелкам.

– Иван сказал. – Я начал есть. – Так вот… – Я говорил невнятно, словно о пустяке, и они немного успокоились. – В институте архивы подняли… Жалуется на тебя Иван, неотчетливо, говорит, ты писал. Они, может, за разъяснениями к тебе явятся. Ты, я знаю, человек сердобольный, начнешь их наставлять на путь истинный… так вот отвечай, что ничего не помнишь. Не стоит их подводить к тупику, в который сам когда-то забрался. Забредут в него – ничего не изменится, не забредут – тем лучше.

Марина с испугом смотрела на меня, прижав кулак с вилкой к груди. Женька проговорил:

– Я действительно ничего не помню. Странно, если они-то вспомнят обо мне…

4

Так я не работал ни разу в жизни. Неделя прошла в цифровом угаре, я не спал, глотал стимуляторы. Я должен был хотя бы в принципе понять, как закрепить этот мир, чтобы не висел над ним дамоклов меч соскальзывания к моменту перехода…

Я не смог.

Я принял снотворное и повалился на диван не раздеваясь.

Я проснулся оттого, что почувствовал взгляд. Разодрал глаза. Одурманенная голова кружилась. В тумане плавало, тошнотворно раскачиваясь, Женькино лицо. Животный ужас на миг затопил мой мозг, я задергался на диване, пытаясь встать, но головокружение раз за разом бросало меня обратно.

– Что?! – выдохнул я, едва в состоянии шевелить языком.

Женька поспешно и чуть испуганно тронул меня за плечо:

– Ничего, Энди… елки зеленые, прости. Разбудил.

Я все-таки сумел спустить ноги с дивана и сесть.

Женька, черной полосой рассекший багровый закат, снова поплыл куда-то вверх и вбок. Я сглотнул горечь и спросил снова:

– Что?

– Они приходили.

– Ну и что с того?

– Энди… – Он помедлил и прошептал: – Я боюсь.

– Вот что. – Я поднялся, еще пошатываясь, обошел вокруг него, встал спиной к телеокну. Женька повернулся ко мне и сразу сощурился.

Я не знал, что говорить. Я не психолог. Я друг просто.

– Чего ты боишься?

– Они идут неверным путем, – тихо произнес он.

– Ты соображаешь, что говоришь? – заорал я. – Ты что, знаешь верный путь? Ты же бросил работу потому, что не знал его!

Он долго молчал. Его веки дрожали.

– Я это чувствую, Энди. Чувствую. Ты понимаешь? Откуда-то… С тобой так бывает?

Я молчал.

– Я не бросал физику. Это физика бросила меня. Я дрянь, трава. Могу быть направлен только на одно. Пробовал работать, будто ничего не изменилось, но они всегда были рядом. Скучна стала цифирь. Мне хотелось радовать их все время, помогать все время… я растворялся. Ты слушаешь?

– Да.

– Понимаешь?

– Да, Женя. Да.

– Эти восемнадцать лет меня не было. И уже не будет. Мне хорошо, спокойно, тепло, я их очень люблю. А теперь Абрахамс неправильно это делает. А я не могу помочь, голова пустая. Только чувствую. Я боюсь возненавидеть дом.

Я принялся ходить по комнате. Женька следил за мною, водя головой из стороны в сторону. Ждал. Чего? Я-то что могу? Что все мы можем друг для друга?

– Я расскажу тебе сказку. Жил-был великий ученый. Все его уважали. Но не любили. Он был мертвый человек, беспомощный и высокомерный. Никто не знал почему. Однажды – давно – ученый полюбил женщину. Тогда он был еще живой и очень добрый. Им было хорошо. Ученый думал, что женщина любит его за талант. А женщина думала, он любит ее за верность и заботу. Как обычно, каждый думал, что его любят за то, что он сам в себе любит. На самом деле было наоборот: ученый любил женщину, так как мог гордиться талантом, а женщина любила ученого, так как могла гордиться терпением и заботой. Но когда он работал и даже когда делал открытия, она чувствовала себя ненужной ему. А для ученого она была высокой наградой, которую он завоевывал снова и снова, швыряя к ее ногам очередные тайны. Он думал, они ей нужны. Он жил для нее и поэтому не мог жить с нею под одной крышей. А она хотела постоянно быть с ним. Поэтому она стала думать, что он эгоист. Он решил, что, раз она так думает, это так и есть. Он перестал чувствовать гордость и почувствовал вину. А от вины не любят. Любят только от правоты. Они начали ссориться и поэтому встречаться чаще, надеясь помириться, но только ссорясь сильнее. Женщина несколько раз порывалась сказать, что ждет ребенка и очень хочет его, но не решалась. Поэтому она очень обиделась на ученого. Однажды, едва не плача, она села в свой оптер и улетела – и через десять минут разбилась насмерть. Вероятно, это был сильный приступ дурноты. Из результатов расследования ученый узнал, что через полгода у него родился бы сын.