Текст книги "Собачьи радости"

Автор книги: Семен Альтов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц)

Под лютню

Бунькин бродил по универмагу, смотрел, трогал, спрашивал цену и шел дальше.

В отделе грампластинок, увидев симпатичную продавщицу, он задержался. Облокотившись о прилавок, Бунькин под музыку разглядывал девушку, пока ее не позвали: «Лизанька, на минутку!» Продавщица красиво двинулась в сторону, всей фигурой попадая в такт музыки.

Провожая ее глазами, Бунькин увидел на конверте для пластинок знакомую картину: старинный молодой человек играл на чем-то деревянном. На столе стоял роскошный букет и аппетитной горкой лежали фрукты. «Лютнист!» – радостно опознал Бунькин. Художник был, кажется, итальянец с украинской фамилией на «о», но не Тинторетто.

Продавщица вернулась. «Взглянуть можно?» – спросил Бунькин, показывая на конверт. «Стерео», – донеслось из продавщицы.

– А что там?

– Я же сказала – «стерео»! Платите четыре рубля за комплект. Осталось три штуки.

Бунькин заплатил и подал чек. Девушка протянула ему пакет. Дома, разорвав бумагу, Бунькин увидел два конверта для пластинок. На каждом был нарисован «Лютнист».

В первом конверте было пусто. Во втором лежал листок бумаги.

«Для получения наилучшего стереоэффекта, – читал Бунькин,

1. Источники расположите на расстоянии около двух метров.

2. Сядьте посередине.

3. Голову поместите параллельно источникам.

4. Желаем приятного путешествия в эпоху Возрождения!»

Бунькин треугольником отмерил два метра. Поставил конверты на тумбочки. Сам сел посередине на стул. И, уставившись в стену перед собой, стал слушать.

Стереоэффект был удивительный! Сначала наверху спустили воду. Потом слева послышался детский смех. Внизу ударили в литавры или упала кастрюля и кто-то выругался красивым баритоном. После этого забарабанил по стеклу дождь и заныла скрипочка.

Бунькин, как зачарованный, смотрел в стену, чувствуя необъяснимое волнение. А тут еще вступил рояль! Откуда-то сверху, где в первой части спускали воду. Теперь это была гамма до диез мажор. Бунькин слышал ее не в первый раз, но почему-то к горлу подступил комок. Бунькин зажмурился, чтобы глаза отдохнули от рябящей стены, и подумал: «Великая вещь – искусство! Ни от чего я так безумно не отдыхаю, как от него. – Он сжал затекшие пальцы левой ноги. – И как я раньше жил без всего этого?! Без Стравинского! Без Сезанна! Без Фолкнера! Читать его тяжело, но когда прочтешь, – такое облегчение!»

Тут Бунькин услышал новый звук. Он открыл глаза. Звук шел справа. И слева. Это была наверняка не скрипка. И не электробритва. Бунькин начал вертеться на стуле туда-сюда и ахнул, увидев, как лютнист на левом конверте пощипывает струны. Его коллега на правом конверте делал то же самое. Звучала лютня!

Казалось, лютнисты щиплют не струны, а Бунькина, потому что по коже забегали восхитительные мурашки. А тут еще продолжал заливаться рояль наверху, ныла скрипочка под дождем и чей-то красивый баритон не то ругался, не то пел что-то знакомое.

Вспомнив про инструкцию, Бунькин повернул голову параллельно конвертам и снова уставился в стену. И действительно, именно при таком расположении головы, глядя на обои, слушая лютню, он полностью ощутил красоту картин великого итальянца с украинской фамилией на «о». Бунькин почувствовал запах цветов, нарисованных на конверте, и вкус сладких груш. Вот это был стереоэффект!

Бунькин подумал, что со временем можно будет собрать неплохую коллекцию картин. Он представил, как гости сидят и восхищенно смотрят в затылок друг другу, любуясь стереокартинами, висящими по бокам.

…Прошло часа два. Два часа необычного общения с искусством! Появилась приятная усталость, будто обежал весь Эрмитаж. Хотелось встать, потянуться, но было неловко перед играющими лютнистами. Чувство было примерно такое, как в музее, когда, рассматривая полотно, не отходишь от картины раньше других, чтобы окружающие не подумали, будто ты не понимаешь в живописи.

Бунькин вспомнил, как однажды чуть с ума не сошел, когда с одним идиотом кружил около картины, заходил и справа и слева, подходил, отходил, а тот за ним – шаг в шаг! Боялся показаться менее интеллигентным, скотина. Хорошо, в семь часов дежурная выгнала обоих.

Но вот кончился дождь. Захлопнули крышку рояля. Перестали вибрировать лютни, и женский голос наверху сказал: «Ну вот, теперь в комнате порядок. Пойди пылесос вычисти». Стало тихо. Бунькин встал, потянулся и пошел разогревать чай.

Через неделю Бунькин заглянул в отдел грампластинок. Продавщица все так же, не мигая с того дня, смотрела поверх покупателей. Бунькин кашлянул и сказал: «Девушка, большое спасибо за лютнистов. Получил огромное наслаждение. Новенького ничего нет?»

– А-а, – вздохнула продавщица. – Наконец-то. Возьмите. – Она достала из-под прилавка пакет.

– Что это? – насторожился Бунькин.

– В тот день накладка вышла: прислали пустые конверты, пластинки подослали только на этой неделе. А мы в тот день тысячу пустых конвертов продали. И хоть бы кто за пластинками вернулся! Вы первый.

– Да-да, конечно, – бормотал Бунькин, – а что на пластинках?

– Итальянская музыка эпохи Возрождения.

«Прекрасно», – думал Бунькин, быстро шагая по улице. Он представил, как под настоящую музыку Возрождения в окружении двух лютнистов смотрит в стену…

Стереоэффект должен был получиться потрясающий.

Не порть людям!

Достаточно. Остальные куплеты я помню. Как бы вам это объяснить?.. Хочется больше оптимизма, жизнеутвердительности, я бы сказал. Нам песня строить и жить, что делает? Помогает! Без песни было бы вокруг «до чего же хорошо кругом»? После хорошей песни у людей чешутся руки. А после вашего произведения я не знаю, что у них будет чесаться. Просто не знаю. Искусство должно быть ясным, как сталь.

Что вы заладили: «Это – траурный марш». Я слышу, слышу. У меня отличный слух, иначе мне бы не доверили руководство этим участком музыки.

Будут играть на похоронах? Замечательно. Нам нужны современные жизнерадостные похоронные марши. Но почему все так грустно, а? Что вам навеяло? Друг умер? Ну? А почему марш такой невеселый? Отчего во всем видите только плохое? Похороны? Собрались родные, близкие, в кои-то веки все вместе, а вам обязательно надо испортить людям настроение, да?

Не порть людям, не порть! Ваша задача – улучшать. А портить – не порть.

Давайте-ка еще глянем, где ошибочка. Сыграйте, сыграйте. Так, так… Стоп! Что надавили? Вот эту, черненькую? А зачем? Как ее? Ми-бемоль? Попробуйте нажать вот эту. Не то. А здесь надавите. Вот оно! Что нажали? Си? Превосходно! То, что надо! Вот вам и мажор. Видите, стоит нажать вместо того, что не надо, то, что нужно, и совсем не то. Вот вам основа искусства. Шире используйте клавиши. Вон их сколько. Как собак нерезаных. А вы в одном месте толчетесь – бам-бам-бам… Конечно, невесело получается. А вы пройдитесь вдоль. По Питерской. Вот оно! Мой вам совет как композитору: меньше черных клавиш, больше белых. Музыка должна быть ясной, как сталь. Вы для кого пишете? Вы вообще знаете, для кого все вот это? Для людей? А надо писать для народа! Чувствуешь разницу?

Напишите похоронный маршик, чтобы у людей ноги в пляс запросились. «Что там за веселье такое?» – «А это поминки справляют!» Понимаете?

При чем тут Шопен? Он, кстати, кто? Я понимаю, композитор, у меня записано. Чей он? Поляк? Тоже написал траурный марш? Но в какое время он его написал? Сейчас бы он написал такое? Да ни за что!

Вы же талант. А он все может. Так неужели вы не можете написать то, что надо? Я понимаю, пишете то, что чувствуете. А надо ли чувствовать то, что вы чувствуете? Нет, сочиняйте все что угодно. Я вам даже скажу, что именно.

Опять вы за свое – «похороны, похороны». Я все понимаю. Да, слезы на глазах, ком в горле. Обязательно. Но какой должен быть ком? А? Ком оптимизма, понимаете? Чтобы ни вздохнуть, ни… Я понятно говорю? Чтобы от радости покойник в гробу перевернулся. Царство ему небесное.

Нам, конечно, надо работать вместе. Вы можете, но не знаете что. Я знаю что, но не могу. Нам бы дуэтом! В тебе зародилось что-то, забулькало вдохновение, не расплескивай, беги не к роялю – ко мне. Мы такой похоронный маршик сделаем – вся страна подхватит!

Ну иди. Сочиняй, твори, выдумывай, пробуй. И сразу – ко мне. Будь здоров, Моцарт!

Орел

Всем известно: кукушке подложить яйцо в чужое гнездо – раз плюнуть. Однажды взяла и снесла яйцо в гнездо воробья.

Вернулся воробей вечером домой – и что же он видит? Все яйца как яйца, а одно здоровенное, ну прямо орлиное!

– Так, – сказал воробей. – А ну, воробьиха, поди сюда! В глаза смотри! Выходит, это правда?

– Что правда? – спросила воробьиха и покраснела.

– А то, что тебя видели с орлом. А иначе откуда у нас в доме орлиное яйцо? А?

– Побойся бога! – закричала воробьиха. – Я не то что на орла, на слонов не гляжу! Как ты мог такое подумать?

И воробьиха заплакала.

Воробей еще покричал-покричал, а потом решил:

– А может, она и не врет?.. Вдруг это действительно от меня? А что? Вырастет с орла ростом, а глаза и клюв – мои. И все будут говорить: «Ай да воробей! Орел!»

Знаменитость

Сложен он был, как Аполлон. Пел – ну настоящий Карузо. Пальцы у него были длинные, как у Рахманинова, и играл он на рояле великолепно.

Скульпторы глаз не могли оторвать от его лба: сократовский, шептали они, невольно разминая пальцами воображаемую глину.

А как он играл в шахматы! Специалисты назвали его вторым Капабланкой.

Кроме того, он был вторым Пикассо, третьим Хемингуэем и четвертым Кассиусом Клеем!

И никто не знал, что в свободное от Аполлона, Карузо, Капабланки и Клея время он становился самим собой – Сидоровым. И тут ему не было равных. Он брал руками Рахманинова еловую шишку и нож, морщил сократовский лоб и, напевая, как Карузо, создавал уникальные фигурки, которым цены не было. И в этом он был первым. Первым Сидоровым! Все остальные Сидоровы шли после него. Капабланка тут в лучшем случае мог быть лишь вторым Сидоровым.

С блохой и без

Не гляди, что уши висят, лапы короткие! Да, из дворняг. Но английской королеве лапу давала! Вот эту, которой сейчас тебе по шее дам. Так что ты, рыжий, держи дистанцию, понял? Отодвиньсь!.. Еще!.. Сидеть!

А была у меня тогда блоха. Ну, доложу тебе, кусачка! Вот такусенькая, кусать нечем, а жрала так – за ушами трещало! Как начнет меня вприкуску – я вприсядку и к потолку! Не то что шею, горы могла свернуть.

В таком приподнятом состоянии как-то через высоченный забор перемахнула аллюром. Один мужик это дело увидел, обомлел, в дом пригласил. Накормил, напоил, на соревнование выставил.

Ну, мы с блохой там шороху дали! Слышишь, рыжий, мы там врезали прикурить! Этим вычесанным, чистопородным, чуть ли не от английского короля произошедшим, рядом с нами делать нечего было! Шансов – минус ноль! Они еще на старте землю скребли, а мы с блохой финишную ленту в клочья рвали и дальше неслись! Медаль бы на грудь повесили, да не смогли на мотоциклах догнать.

На какие только соревнования не выезжала! Чью не защищала честь! Само собой, приемы сплошь на высоком уровне вплоть до курятины. Как говорится, из грязи в князи! Шутка ли, единственная в природе скоростная дворняга! Ученые на меня набросились. Целым институтом вцепились. Задумали новую породу вывести – дворняга-экспресс. Слушай, с кем только не скрещивали! Борзые, овчарки, бульдоги, причем не какие-нибудь – все из хороших семей. Ну нарожала я им, а толку-то?! Во-первых, ради науки, а значит, без любви. Во-вторых, не меня с бульдогом скрещивайте, а блоху с бульдогом – и тигр получится! Единственное, за что меня ругали в печати, – «нет стабильности результатов». Какая стабильность? Когда блоха не кусала, какого лешего я побегу, верно, рыжий? Да хоть бы там мозговая косточка засияла! Материальные стимулы – ерунда по сравнению с моральными. А блоха грызет тебя, как совесть. Цель в жизни появляется, и несет тебя через преграды прямиком в светлую даль.

Я тебе вот что скажу: порода, кровь голубая – ничто, пока эту кровь пить не начнут. А так, живешь бесцельно, что хочешь, то и делаешь, а значит, не делаешь ничего. Лучшие годы псу под хвост. Без блохи сто раз подумаешь: «Стоит ли заводиться, а зачем, а куда?» С блохой думать некогда, и, естественно, результат. Вот такие дела, рыжий!

Но в одно прекрасное утро пропала блошечка. Проснулась в холодном поту, оттого что меня не кусали. Дикое ощущение! Не знаешь, куда себя деть. То ли выкрали блоху, то ли переманили. А без блохи я, сам видишь, никто, как и ты. Уши висят, лапы короткие. Барахло! Ну и выгнали в шею!

Но на меня, скажу тебе откровенно, посадить хорошую блоху, я бы знаешь где сейчас была?.. Сегодня четверг?.. В Лондоне на бегах брала б главный приз. Вот так-то вот! А без блохи сам ни в жизнь не почешешься. Правильно сказала одна болонка французская: «Шерше ля блох» – ищите блох!

Длина ушей

Первый. Простите, что там так мелко написано?.. «Клуб, кому за… десять»? За чего десять?

Второй. Да идиотский клуб! Тьфу! Клуб для тех, у кого уши за десять сантиметров. Плюс голова должна быть лысой. Три волоска есть – не принимают. Два – может быть, после собеседования.

Первый. Во компания! Ну к таким ушам и лысине глазки, наверно, квадратные? Или вообще один глаз на троих?

Второй. Ну зачем вы так? Нормальные глаза. У каждого по два. Правда, близорукость требуется за минус десять.

Первый. Так они же ничего не видят! Минус десять. Это… как через поводыря с биноклем по мишени стрелять.

Второй. Зато не видят своих физических недостатков, оттого хорошее настроение.

Первый. Ну и что интересно в своем хорошем настроении они по вечерам вытворяют?

Второй. Никто не знает. Не попасть. Под параметры никто не подходит. Только на улице слышно, как они там визжат и хихикают.

Первый. Ну и бог с ними! (Уходит, возвращается.) Слушайте, а вдруг там женщины?

Второй. Возможно.

Первый. Ага! Значит, женщин они к себе пускают. Лысых, что ли?

Второй. Любых. Всех! Кроме блондинок, брюнеток и шатенок. Любых пускают при росте больше ста восьмидесяти шести сантиметров и со знанием японского языка.

Первый. Послушайте! Раз остальных не пускают, значит, есть ради чего. А что, если они там?..

Второй. Не думаю.

Первый. Я не понимаю. Никто не знает, что там происходит, и все идут мимо?

Второй. Кто идет мимо? Да вечером на улице тысячная толпа! Люди с ума сходят, почему никого туда не пускают. Вчера трех с разрывом сердца увезли.

Первый. Неужели нельзя найти на них управу?

Второй. Нельзя. Они же ничего такого не делают. Заперлись и визжат себе тихонечко. А это можно. Если негромко визжать до двадцати трех часов.

Первый. Нет, но почему именно японский язык? Отчего ягонский? Больше никаких сведений нет?

Второй. Говорят, видели, как тащили туда надувные матрацы, коробки макарон и лыжные палки.

Первый. Какая связь между матрацами, палками и макаронами?

Первый. Ну от чего можно в помещении отталкиваться лыжными палками? От макарон, что ли?

Второй. Вряд ли. Может, как китайцы рис – палочками, они макароны – лыжными палками?..

Первый. Допустим. А зачем при этом надувать матрац? Почему нельзя спокойно есть макароны лыжными палками сидя на стуле? Стоп! Идея! Наверно, с матраца удобнее поддевать макароны, можно взять их на абордаж.

Второй. Нет! С матраца неудобно. Он по полу не идет. Я пробовал.

Первый. Конечно, не пойдет по полу. Соображать надо. Заполните комнату водой – и поплывет как миленький.

Второй. Тогда макароны намокнут, пойдут на дно.

Первый. Не пойдут. Думать надо. Двухметровые бабы для чего? Они со дна макароны им достают и на уши вешают, чтоб подсохли. И жутко ругаются.

Второй. Но по-японски. А эти идиоты по-японски ничего не понимают и спокойно лопают макароны лыжными палками.

Первый. Точно! Как мы их вычислили, а? Фу, гора с плеч! Во дают! Эх, полжизни отдал бы, только одним глазком на этот дурдом взглянуть. Тьфу! Как назло, уши нормальные. Волосы, проклятые, растут и растут. Вам хорошо, вы хоть лысый.

Второй. Могу предложить мазь для выпадения волос. Два раза мазнул – чисто.

Первый. Два раза, и все? А с ушами, с ушами-то что делать?

Второй. Есть английские гирьки для растягивания ушей. Будете брать?

Первый. Просто не знаю, как вас благодарить. Неужели и я смогу лопать макароны лыжными палками! Аж слюнки текут!

Разбудить зверя

Муравей сладко спал, когда слон нечаянно наступил ему на заднюю лапку. Муравей от боли как завопит.

– Под ноги смотреть надо! Идиот!

От неожиданности слон попятился и раздавил весь муравейник. Тут муравей окончательно глаза продрал, видит: над ним слон, муравейника нет. От ужаса голову потерял, кричит, сам не знает что: «Куда прешь?! Глаза ушами завесил! Пошел отсюдова вон!»

Слон таких отчаянных муравьев в жизни не видал. Не иначе он каратэ занимается. Вон рожа какая бандитская. Повернулся слон – и бежать.

Муравей сначала глазам не поверил, а потом от радости ошалел:

– Да, никак, он меня испугался, а?! Струсил, толстозадый! Решил, лучше со мной не связываться. Догнать! Пару раз в ухо съездить! Когда еще такой случай представится? – И помчался муравей в погоню.

Слон бежит, деревья валит, земля дрожит. За ним муравей с веточки на сучок переваливается, орет:

– Держи толстого, держи жирного! Ух, бивни повыбиваю!

Но слон быстро бегает, не каждый муравей его догонит. Особенно по пересеченной местности. Отстал муравей.

На поляне тигр завтракает. Шум услышал – антилопа поперек горла встала:

– Что случилось? Слон со всех ног бежит. От кого? Если уж слоны побежали…

Тут муравей выскакивает, весь в мыле:

– Фу! Слышь, старый, слон такой толстый не пробегал?

– Пробегал. А вы с ним в пятнашки, что ли, играете?

Ну, муравью кровь в голову бросилась, ничего не соображает:

– Цыц! Матрац полосатый! Погоди, со слоном покончу, тобой займусь! Не буди во мне зверя – укушу! – И за слоном вдогонку побежал.

– Так, – подумал тигр. – Надо сматываться. Пока не загрыз.

Скоро все узнали, какой жуткий муравей в лесу объявился: за слонами да за тиграми гоняется. А сам никого не боится. Чуть что, как пискнет страшным голосом, – у всех мурашки по коже.

Медведя из берлоги выгнал, живет там е молодой львицей, которую у старого льва отбил.

В лесу что-то страшное творится. По всяким спорным вопросам извольте явиться к нему, к мудрейшему. И еще, представляете, требует, чтобы перед ним на колени вставали. Вот дожили! Нет, на колени-то каждый встать может, было бы видно перед кеы! А в траве как его разглядишь, кровопийцу рыжего? А вы спрашиваете, почему у нас все звери в очках. Хочешь не хочешь приходится с утра до вечера смотреть под ноги, чтобы нечаянно не раздавить его высочество.

Тьфу! Вот зверюга свалился на нашу голову, не приведи господь…

Заминированный

Мне показалось или вы нервничаете? Отчего? Надоело ждать? Не понял. А сколько мы ждем? Час? С вами, девушка, время летит незаметно. Не смущайтесь, я смотрю на вас, ни о чем таком не думая. Я думаю о другом… Скатерть в пятнах? Нет, они не забыли сменить. Это они нарочно. Специально. Для аппетита. Чтобы его не было. Конечно, унизительно. Для вас. Лично меня трудно задеть чем-либо. Даже машиной. Можно ударить меня чем-нибудь по чему-либо – не шелохнусь! Да, такая сила воли. Хотите для примера огреть меня?.. Ну, той же солонкой… по голове? Ну, пожалуйста! А пепельница вас не устроит? Жаль. Нет-нет, просто я хотел произвести на вас впечатление. Жаль… Я нагнусь, а вы… Вот, обратите внимание – следы на темени, нашли?

Следы ведут в парк. На набережную. Попросили закурить, а я не курю. Это следы борьбы за курение. Я их обезоружил тем, что оказался выше. На три порядка выше… Когда встал, я молча повернулся и пополз. С гордо поднятой головой вдоль по набережной парка культуры и отдыха…

Меня трудно обидеть, девочка! Оскорбить практически невозможно. Я выше. Им не достать. Они пытаются, а не достать. Это очень смешно со стороны, очень. Они не знают, что я неуязвим. Броня – десять миллиметров. Как у танка. Я живу в танке. Снаружи только глаза. Это мой наблюдательный пункт на лбу. Оттуда я наблюдаю, как они из кожи вон лезут, чтобы унизить меня, в лепешку разбиваются, а все отскакивает, отскакивает. Можете сказать все, что вы обо мне думаете. Выслушаю с интересом.

Назовите всех тех, с кем живет моя жена, зачитайте списком. Как об стенку горох! Я удивительный, правда? Смешайте с грязью при людях. Ради бога! Отмоюсь горячей водой. Или холодной. Какая будет. А не будет, могу походить в грязи, вызывая здоровое отвращение и смеясь. Можете пугать мною детей…

Оп-па! На вас не попало? Естественно. А меня облили. Это горячее чье-то. Борщ. Сейчас скажу с чем… Ого! С грибами. Капуста… Сметана… Соли маловато. Не беспокойтесь. Ничего страшного. Высохнет. На мне всегда все высыхает. Можно лить добавку. Вы изумлены, не правда ли? Нет, меня облили нарочно. Вот. Пожалуйста. На ногу наступили и не извинились. Они думают, я вспыхну, я разъярюсь. Мне смешны эти мелкие брызги. Еще немного – вы начнете мной восхищаться.

Простите, меня зовут. Вон трое в углу приглашают на «Давай выйдем!». Одну минуту. Больше мне не потребуется: их трое, я один, минутное дело. Мм… Вот и я. Ничего страшного. Слабаки! Втроем не могли убить одного человека. Тьфу! Не беспокойтесь. Не надо искать. У меня этих зубов во рту знаете сколько? Я отвернусь, не хочу вас шокировать этой частью лица… Согласитесь, в моем профиле есть что-то греческое… А так? Было греческое. Выходит, кончилось. Жаль…

Извините, только число запишу, место действия и приметы этих троих. Да, я веду маленький дневничок для себя. Мемуары. Кто, чем, когда. Знаете телепередачу? Видите ли… Как вам объяснить?.. Есть так называемая мина замедленного действия. Не взрывается годами, а в определенное время – шарах! И вы в чистом поле.

Так вот, я – мина замедленного действия. Я заведен на двадцать ноль-ноль пятого августа этого года. Мне будет сорок лет, и я взорвусь! По московскому времени в двадцать ноль-ноль. Запомните. Нет, я не угрожаю, просто хочу предупредить тех, кто мне симпатичен. С вами их стало девять. А остальных приглашу на свой юбилей. В том числе женщин, которым отдавал руку и сердце, а взамен не получал ничего. Я этого не прощаю. Я копил в себе сорок лет, образовалась критическая масса – взрыв неминуем. Я ничего не могу поделать. Я уже себе не принадлежу – это произойдет пятого августа в двадцать ноль-ноль. У вас двое суток в запасе. Постарайтесь уехать подальше. Здесь будет страшное дело. Я взорву к чертовой матери все – с грязными скатертями, борщами, ухмылками, рожами и теми тремя мужиками, которые жрут бормотуху с хреном. «Приятного аппетита!» В клочья все, в лоскуты! Нет, уже ничего нельзя сделать. Поздно. Мне сорок лет.

Кофе, будьте добры!.. Прошел мимо. Даже не посмотрел. Его тоже записываю. Приглашу на пятое августа.

А вы будете жить, вы мне нравитесь, вы сидите со мной за одним столом. Теперь вы самый близкий мне человек – уезжайте подальше. Вас я предупредил. А с остальными поговорю пятого августа в двадцать ноль-ноль.