Текст книги "Пуговица Пушкина"

Автор книги: Серена Витале

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

Несмотря на все это, Дантес вместе с женой нанес визит семье Пушкиных. И не был принят. Тогда он написал своему родственнику во второй раз. Пушкин отнес это письмо, не озаботившись его распечатать, Екатерине Загряжской, намереваясь просить возвратить его отправителю. Но когда Пушкин случайно столкнулся с посланником в апартаментах тетушки Натали, он потребовал, чтобы тот вернул письмо своему сыну, заявив, что не желает читать того, что пишет Дантес, и даже слышать его имени. Сделав большое усилие, чтобы сохранить контроль над своими чувствами, Геккерен возразил, что не может принять письмо, не им написанное и не ему адресованное, после чего Пушкин швырнул ему письмо в лицо с криком: «Ты возьмешь его, негодяй!» Посланник встретил это оскорбление молча. Но по прошествии времени стал жаловаться публично на человека, поступившего подобно дикарю, достойному своих африканских корней, на этого неистового Отелло, не способного сдерживать свои чувства.

26 февраля 1837 года Жорж Дантес вынужден был писать длинное письмо полковнику Бреверну, председателю военного суда, который расследовал дело о дуэли. Стремясь приуменьшить собственную виновность с юридической точки зрения и продемонстрировать, что он не имел иного выбора, кроме как драться на дуэли, кавалергард перечислил многочисленные провокации со стороны Пушкина:

…при madame Валуевой он говорил моей жене: «Берегитесь. Вы знаете, что я зол и что я кончаю всегда тем, что приношу несчастье, когда хочу»… Со дня моей женитьбы, каждый раз когда он видел мою жену в обществе madame Пушкиной, он садился рядом с ней и на замечания относительно этого, которое она ему однажды сделала, ответил: «это для того, чтобы видеть, каковы вы вместе, и каковы у вас лица, когда вы разговариваете». Это случилось у французского посланника на балу за ужином в тот же самый вечер. Он воспользовался, когда я отошел, моментом, чтобы подойти к моей жене и предложить ей выпить за его здоровье. После отказа он повторил то же самое предложение, ответ был тот же. Тогда он, разъяренный, удалился, говоря ей: «Берегитесь, я вам принесу несчастье». Моя жена, зная мое мнение об этом человеке, не посмела тогда повторить разговор, боясь истории между нами обоими. В конце концов он совершенно добился того, что его стали бояться все дамы; 16 января, на следующий день после бала, который был у княгини Вяземской, где он себя вел обычно по отношению к обеим этим дамам, madame Пушкина на замечание Валуева, как она позволяет обращаться с нею таким образом подобному человеку, ответила: «Я знаю, что я виновата, я должна была бы его оттолкнуть, потому что каждый раз, когда он обращается ко мне, меня охватывает дрожь». Того, что он ей сказал, я не знаю, потому что m-me Валуева передала мне начало разговора.

Дантес не сообщил полковнику Бреверну, как сам он вел себя с «обеими этими дамами». Впрочем, Жуковский знал кое-что об этом: «После свадьбы. Два лица[66]66
  В записках Жуковского не сказано, кто имеется в виду. Большинство исследователей склоняется к мнению, что это относится к Дантесу; но некоторые считают, что речь идет о Пушкине. Я сама некоторое время колебалась, прежде чем отнести высказывание Жуковского к Дантесу, и не случайно: в то время любой мог сказать это и про поэта.


[Закрыть]. Мрачность при ней. Веселость за ее спиной. Les révélations d'Alexandrine (Разоблачения Александрины). При тетке ласка с женой; при Александрине и других, кои могли бы рассказать, des brusqueries[67]67
  грубости (фр.).


[Закрыть]. Дома же веселость и большое согласие». Другими словами, Дантес обращался с Екатериной нежно в присутствии ее тети и в собственном, скрытом от чужих глаз, доме, но резко и даже грубо в присутствии любого, кто мог бы сообщить о его словах и делах Натали. На светских приемах он был в своем обычном веселом и приподнятом настроении, но черная меланхолия омрачала его синие глаза даже при виде Натали. Это был его способ демонстрации того, что неослабевающая amour fou охватила его вновь – теперь, когда как родственник он мог видеть ее и быть близко к ней безнаказанно. Но комбинация косых взглядов и невежливых замечаний, меланхолии и бурного веселья – это тоже был способ показать всему свету, что он не трус, как Пушкин называл его налево и направо, что он не боится ревнивого мужа и даже намеренно дразнит его, с удовольствием принимая последствия своей неутолимой страсти. В то же время, по Вяземскому, Натали «опять очутилась почти в таких же отношениях с молодым Геккереном, как и до его свадьбы: тут не было ничего преступного, но было много непоследовательности и беспечности». Барон Геккерен почувствовал свежие уколы ревности и боялся новых осложнений; всякий раз при встрече с Натальей Николаевной он будет засыпать ее предупреждениями и советами, «отеческими увещеваниями», чтобы «разорвать смертные узы». Екатерина тоже страдала. Она разыгрывала безумное счастье в присутствии зрителей, но ее сестра Александрина разгадала ее тайную боль: «Она выиграла, я нахожу, в отношении приличия, она чувствует себя лучше в доме, чем в первые дни: более спокойна, но, мне кажется, скорее печальна иногда. Она слишком умна, чтобы это показывать, и слишком самолюбива тоже».

Старая служанка сестер Гончаровых рассказала взрослой Араповой об инциденте, врезавшемся ей в память: однажды Александрина обнаружила, что потеряла свой нательный крестик, и обыскала весь дом снизу доверху в поисках драгоценного предмета – и все напрасно. Потерянный крестик в конце концов нашелся в кровати Пушкина. Нашел его слуга, который этим вечером стелил ему постель (Наталья Николаевна недавно родила, и супруги спали отдельно). Эту историю, услышанную Араповой, кажется, подтверждает своими записками Жуковский (к которым она не могла иметь доступа, когда писала); действительно, это, кажется, объясняет и комментирует загадочную «histoire du lit», о которой простодушный Жуковский упоминает лаконично немедленно после абзаца о двуличности Дантеса. Нет никаких сведений, повлек ли «инцидент с постелью» щекотливые разговоры и замечания слуг в доме, но можно хорошо себе представить, как Геккерен и Дантес могли бы использовать это, чтобы показать, насколько Пушкин был распущенным человеком, к тому же возомнившим себя на церковной кафедре, с которой он пытался проповедовать и обличать грехи. В любом случае, теперь разразилась открытая война между семьей Геккерена и Пушкина – война сплетен, оскорблений и обвинений.

И давайте не будем забывать о роли, которую сыграл хор завсегдатаев светских салонов. Стремясь получать максимум удовольствия от многочисленных составляющих представления – гнев Юпитера и французская бравада, дрожь Натали и ревнивые взгляды Екатерины, – весь высший свет приходил в волнение, передавая друг другу, что и кто говорил относительно кого-то еще, преднамеренно организуя балы и приемы, чтобы создать как можно больше возможностей для встречи двух пар. Это стало любимым способом времяпрепровождения всего города, теперь разделенного на две антагонистические фракции: каждый громко и пылко поддерживал собственного героя, как будто это было столкновение гладиаторов, скачки или петушиный бой.

Однажды в конце января Пушкин встретился с Владимиром Далем, молодым доктором и автором, от кого он ждал рассказ для «Современника». Даль был очарован живым языком простых людей, и Пушкин был этим весьма доволен; он любил его богатый репертуар пословиц и поговорок и его записную книжку, где тот собирал крылатые выражения; его мимические способности выражения фраз и духа наиболее отдаленных и неизвестных уголков России. Именно на этой встрече с Далем Пушкин впервые услышал слово «выползина» (от «выползать»), обозначающее кожу, сбрасываемую змеями каждый год. «Мы зовемся писателями, – воскликнул он, – а половины русских слов не знаем!» Когда он снова увиделся с Далем на следующий день, он был одет в черный сюртук, только что от портного. «Какова выползина?» – спросил он со смехом. – «Ну из этой выползины я долго не выползу. Я не хотел бы скоро ее потерять». На самом деле он носил сюртук всего только несколько дней, и когда вынужден был расстаться с ним – с трудом и с болью, – все платье было запятнано кровью, просочившейся из раны у талии.

В другой день в конце января Пушкин вышел на прогулку с Петром Александровичем Плетневым, поэтом и профессором русской литературы Петербургского университета. У них был долгий напряженный разговор о Провидении и тайных его промыслах. «Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение», – процитировал Пушкин Евангелие от Луки. Он сказал своему другу, что видит в нем то, что ценит больше всего в людях: благоволение по отношению к другим – добродетель, в которой, он признавался, сам испытывал недостаток и завидовал тем, кто это имел.

Пушкина мне удалось видеть всего еще один раз – за несколько дней до его смерти, на утреннем концерте в зале Энгельгардта. Он стоял у двери, опираясь на косяк и скрестив руки на широкой груди, с недовольным видом посматривал кругом… Он казался не в духе…

Незадолго до смерти Пушкина я был у него, и он, беседуя со мной наедине о разных предметах, между прочим коснулся супружеской жизни и в самых красноречивых выражениях изобразил мне счастье благополучного супружества.

Незадолго до своей смерти Пушкин задумчиво рассказывал одному из своих друзей о том, что все важнейшие события его жизни совпадали с днем Вознесения, и передал ему твердое свое намерение выстроить со временем в селе Михайловском церковь во имя Вознесения Господня.

В воспоминаниях современников, исполненных боли и тревоги, сохранены детали, которые иначе были бы утрачены для нас: заключительные страницы биографии заполнены случайными словами, концентрируя внимание на делах, которые преувеличены до патетического уровня предзнаменований надвигающегося конца. Это совершенно естественно, поскольку уход из жизни великого человека – это вереницы эха, волшебное увеличительное стекло. Но из всего множества свидетелей последних месяцев и дней жизни Пушкина мы больше всего благодарны тем, кто говорит нам о другой стороне событий: о его эстетическом наслаждении в стремлении к небытию, – и тем, кто изображал его ясный ум и активность, полную кипящей энергии и планов. Мы особенно благодарны Александру Тургеневу, чьи письма из Парижа, изданные под заголовком «Хроника русского», придали «Современнику» блестящий европейский штрих. Тургенев раскопал в архивах Парижа некоторые документы о России XVIII века и теперь готовил их к публикации в журнале Пушкина. В гостинице Демута – буквально рукой подать до особняка княгини Волконской – он рассказал Пушкину о своих находках и встречах с европейскими писателями. Он говорил об истории и литературе, вспоминая прошлое, резко критикуя настоящее, но никогда не сыпал соль на рану даже упоминанием предмета всеобщих разговоров. С Тургеневым Пушкин мог наконец расслабиться: оживленный, взволнованный, удивленный, он сумел забыть свои ежедневные мучения.

Но Пушкин ходил не только «по балам, театрам и ко двору»; в декабре 1836 – январе 1837 годов он провел много времени в студиях художников и книжных магазинах, был в Академии наук и университете, посещал «среды» Плетнева и «субботы» Одоевского и Жуковского. Он продолжил работу над историей Петра I, которую называл убийственной. Возложенное на него поручение весьма его обременяло; ему необходимо было гораздо больше времени. Пушкин начал собирать тексты и идеи для пересмотренного издания «Песни о полку Игореве». Он искал новых подписчиков для «Современника» и начал писать несколько собственных очерков для журнала. Комментируя издание Шатобриана, переводившего Мильтона «ради куска хлеба», чтобы избежать необходимости вступать в отношения с новыми правителями Франции, он подчеркнул еще раз достоинство и независимость свободных умов. В удивительной небольшой статье «Последний из свойственников Иоанны д’Арк» он придумал потомка Орлеанской девы, который в 1767 году будто бы вызвал стареющего Вольтера на дуэль из-за поэмы, порочащей репутацию его прабабки. И снова стойкое неизбежное обращение к теме чести и поединков, но описание этого освещено разумом и юмором.

Среди четырех сотен гостей, приглашенных на праздничный бал к австрийскому послу 21 января 1837 года, были и Пушкин с женой, и Дантес с женой. Разумеется, это было вовсе не место для литературной беседы, и этот разговор носил совершенно другой характер, который и был подслушан Марией Мердер, фрейлиной императрицы, которая была шпионом и нашим самым прилежным, неоценимым источником информации:

Дантес провел часть вечера неподалеку от меня. Он оживленно беседовал с пожилою дамою, которая, как можно было заключить из долетавших до меня слов, ставила ему в упрек экзальтированность его поведения. Действительно – жениться на одной, чтобы иметь некоторое право любить другую, в качестве сестры своей жены, – Боже! для этого нужен порядочный запас смелости. Я не расслышала слов, тихо сказанных дамой. Что же касается Дантеса, то он ответил громко, с оттенком уязвленного самолюбия: «Я понимаю то, что вы хотите дать мне понять, но я совсем не уверен, что сделал глупость!» – «Докажите свету, что вы сумеете быть хорошим мужем… и что ходящие слухи не основательны». – «Спасибо, но пусть меня судит свет». Минуту спустя я заметила проходившего А. С. Пушкина. Какой урод! Рассказывают, – но как дерзать доверять всему, о чем болтают?! Говорят, что Пушкин, вернувшись как-то домой, застал Дантеса наедине со своею супругою. Предупрежденный друзьями, муж давно уже искал случая проверить свои подозрения; он сумел совладать с собою и принял участие в разговоре. Вдруг у него явилась мысль потушить лампу, Дантес вызвался снова ее зажечь, на что Пушкин отвечал: «Не беспокойтесь, мне, кстати, нужно распорядиться насчет кое-чего»… Ревнивец остановился за дверью, и через минуту до слуха его долетело нечто похожее на звук поцелуя.

Точка зрения Дантеса и его сторонников превалировала: Пушкин превращался в персонаж Боккаччо, в ходячий анекдот, подобный одному из тех «героев», что бродили по дорогам в давние дни, поставляя обильный материал для грубых европейских фарсов. Эти слухи продолжали распространяться в течение лет, даже десятилетий. Фредерик Лакруа использовал это в «Les Mystères de la Russie»: «П. подозревал, что его жена была ему неверна… Намеренный установить истину, он изобрел такую хитрость. Он пригласил друга на обед. Позже они удалились в гостиную. Там на небольшом столе горели две свечи. Проходя мимо, П. погасил одну из них и, делая вид, что пытается зажечь ее снова, погасил и вторую. В темноте он натер свечным нагаром свой рот и, обняв жену, поцеловал ее в губы. Минутой позже, когда он возвратился с лампой, он бросил всего лишь один взгляд на своего друга и увидел черный след на его губах. Все сомнения исчезли: это было очевидное свидетельство ее неверности. На следующий день несчастный муж пал в поединке, смертельно раненный соперником».

Александр Васильевич Трубецкой рассказал эту историю иначе: «Возвратясь из города и увидев в гостиной жену с Дантесом, Пушкин не поздоровался с ними и прошел прямо в кабинет; там он намазал сажей свои толстые губы и, войдя вторично в гостиную, поцеловал жену, поздоровался с Дантесом и ушел, говоря, что пора обедать. Вслед за тем и Дантес простился с Nathalie, причем они поцеловались, и, конечно, сажа с губ Nathalie перешла на губы Дантеса».

Тело Пушкина еще не было предано земле, когда студент Петербургского университета отметил в своем дневнике: «Однажды на балу госпожа Пушкина имела большее количество ухажеров, чем обычно. Пушкин заметил это и стал мрачен. Жена подошла к нему и спросила: „Почему ты так задумчив, мой поэт?“ А он ответил:

 
Ну что в ответ сказать поэту?
Успеху вашему я рад.
Вы – словно яркая комета,
Да хвост кометы длинноват.
 

Я слышал это от Крамера, который был там собственной персоной».

Трудно вообразить себе более мрачное, более зловещее звуковое сопровождение, чем неумолчный говор, который окружал трагедию Пушкина, разжигая и провоцируя ситуацию: «говорят», «очевидно», «мне сказали», «я слышал собственными ушами…». Тяжелый, безнадежный реквием по человеку, который еще дышит. Трудно вообразить себе более беспощадное наказание автору романа в стихах, чья музыка дала так много салонному bavardage, чтобы приговорить его к жестокому и глупому обсуждению света. Слишком многое в этой истории кажется гротеском и плагиатом из «Евгения Онегина», за исключением того, что легкое изящество поэмы становится тупым, свинцовым ударом в реальной жизни, а бескрайние небеса поэзии превращаются в реальной жизни в клетку, тюрьму и камеру пыток. Александр Блок, сам задыхавшийся в старой столице новой империи, говорит об этом так: «Пушкина убила не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха». Пушкин был отрезан от кислорода, душное зловоние «града Петрова» проникало в салоны, учреждения власти, дома друзей. Все время одни и те же люди. Ограниченное провинциальное сборище сплетников, стервятников, соглядатаев, чьих праздных, закоснелых обычаев Пушкин не только не отвергал и не избегал – напротив, он поступал в соответствии с ними. Трудно представить себе более ужасный способ самоубийства, чем этот путь.

Во время большого зимнего бала у графа и графини Воронцовых-Дашковых Пушкин поблагодарил царя за хороший совет, который он дал Наталье Николаевне. «Разве ты мог ожидать от меня чего-нибудь другого?» – спросил царь, наивно попавший в западню. «Не только мог, – ответил Пушкин, – но и должен признать, что я подозревал вас самого в ухаживании за моей женой». Николай I не сообщил нам ничего о выражении лица Пушкина, когда он сделал это замечание, но можно представить его усмешку и самоуверенность, блеск победы в белках его глаз. Опять-таки мы не можем быть уверены, что эта беседа имела место у Воронцовых-Дашковых, но известно, что Дантес и его жена присутствовали там – так же, как Пушкин и Наталья Николаевна, – и что кавалергард был более чем когда-либо в настроении повеселиться. Набирая со стола фрукты, он отметил: «C’est pour та légitime», подчеркивая последнее слово, как будто чтобы вызвать самую прекрасную тень его второй, незаконной. Он много танцевал с Натали и встал напротив нее в кадрили несколько раз, чтобы таким образом немного поболтать с нею и спросить, довольна ли она мозольным оператором, которого рекомендовала Екатерина. «Он утверждает, – добавил Дантес, – что ваш cor красивее, чем у моей жены». Считалось неприемлемым говорить о ногах дамы, но настоящая дерзость заключалась в том, что французские слова «cor» и «corps» («мозоль» и «тело») произносятся одинаково. Возможно, Дантес уже вызывал улыбки на губах многих искушенных дам в Париже, Берлине и Петербурге этой тяжеловатой игрой слов. Возможно, это даже вызвало смешок Натали. Но не у Пушкина, который услышал эту шутку от своей жены. Похоже, Наталья Николаевна не изменилась. Она все еще рассказывала ему все – или почти все.

Чаадаев Александру Тургеневу, Москва [20–25 января, 1837 года]: «Пусть я безумец, но надеюсь, что Пушкин примет мое искреннее приветствие с очаровательным созданием („Капитанской дочкой“)… Скажите ему, пожалуйста, что особенно очаровали меня в нем его полная простота и утонченность вкуса, столь редкие в настоящее время, столь трудно достижимые в наш век, век фатовства и пылких увлечений, рядящийся в пестрые тряпки и валяющийся в мерзости нечистот, настоящая блудница в бальном платье и с грязными ногами».

24 января Пушкин заложил серебро своей невестки Александрины. Но на сей раз эти 2200 рублей, которые он получил от Шишкина, не пошли на покрытие долгов. Напротив, деньги были предназначены для важной покупки – пары пистолетов.

Пушкин и его жена провели тот вечер у Мещерских. Приехав с небольшим опозданием, Аркадий Россет зашел поздороваться с Мещерским в его кабинет и застал его за партией в шахматы с поэтом. «Я полагаю, вы уже были в гостиной, – сказал Пушкин своему молодому другу. – Он уже там, возле моей жены?» – «Да, я видел Дантеса», – промямлил Россет. А Пушкин рассмеялся над его очевидным смущением.

Софи Карамзина сводному брату Андрею, Петербург, 27 января 1837 года: «В воскресенье у Катрин было большое собрание без танцев: Пушкины, Геккерены (которые продолжают разыгрывать свою сентиментальную комедию к удовольствию общества. Пушкин скрежещет зубами и принимает свое всегдашнее выражение тигра, Натали опускает глаза и краснеет под жарким и долгим взглядом своего зятя, – это начинает становиться чем-то большим обыкновенной безнравственности; Катрин направляет на них обоих свой ревнивый лорнет, а чтобы ни одной из них не оставаться без своей роли в драме, Александрина по всем правилам кокетничает с Пушкиным, который серьезно в нее влюблен и если ревнует свою жену из принципа, то свояченицу – по чувству. В общем все это очень странно, и дядюшка Вяземский утверждает, что он закрывает свое лицо и отвращает его от дома Пушкиных)».

25 января 1837 года Пушкин встретился с Зизи Вревской, которая приехала в Петербург на несколько дней. Первый раз он встретил ее больше десяти лет назад в Тригорском, в простоватом маленьком мирке, где вольная и все же умиротворяющая женская атмосфера скрасила его михайловское заточение. Преследуемый настойчивыми требованиями денег от шурина, Пушкин в декабре спросил мать Зизи, Прасковью Александровну Осипову, не заинтересуется ли она покупкой Михайловского; он писал, что будет счастлив видеть свое имение в дружеских руках и что он хотел бы удержать связь с родовым поместьем, с дюжиной или около того крепостных. Госпожа Осипова или была не способна, или не желала такого приобретения, но ее зять, муж Зизи, оказался заинтересован в том, чтобы стать новым владельцем поместья. Пушкин и его друг Зизи заговорили о Михайловском и тех давних, радостных событиях – пока Вревская не упомянула о слухах относительно Натальи Николаевны и Жоржа Дантеса, эхо которых, очевидно, докатилось до Тригорского. Ей не потребовалось делать дополнительные усилия. Пушкин без околичностей выложил все и почувствовал обычное для него небольшое облегчение после вспышки. Но он также понял, что Дантес, по выражению Вяземского, «продолжал быть третьим между ним и его женой» – теперь уже повсюду, даже в провинции.

После посещения с баронессой Вревской Эрмитажного театра Пушкин поехал повидаться с Крыловым. Он побеседовал с пожилым баснописцем и его дочерью, немного поиграл с его внучкой, спел маленькой девочке несколько детских песенок. И уехал внезапно, будто очнувшись ото сна.

25 января был понедельник; некоторые считают, что это был тот день, на который ссылался Жуковский в своих заметках после смерти Пушкина: «Понедельник. Приехал Геккерен. Спор о шагах»[68]68
  1 февраля, день похорон Пушкина, тоже был понедельник. Возможно, посланник сделал неуместную попытку принести свои соболезнования, появившись в доме умершего, и один из друзей Пушкина грубо обошелся с ним, отказавшись его впустить. Или, возможно, Геккерен нанес визит Жуковскому, и тому изменило его спокойствие и мягкость в обхождении. Теперь узнать это уже невозможно.


[Закрыть]. Некоторые предлагают другую интерпретацию: 25 января голландский посланник явился в дом № 12 на Мойке, Пушкин даже не впустил его, и последующее обострение отношений стало непосредственной причиной нового вызова. Возможно, это случилось и так, но я убеждена, что не было необходимости в «последней соломинке, которая сломала спину верблюда»: ненависть Пушкина прорвалась бы наружу даже без смертельной искры этого в высшей степени неприятного посещения, если оно действительно произошло.

Он закрылся в кабинете. Вынул листы бледно-голубой писчей бумаги, которые были спрятаны в безопасном месте, и внимательно перечитал. Потом отложил их, взял чистый лист и начал писать:

Барон,

Позвольте мне подвести итог тому, что произошло недавно. Поведение вашего сына было мне известно уже давно и не могло быть для меня безразличным. Я довольствовался ролью наблюдателя, готовый вмешаться, когда сочту это своевременным. Случай, который во всякое другое время был бы мне крайне неприятен, весьма кстати вывел меня из затруднения: я получил анонимные письма. Я увидел, что время пришло, и воспользовался этим. Остальное вы знаете: я заставил вашего сына играть роль столь жалкую, что моя жена, удивленная такой трусостью и пошлостью, не могла удержаться от смеха, и то чувство, которое, быть может, и вызывала в ней эта великая и возвышенная страсть, угасло в презрении самом спокойном и отвращении вполне заслуженном.

Я вынужден признать, барон, что ваша собственная роль была не совсем прилична. Вы, представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему сыну. По-видимому, всем его поведением (впрочем, в достаточной степени неловким) руководили вы. Это вы, вероятно, диктовали ему пошлости, которые он отпускал, и нелепости, которые он осмеливался писать. Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о любви вашего незаконнорожденного или так называемого сына; а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома, вы говорили, что он умирает от любви к ней; вы бормотали ей: верните мне моего сына.

Вы хорошо понимаете, барон, что после всего этого я не могу терпеть, чтобы моя семья имела какие бы то ни было сношения с вашей. Только на этом условии согласился я не давать хода этому грязному делу и не обесчестить вас в глазах дворов нашего и вашего, к чему я имел и возможность и намерение. Я не желаю, чтобы моя жена выслушивала впредь ваши отеческие увещания. Я не могу позволить, чтобы ваш сын, после своего мерзкого поведения, смел разговаривать с моей женой, и еще того менее – чтобы он отпускал ей казарменные каламбуры и разыгрывал преданность и несчастную любовь, тогда как он просто плут и подлец. Итак, я вынужден обратиться к вам, чтобы просить вас положить конец всем этим проискам, если вы хотите избежать нового скандала, перед которым, конечно, я не остановлюсь.

Имею честь быть, барон, ваш нижайший и покорнейший слуга…

Тогда, в ноябре, он решил не отправлять письмо, что в конце концов оказалось полезным. Он сделал некоторые изменения, добавив намек на вульгарную игру слов Дантеса (кого он теперь открыто назвал трусом в двух отдельных случаях) и смягчив несколько утверждений ремарками «кажется» и «вероятно», и исключил несколько абзацев. Например, он больше не обвинял посланника в написании анонимных писем. Это могло быть подтверждением, которого мы ожидали: Пушкин больше не был уверен, что все произошло так, как он готов был утверждать с гарантией двумя месяцами ранее. Но одна маленькая деталь не дает нам сделать категорическое заключение: в ноябре он написал «я получил некие анонимные письма», – а на сей раз он написал «я получил те анонимные письма». Было ли это потому, что вопрос о «дипломах» был теперь общественным достоянием наряду с его обвинениями против Геккерена, и поэтому больше не о чем говорить?

В тот же самый вечер 25 января он поехал к Вяземским с Натали и Александриной. Дантес с женой снова были там. В какой-то момент, глядя прямо на свояка, Пушкин сказал Вере Федоровне Вяземской: «Что меня забавляет, так это то, что этот господин веселится, не предчувствуя, что ожидает его дома». – «Что же именно? – спросила княгиня Вяземская в тревоге. – Вы ему писали?» Поэт кивнул в знак согласия и добавил: «Его отцу». Она спросила, послал ли он письмо. Еще один кивок. – «Сегодня?» Пушкин потер руки и кивнул снова. «Мы надеялись, что все уже кончено…» – «Разве вы принимали меня за труса? Я вам уже сказал, что с молодым человеком мое дело было окончено, но с отцом дело другое. Я вас предупредил, что мое мщение заставит заговорить свет». Поскольку гости уже начали уходить, хозяйка дома отвела графа Виельгорского в сторонку и пересказала ему, что только что слышала, разделяя с ним свое беспокойство и упрашивая подождать ее мужа и обсудить с ним тревожные новости. Но князь Вяземский той ночью вернулся домой очень поздно – слишком поздно, как сказала его жена, чтобы что-нибудь предпринять.

Якоб ван Геккерен получил письмо от Пушкина утром 26 января. Он холодно рассудил, приняв быстрое решение: «Могу ли я позволить себе оставить подобное без ответа или унизить себя до уровня такого письма? Поединок неизбежен. Бросить ли вызов самому автору письма?.. Если бы я победил, я опозорил бы моего сына, так как пошли бы злые сплетни, что снова я взялся уладить вопрос, в котором мой сын выглядит отнюдь не храбрецом; случись так, что я паду жертвой, мой сын, конечно, будет мстить за меня, а его жена останется без поддержки. В любом случае, я не хотел полагаться только на собственное мнение и поэтому посоветовался с моим другом графом Строгановым; узнав, что его мнение совпадает с моим, я сообщил сыну об этом письме, и г-ну Пушкину был послан письменный вызов».

Геккерен Пушкину [26 января 1837 года]:

Милостивый государь,

Не зная ни вашего почерка, ни вашей подписи[69]69
  Фактически, он был знаком и с тем, и с другим прекрасно, если передавал письмо Пушкина Дантесу 4 ноября. На этом этапе нашей истории мы не станем принимать версию, будто Пушкин послал только «cartel verbale» (устный вызов). Но и не будем следовать мнению русских исследователей, что Геккерен просто лгал, как ему всегда свойственно. Принимая во внимание, что его мнение будет обнародовано, посланник, по-видимому, сделал попытку отказаться в глазах современников и потомков от своей решающей роли в ноябрьских событиях, скрыть последствия несостоявшейся дуэли, что было отнюдь не к чести Дантеса. Но Геккерен не преуспел в этом.


[Закрыть], я обратился к г. виконту д’Аршиаку, который вручит вам настоящее письмо, чтобы убедиться, действительно ли то письмо, на какое я отвечаю, исходит от вас. Содержание его до такой степени выходит из пределов возможного, что я отказываюсь отвечать на все подробности этого послания. Вы, по-видимому, забыли, милостивый государь, что именно вы отказались от вызова, направленного вами барону Жоржу де Геккерену и им принятого. Доказательство тому, что я здесь заявляю, существует – оно писано вашей рукой и осталось в руках у секундантов. Мне остается только предупредить вас, что г. виконт д’Аршиак отправляется к вам, чтобы условиться относительно места, где вы встретитесь с бароном Жоржем Геккереном, и предупредить вас, что эта встреча не терпит никакой отсрочки. Я сумею впоследствии, милостивый государь, заставить вас оценить по достоинству звание, которым я облечен и которого никакая выходка с вашей стороны запятнать не может. Остаюсь, милостивый государь, ваш покорнейший слуга барон де Геккерен. Прочтено и одобрено мною. Барон Жорж де Геккерен.

Александр Тургенев увиделся с Пушкиным в гостинице Демута утром 26 января. «Видел его веселого, полного жизни… Мы долго разговаривали о многом, и он шутил и смеялся». Когда поэт уходил, он обещал другу, что снова посетит его. Виконт Оливье д’Аршиак принес ему в тот день спозаранку письмо с вызовом. Пушкин принял его не читая. Они договорились, что поединок чести состоится на следующий день.

Позже в тот день Пушкин отправился с визитом к баронессе Вревской. Он сказал ей, что собирается драться на дуэли. Она пробовала отговорить его: «Что случится с детьми, если они станут сиротами?» – «Это не имеет значения, – категорически ответил Пушкин почти раздраженно. – Царь знает все, и он позаботится об этом». По дороге домой он остановился в книжной лавке Лисенкова, где они с Борисом Михайловичем Федоровым имели «длинную и интересную дружескую беседу обо всем литературном мире». Дома он нашел записку от д’Аршиака: «Нижеподписавшийся сообщает г-ну Пушкину, что он будет ждать в собственном доме до одиннадцати вечера и после этого на балу у графини Разумовской того человека, который будет уполномочен для решения дела назавтра». Так как это было уже после одиннадцати, Пушкин немедленно отправился в особняк на Большой Морской улице. Там можно было встретить весь высший свет Петербурга (кроме Геккеренов, которые разумно решили остаться дома) и, возможно, как он надеялся, найти секунданта. При входе в бальный зал он имел приватную дружескую беседу с Артуром Чарльзом Медженисом, адвокатом Британского посольства, имеющим репутацию лояльного и честного человека. Он попросил его быть его секундантом в поединке, который должен был состояться на следующий день – а фактически в тот же самый день, поскольку уже наступила полночь.