Текст книги "Десант. Повесть о школьном друге"

Автор книги: Семен Шмерлинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

В тот день, атакуя в северном направлении, немецко-фашистские части продвинулись до 5-6 километров и овладели двумя населенными пунктами на западном берегу реки Роминта и ворвались в третий. Немцы шли по хорошо знакомым местам, рассчитывая расколоть наши боевые порядки, вернуть себе земли Восточной Пруссии, сражались упорно и умело. Но и «здесь, – пишет К. Н. Галицкий, – их остановили подразделения 248-го стрелкового полка и мощный артиллерийский огонь 83-й гвардейской стрелковой дивизии».

В этих боях и продолжалось знакомство нового комбата со своим командиром минометной роты.

– Занимали позиции с ходу, ночью, – рассказывает Г. П. Конов. – Помню, выбрал свой командный пункт на старом немецком кладбище, в каменном склепе. Мрачное место, зато близко к ротам, связь удобная, укрытие надежное и – посуше: дождь лил как из ведра. Стрелковые подразделения зарывались впереди, а минометная рота располагалась неподалеку, позади, за пологим скатом. Я только пробирался на свой КП, где бегом, где ползком, а уже вижу: некрасовцы (так их в полку называли) заняли огневые. Минометы приведены в боевое положение, стоят в окопах, а солдаты, как кроты, зарываются в мокрую землю. Воды – на штык лопаты, а все равно копают… Где же Некрасов? Гляжу, он шагает правее – до нитки промок. С ним – связист, провод тянет… Увидел меня, подбежал: «Товарищ гвардии капитан, я в первую роту, там мой НП будет». Хотел было ему приказать, чтобы оставался со мной, но он опередил: «Там, – говорит, – обзор лучше. У нас, у минометчиков, как? Не вижу – не стреляю. А насчет связи не сомневайтесь – тотчас наладим».-. «Хорошо, – говорю, – действуйте». И он короткими перебежками двинулся вперед и вскоре исчез в темноте. Конечно, я понимал, что имею дело с бывалым офицером, но все же – в новой части, впервые – беспокоился, как-то у минометчиков получится, не подведут ли. И вот не прошло и получаса, как над головой запели наши мины – одна, другая, и на душе полегче стало. А на рассвете, когда фашисты ударили по батальону, минрота, хорошо пристрелявшись, дала шквальный огонь… Толково работала. Такое вот получилось мое знакомство с Некрасовым.

В те часы обстановка была противоречивой, сложной. Достаточно сказать, что частям Городокской дивизии пришлось отражать удар большой группы немецких танков, занимать круговую оборону и сразу после этого, перестроив боевые порядки, штурмовать восточную окраину Гумбинена, а потом и наступать к берегам Балтики. И в этом наступлении Г. П. Конов узнал еще одно важное качество командира минометной роты.

– Наш батальон был штурмовым, а это означало, что он должен решать особо сложные задачи в городских боях, идти впереди, прокладывать дорогу другим подразделениям. Овладевать каменными строениями, подчас укрепленными, как крепости, сражаться на улицах, в переулках, брать этаж за этажом… Дело для меня, да и для батальона, новое. Я переживал: как-то получится. Всякое, конечно, выходило. И неудачи были, синяки и шишки. Но в общем с задачей справились. И за это я благодарен своим новым подчиненным, а в частности, личному составу минометной роты и приданной нам полковой батареи 76 мм орудий. Взять хотя бы Некрасова. Нигде не отставал. Его рота шла за нами, как привязанная. Только развернемся, а огонь у них уже готов. Все рассчитано, проверено. И связь с командиром роты есть – то Некрасов со мной, то впереди, как позволяет местность и требует обстановка. Огонь давали дружный и меткий. Командир он оказался не только смелый, грамотный, но и вдумчивый, как теперь говорят, творческий. Я к нему быстро привык – к его самостоятельности, решительности, спокойной мягкой улыбке… То были наши первые бои, а воевать вместе пришлось еще долго и трудно – до самого последнего боя на косе Фрише-Нерунг…

Надо же! Кадровый офицер, старый фронтовик, перевидавший многих людей, хорошо запомнил не только командирские качества Леопольда Некрасова, но и его улыбку, которую так любили одноклассники, а Ринина мама назвала ее солнечной.

2

– Взгляните в бинокль, – сказал комбат и показал на северо-запад. – Там – Кенигсберг!

В тот день небо просветлело, что нечасто случается в этих приморских местах, прервался полуснег-полудождь, и Некрасов в свой «цейс» увидел далекие заводские трубы, шпили соборов и крыш огромного прусского города.

Это было 27 января 1945 года.

С тех пор как гвардии майор Конов в немецком блиндаже познакомился с Некрасовым и узнал его в бою под Гумбиненом, минуло почти три месяца. За это время случались тяжелые схватки с врагом и недолгие передышки с занятиями тактикой и матчастью. Новые большие бои открылись во второй половине января. Тогда-то Леопольд и отправил письмо матери:

«Дорогая мамочка, сейчас, когда я пишу тебе эти строчки, кругом громыхает и рвется от танков, снарядов и мин. Начался окончательный разгром немецких захватчиков, и, пока это письмо придет к тебе, ты о многом будешь знать. Обо мне не волнуйся: буду жив!»

Таял снег. Ледяная вода хлюпала под ногами. Хотя и густа была здесь сеть дорог, пехоте чаще приходилось пробираться бездорожьем, месить грязь. Артиллерия и танки отстали. Городокская дивизия совершила семидесятикилометровый форсированный марш и в составе 8-го гвардейского корпуса вышла во фланг и тыл мощной Инстербургской группировке противника, способствовала овладению городом Инстербург.

В первые же дни наступления командир минометной роты вновь отличился, о чем сказано в очередном наградном листе:

«В период боевых операций в Восточной Пруссии показал себя смелым и отважным офицером: 23 января 1945 года при форсировании реки Прегель огнем своей роты подавил огневые точки противника и уничтожил 20 солдат и офицеров, засевших у железнодорожной будки.

При отражении контратаки в районе местечка Юлиенгоф минометным огнем расстрелял в упор наступающую пехоту противника, в результате чего контратака была отбита и батальон продвинулся вперед.

Достоин награды – ордена Отечественной войны I степени».

Как и все гвардейцы, Леопольд был увлечен общим могучим порывом: взять Кенигсберг, пробиться к Балтике! И цели казались близкими, задачи выполнимыми. Разве не выбили они фашистов из Инстербурга, Велау, Топиау, десятков поселков, не форсировали Прегель? Что их может удержать на пути? Но близок локоть, да не укусишь: перед наступающими вставали грозные препятствия. Предстояло переправиться через Дайме и Алле, широкие поймы которых могли оказаться затопленными, а главное – преодолеть немецкий оборонительный рубеж «Фришинг» с сотнями опорных пунктов, тщательно укрепленных противником.

Гвардейцы спешили. Леопольд был озабочен тем, чтобы не отстать от батальона. Не раз приходилось настилать гати, помогать обессилевшим ротным лошадкам тащить подводы с минометами и боеприпасами. И как вспоминает минометчик В. Р. Ковалев, гвардии старший лейтенант сохранил все шесть «самоваров» и на каждый держал в готовности не менее чем по сто мин да еще прихватывал и трофейные.

Поначалу Городокской дивизии сопутствовал успех. Особенно энергично рванула она в ночь на 25 января. Но уже на следующий день наступление замедлилось. Соседняя, 26-я дивизия, обескровленная в боях, была ненадолго выведена в резерв, и 83-й пришлось сражаться на широком фронте.

Опасность подстерегала на каждом шагу по незнакомой земле. Уединенные хутора, господские дворы, виллы, каменные амбары, одетые лесом высотки с бронеколпаками и дотами внезапно изрыгали огонь. А крупный опорный пункт Фуксберг, обороняемый тремя пехотными батальонами и тридцатью танками, не давал ступить и шагу по заснеженной пахоте. Долго пришлось бы его штурмовать, если бы не наша авиация. Две группы штурмовиков и пикировщиков обрушились на этот городок, буквально висели над целью, пока не умолкла последняя немецкая пушка.

Как все гвардейцы, Леопольд с благодарностью и восторгом следил за самолетами. А думал он о Кирилле Мишарине. Ведь тот, как сообщал в письме, воюет где-то в Прибалтике. Кто знает, может, его лучший друг Киря, как в детстве на Спасоналивковском, помогает ему, Ляпе.

Не знал Леопольд, что Мишарина уже нет в живых. Штурман дальнего бомбардировщика, он во многих боях выполнял обязанности фотографа. Подходя к цели последним в группе, фиксировал на пленку результаты бомбометания. В итогах одной из бомбежек он не был уверен и потребовал от летчика еще одного, контрольного захода над целью, хотя немецкие зенитки били немилосердно. На этом последнем заходе над целью осколок немецкого снаряда и погубил Кирилла. Огненного, самого близкого друга Леопольда…

…В конце дня Фуксберг был взят, и Городокская дивизия вплотную подошла к яростной позиции «Фришинг». Борьба за ее преодоление началась трудно. Тому причиной отставание артиллерии и танков, а также просчеты, допущенные штабом корпуса, о которых позже расскажет генерал Кузьма Никитович Галицкий: 83-я дивизия была введена в бой до окончания артиллерийской подготовки, то есть до полного подавления пушечных и минометных батарей противника. И в тот день, когда Леопольд в цейсовский бинокль видел шпили Кенигсберга, батальон Конова, а с ним и минрота продвигались вперед черепашьими шагами. Командирам вроде бы не в чем было себя упрекнуть, они делали все возможное. Первый батальон не раз поднимался в атаку. Некрасовские минометчики вели меткий огонь, а успех был невелик. За день вся дивизия смогла пробиться всего на два километра, и только когда основательно помогли соседи, городокцы прорвали вторую линию немецкой обороны и подошли к городку Шенмору.

Теперь цель определилась яснее. Кенигсберг оставался пока недосягаемым, за мощными линиями обороны и таинственными заслонами железобетонных фортов, зато призывно дул ветер с Балтийского залива Фришес-Хафф. Этот момент очень точно охарактеризовал генерал Галицкий – командующий 11-й гвардейской армией:

«Для нашей армии, пожалуй, сейчас было важнее выйти к заливу, поскольку это резко ухудшало положение войск кенигсбергской группировки и, естественно, облегчало штурм города-крепости».

Залив был соблазнительно близок, и помимо соображений тактических к нему притягивало гвардейцев и чувство понятного нетерпения, и удаль, и любопытство, и желание поставить завершающую точку в тяжелой боевой операции. Но короткий путь оказался неимоверно сложным и изнурительным.

Сначала происходили радостные события. Батальон подошел к немецкому аэродрому, и минометчики Некрасова вместе с пушкарями успешно обстреливали летное поле, не дав подняться в воздух ни единому самолету противника.

Вскоре был захвачен подземный немецкий завод, изготовлявший снаряды. Навстречу гвардейцам по раскисшему полю бежали изможденные люди в полосатых куртках и восторженно кричали на языках едва ли не всех народов Европы. То были узники фашизма – англичане, французы, голландцы, бельгийцы, чехи. И гвардии старший лейтенант Некрасов побежал им навстречу, объяснялся с ними и по-немецки, и жестами, восклицаниями. Радостным блеском и гордостью сияли его синие глаза.

Но дальше обстоятельства круто изменились. 28 января последовала внезапная контратака немцев с юга. На большой скорости фашистские «тигры» и «фердинанды» с пехотой на броне прорвались через боевые порядки Городокской дивизии и устремились в наши ближние тылы.

– Танки!

Тревожный возглас застал батальон Конова на марше. Сказался опыт, приобретенный во многих боях. Командиры и бойцы сохранили спокойствие. Ни тени паники. Батальон, а в его составе и рота Некрасова, заняли круговую оборону. Они знали, что не одни, им помогут, но и сами делали все, что возможно. Конечно, минометами не поборешься с «тиграми», но с пехотой можно и должно. Все шесть расчетов спешно развернулись к бою и по команде Некрасова, который не успел даже выбрать наблюдательный пункт, ударили по скоплению фашистской пехоты.

С танками расправился противотанковый резерв корпуса – артиллеристы 1-й гвардейской дивизии, бывшей Московской Пролетарской, земляки Некрасова, чем он погордился в душе. Но и городокцы сделали свое дело. Они продолжали наступление.

83– й дивизии не пришлось в числе первых выйти к заливу Фришес-Хафф. То был удел других соединений, и в частности выдвинувшейся из резерва 26-й гвардейской стрелковой дивизии. 29 января ее передовые подразделения достигли скованного льдом и заснеженного залива. Но удержаться на берегу не смогли. 30 января сотня фашистских танков и штурмовых орудий, пехотные полки оттеснили наши части от залива и отвоевали вдоль него полуторакилометровую полосу.

Все перемешалось. Вновь овладев шоссе Бранденбург – Кенигсберг, гитлеровцы вклинились в наши боевые порядки. Целые полки и отдельные группы советских стрелков сражались в окружении, держали оборону. Местечки, поселки, хутора у залива переходили из рук в руки. По шоссе мчались фашистские танки. «Только танковой дивизии «Великая Германия», – свидетельствует немецкий генерал О. Лаш, – удалось пробиться до Кенигсберга и снова пробиться обратно».

Представьте себе в обстановке, которую принято именовать «слоеным пирогом», положение двух с небольшим десятков бойцов минометной роты. Часто сменяя позиции, солдаты подчас точно и не знали, где свои, где противник. Да и каждое неверное передвижение грозило гибелью.

Некрасову минометчики верили.

– Старшой не подведет, – сказал гвардии сержант Федор Воронков, – куда надо, туда и направит.

– А ты думал? – тряхнул густым темно-русым чубчиком заряжающий Гриша Давиденко. – Наш не заблудится, у него компас особый имеется…

– Да какой это особый компас? – удивился Абдулла Шабанов.

– А такой. Московский. Из дома привез, – заключил ротный балагур. – Всегда точно показывает – на победу…

Действительно, в этой внезапно меняющейся обстановке на чужой земле Некрасов, как вспоминает В. Р. Ковалев, безошибочно водил по лесам, дорогам, тропинкам свое подразделение. «Каждый шаг сам разведывал, словно ощупывал. Здорово он ориентировался, а противника замечал раньше, чем тот нас. Мы стреляли первыми. Благодаря Некрасову сколько раз немцу всыпали, а сами оставались целы и невредимы».

Еще один памятный поступок был связан с которой уже по счету минометной дуэлью, правда, на этот раз особой. После одного из перемещений батальон попал под огонь шестиствольного миномета. Ненавистное немецкое оружие с его противным скрипом густо обрушило мины в перелесок, где окопались бойцы гвардии майора Конова.

«Уж как в подробностях не скажу, но ротный мигом засек «скрипуна», и мы дали беглым, мин по десять – пятнадцать, и шестиствольному пасть заткнули…»

Минометчики маневрировали, передвигались и вместе с батальоном, и отдельно, но что заметили бойцы, ротный не отступал, старался перемещаться все ближе к заливу. Он даже как-то сказал, что любит доводить дело до конца и еще хлебнет соленой балтийской водички.

Вероятно, это было между 3 и 5 февраля, когда наши войска вновь пробились к заливу Фришес-Хафф. Выйдя вперед, к пехотинцам, Некрасов вместе с ординарцем Терехой добрался-таки до морского берега. Был он там недолго, но вернулся, как вспоминает В. Р. Ковалев, с флягой, наполненной балтийской водой: «Он еще нам показывал. Вот она – Балтика! Не знаю, в промоине где налил или льду накрошил, но принес… Флягу с собой держал, на НП».

А 6 февраля его снова, в четвертый раз, ранило. В тот день фашисты били изо всех видов оружия и Леопольд с наблюдательного пункта на холме руководил огнем роты. Стреляли много, потому что израсходовали почти по сто мин на миномет.

Тяжело раненный в предплечье (перебило кость) Некрасов с помощью ординарца добрался до огневой позиции и приказал командиру первого взвода лейтенанту Филиппу Дружинину принять командование ротой. Перед тем как уйти в медсанбат, он произнес короткую речь, запомнившуюся минометчикам:

– Дорогие мои, я ухожу, но не надолго. Я вернусь. И если кому из вас тоже доведется попасть в госпиталь, то обязательно старайтесь возвратиться в свою роту. Вас будут ждать.

Он попрощался с каждым бойцом.

По словам В. Р. Ковалева, гвардии старший лейтенант взял с собой и флягу с балтийской водой и передал ее командиру полка. В роту Некрасов и на этот раз вернулся.

Глава одиннадцатая. Сорок самых счастливых дней

1

Стол ломился от яств. В мелких тарелочках нежно желтел омлет из яичного порошка, который выдавали по карточкам взамен мяса. На блюде розовела консервированная колбаса – «второй фронт», а в соломенной хлебнице теснились ломтики свежего ситника. В чашечках благоухала какавелла, приготовленная из кожуры настоящего какао. Стаканы заполняло густое, как сливки, необыкновенной сладости суфле.

Мария Васильевна, мама Октябрины, приняла Леопольда по-царски. Смущенный и радостный, он сидел за богатым столом. Отдававшая лекарствами повязка обнимала его шею и поддерживала левую руку, с которой недавно сняли гипс. Улыбаясь, он говорил:

– Да вы же на меня месячный паек извели, разве так можно?

– Можно, – гордо отвечала Мария Васильевна.

Рина была счастлива. До самого начала марта Леопольд пролежал в госпитале. Рину там знали, называли невестой и беспрепятственно пропускали к гвардии капитану Некрасову (в феврале он был повышен в звании). Она навещала его почти каждый день. Выписался он досрочно: сумел упросить, уговорить – мол, москвич, а дома и стены помогают.

– Знаешь, – обратился он к Рине, – с каждым ранением выздоравливаю все быстрее: привык. Скоро научусь лечиться прямо в роте. Вот следующий раз…

– Типун тебе на язык. Хватит с тебя. Да и на войну не успеешь!

Он промолчал.

После роскошного завтрака они выбежали на Большую Полянку. Дул морозный ветер, грязный лед и снег устилали мостовую, тротуары. Но улица казалась праздничной. Оба испытывали душевную ясность и легкость, им было тепло и весело. Позади остались нетерпение и горечь Леопольда, когда он то прекращал писать Рине, то засыпал ее письмами, молил ответить согласием и грозился остаться «старым Ляпкой». Позади осталась нерешительность Рины, которая все не могла поверить в столь быстро вспыхнувшее чувство и боялась принять дружбу за любовь. Сомнения кончились. Все решилось минувшим летом. Но тогда он был далеко и в опасности, а теперь – рядышком, на родимой Полянке.

В последних письмах оба мечтали, встретившись, обойти всех друзей. Но сейчас им не хотелось никуда заходить – ни к ребятам, ни в школу, ни в университет, никуда.

– Хорошо вдвоем, – вздохнула она, осторожно взяв его под локоть.

– Положим, не вдвоем – нас трое: ты, я и Москва.

И они зашагали по Замоскворечью. На Большой Полянке, потускневшей в военные годы, с облупленными фасадами, прохудившимися крышами, они ухитрились отыскивать самые радостные, веселые места. Не доходя до Малого Каменного моста, полюбовались «домом-пастилой», выкрашенным в розовые и белые тона. Ему они улыбались еще и до войны, когда шагали на первомайскую демонстрацию. Их восхищали затейливые теремки Третьяковки на Лаврушинском, уютный Старомонетный переулок, слепленная из особнячков и магазинчиков Пятницкая.

– Полянка – Якиманка, Пятницкая – Ордынка – звучит как стихи, – смеялся Леопольд. – Здорово, правда?

С наслаждением отыскивали они самые красивые здания: древнюю церквушку на Якиманке, особняки за литой узорчатой оградой на Ордынке, стеклянный корпус бывшей кинофабрики на Житной, покрытый белым изразцом домик на Спасоналивковском. Их восхищало многошумье Бабьегородского рынка и тишина Казачьих переулков, закованная в лед Москва-река и Стрелку напоминающая нос океанского корабля.

Замоскворечье сбросило заборы, которые пошли на дрова или сгорели от немецких «зажигалок», – и обнажились многие дома.

– Здесь Клава Ларичева живет, а здесь Нина Усачева, – говорила Октябрина. – А вот там Сережа Кобозев… жил.

Рина заметила, что нет-нет, а Леопольд заговаривал о войне, о Городокской дивизии, о своей роте. Когда по горбатому Бабьегородскому спускались к Москве-реке, то, глядя на скопление бревенчатых домиков, он сказал:

– Вот в Городке похожие были улочки и домушки такие же… Горели, как свечки…

У готического особняка на Полянке, вспомнив Восточную Пруссию, сказал:

– Из таких вот окошек пулеметы бьют… – И раскурил свою короткую трубочку. – А рота сейчас, наверное, на огневой стоит под самым Кенигсбергом… Ребята у меня знаешь какие? Замечательные. Колесова возьми. Горячий, душевный, всякому готов помочь. А Шабанов Абдулла. Говорит редко, падежи путает и числа. А мины кидать начнет – в немецкую траншею точно попадает. А есть еще Лисовенков Иван Лукич, ездовой, тот в самый огонь со своей лошадкой кинется…

Если бы Октябрина записывала, то составила бы именной список всей минометной роты с боевыми характеристиками на каждого бойца. Запомнилось ей еще одно рассуждение Леопольда. Проходили они по Якиманке, справа поднималась нарядная церковь Ивана-воина, слева – здание французского посольства, похожее на боярские палаты. Некрасов сказал:

– Понимаешь, в роте меня беспрестанно про Москву расспрашивают, какие улицы самые красивые, какие дома. Про театры, артистов, писателей. Чувствую себя богачом, и хочется свое богатство всем раздать. Как любят красоту! Я им и про этот особняк рассказывал.

– И Маяковского читал?

– Обязательно.

Как ни уединялись, их вскоре обнаружили. На углу Первого Спасоналивковского и Казанского переулков повстречалась Мария Яковлевна Мирзаханова. Преподаватель математики, в войну она стала директором 7-й школы. Ее черные глаза по-прежнему влажно блестели, а лицо осунулось, побледнело. Увидев бывших учеников, зарделась по-молодому:

– Рина, Леопольд! Слава богу, живы. Ты ранен? О! Ну ничего, до свадьбы заживет. Кстати, ты уже присмотрел невесту?

– Так точно.

– Кто же она?

– А вот она – рядом.

– Рина? – она расхохоталась. – Простите старуху. Для меня вы все дети. Я как-то и не представляю, что «бешники» женятся на «ашницах»… Поздравляю. Совет да любовь.

Когда на следующий день они нагрянули в школу, то на перемене в учительской их поздравили все учителя – и Николай Николаевич Лебедев, галантно щелкнувший каблуками своих солдатских ботинок, и Татьяна Родионовна Крюченкова, у которой под пенсне закипели слезы, и, конечно же, классная руководительница 10 «б» Серафима Дмитриевна Менделеева, седая как лунь. Серафима Дмитриевна их долго не отпускала и расспрашивала о планах на будущее. Будто война уже кончилась.

О будущем разговор возникал все чаще. День за днем расширяя круг своих путешествий, Рина и Леопольд вышли на Моховую, к университету.

– Вот он, мой второй дом… Может, и ты скоро там будешь?

– А почему бы и нет?

Тут– то Октябрина вспомнила одно его письмо:

«…Я, солдат, что знал, и то забываю, хотя стараюсь изо всех сил сохранить в памяти. Вчера доказывал бином, повторял химию… Впрочем, что я говорю, у меня есть друзья, а некоторые из них со временем будут инженерами, они мне помогут или просто «обманут тов. лектора». Помнишь, я рассказывал, как мой отец за пятерых экзамен сдавал? Не пропадем!»

В том, что Леопольд сам превосходно сдаст все экзамены, Рина не сомневалась.

– А куда ты поступишь?

– Раньше хотел в «Корабелку», а теперь… У меня же шанс есть. Гоша сказал, что хоть завтра могут принять в авиационный. МАИ – каково? Там и Зина Фалилеева учится. Буду строить самолеты. А?

– Прекрасно, – ухватилась Рина. – Тебя, как фронтовика, сразу возьмут.

– Конечно.

Но ни завтра, ни через неделю в МАИ он так и не пошел.

Рина напоминала, он отмалчивался, переводил разговор на другое. Однажды, где-то в середине марта, сообщил ей о письме из полка – то ли от командира, то ли от начальника штаба.

– Понимаешь, разрешено, даже рекомендовано поступать в военную академию.

– Когда?

– Возможно, в самое ближайшее время. Надо сходить – узнать…

– Здорово. Ты же писал, что привык к армии, стал кадровым военным: «Расту в большого командира». Так?

– Прихвастнул немного, но в общем-то верно.

– Пойдешь?

– Непременно.

Но так и не сходил, не узнал.

Получилось так, что у Леопольда появились возможности остаться или хотя бы задержаться в Москве: незалеченное ранение, МАИ, академия – уже набиралось три веских причины. Вскоре неожиданно подвернулась и четвертая.

Хочешь не хочешь, а Рине надо было посещать университет, и теперь они любовались Москвой по вечерам. Не пропустили ни единого салюта. Из Александровского сада, с Красной площади с восторгом смотрели за соцветиями ракет, слушали торжественные залпы. К ним вернулась довоенная страсть к театру. Рыскали за билетами. Леопольд особенно стремился в театр Вахтангова: «Смотри, немцы его разбомбили, лежит в развалинах. На новом месте, а живет. Пойдем туда».

У Рины имелись «связи»: ее подруга училась в студии театра имени Евгения Вахтангова, она и достала контрамарки на «Мадемуазель Нитуш».

– Ура! – воскликнул Леопольд. Как он веселился на спектакле и после него. Хохотал, напевал песенку про оловянного солдатика.

В другой раз они отправились на выставку военных фотографий известного репортера Сергея Струнникова. Посасывая пустую трубочку, Леопольд задумчиво рассматривал выразительные снимки: картины боев, солдатские лица, походные колонны, трофеи наших войск. На выставке, заметила Рина, на ее спутника обращали внимание посетители: юный капитан с орденами и медалью «За отвагу». Особенно пристально его рассматривали двое в военной форме без погон и третий – во франтоватом пиджаке в клеточку. Она услышала их негромкий разговор:

– Он-то нам и подходит.

– Красивый парень.

– Верно. Познакомимся.

У входа с выставки трое подошли к Леопольду.

– Товарищ гвардии капитан, можно вас на минуту.

– Пожалуйста.

– Мы из Мосфильма. Снимаем военную ленту. И хотели бы пригласить вас для съемки. Очень подходите…

– Но я же не артист.

– В данном случае артист не нужен. Вы – в самый раз.

– Но…

– Понимаем. Надо возвращаться в часть. Задержим ненадолго. Две-три недели. Соответствующее разрешение от начальства немедленно получим. Нужно для дела – соглашайтесь.

– Если для дела…

– Вот телефон. Позвоните. Позвольте вашу фамилию, номер полевой почты, домашний адрес…

– Разве можно им отказать, – обрадовалась Октябрина Иванова.

– Конечно, конечно.

Но он так и не позвонил на Мосфильм.

Были еще встречи со школьными друзьями, прогулки по Москве, театры… Но март подошел к концу, и настал день, когда Леопольд смущенно сказал Рине, что завтра едет.

2

Последний раз она видела его 24 марта сорок пятого года. Провожала на фронт с Белорусского вокзала. Рина навсегда запомнила этот день… Она хотела весь его провести с Леопольдом – лекции в университете побоку, и от него ни на шаг, – да поняла, что ему надо попрощаться с родными. Потому они и уговорились встретиться вечером, за час до отхода поезда, у Белорусского вокзала.

Приехала пораньше, чтобы минуты не потерять. Стояла долго, промерзла в своем довоенном пальтишке. Оглядывала широкую площадь, мглистую, слякотную. В круглом сквере, где теперь стоит Горький, серели клочья снега. На станционных карнизах лепились серые копотные сосульки. Постукивала капель. И кружились по площади тусклые огоньки замаскированных фар, шуршали шины. С улицы Горького, Ленинградского проспекта врывались машины – «газики», «ЗИСы», «виллисы», жались к вокзалу. Людей было полным-полно: шинели, куртки, полушубки, винтовки, автоматы… Самый это военный вокзал, многие с него на фронт уезжают.

Все было в тумане, сыро, зябко. Но в воздухе тянуло весенним духом, а значит, казалось Рине, надеждой. «Может, сбудется то, о чем они мечтали, – будет жизнь, учеба, работа. У нас с ним все не просто складывалось, не как у традиционных школьных пар, что дружили едва ли не с пятого класса. Мы ведь друг друга только в войну нашли… И вот он уезжает на Третий Белорусский фронт, в самую Пруссию. А войне-то скоро настанет конец, это каждый понимает».

К ней вернулась мысль, сверлившая ее в последние дни: ведь он может, может остаться в Москве, ну хотя бы задержаться ненадолго. Есть для того серьезные основания. Возьмем хотя бы такое: врачи, безусловно, могли ему продлить срок отпуска, имея на то законное право. Рана как следует не зажила, болела. К тому же он навоевался досыта, по самое горло полон войной. Тех боев, что пережил, на десяток людей хватило бы с избытком. Как-то сказала ему про это, и он кивнул головой, вроде бы согласился: «Как же, война у меня в печенках сидит, ни дна ей, ни покрышки». А потом добавил, строго так: «Ну и что из этого следует? Разве посему и на фронт не ехать? Да вся Россия с сорок первого года воюет».

С этим не поспоришь, и она свои мысли держала при себе. Но однажды все-таки прорвалось, решилась и вгорячах насчитала четыре причины, по которым он может задержаться дома, все порядочные, честные. Стала объяснять, доказывать. Даже поссорились с ним. Да тут же и помирились. Как? Очень просто. Он улыбнулся мягко и нежно, приложил по старой школьной привычке руку к сердцу и сказал: «Ринка, я очень рад, что у меня будет такая разумная и заботливая жена». И тут же стал смеяться над ее четырьмя причинами. «Цифра эта самая, – говорил, – для меня совершенно р-роковая. Прямо-таки преследует. Выходит, у меня кругом шестнадцать».

Посчитали – и вышло точно. Во-первых, Леопольд всю войну, то есть четыре года, провел в войсках, а большую часть на передовой и в госпиталях. А во-вторых, сколько он ранений получил? Легкие не считал, а тяжелых, за которые золотистые нашивки давали, опять четыре. В феврале сорок пятого присвоили ему воинское звание капитана, значит, по четыре звездочки на погонах. Ну и к марту месяцу было у него четыре ордена на груди.

– Вот и выходит, кругом шестнадцать…

Все это Рина заново передумала у Белорусского и решила, при прощании уговаривать его остаться – напрасное дело, только дорогой час испортишь. Лучше скажет о том, как будет ждать и как он вернется.

Она все стояла, замерзая, в вокзал зайти боялась – ну как разминутся. А в сердце билась тревога и надежда. Задумалась Рина, замечталась и не заметила, как Леопольд вынырнул из метро.

Был он в зимней серой шапке чуть набекрень, в солдатской шинели, аккуратно ушитой – сидела, как влитая, в ремнях и с полевой сумкой. Сапоги кирзовые в трещинках, а надраены до блеска. Между прочим, сколько они по Москве ходили, ни один патруль не придрался. Таким и на вокзал явился. Только за плечами – вещмешок, тощий такой. Как на него взглянула, тут ее и кольнуло: ничего не переменилось, едет. Как будто бы еще на что-то можно было надеяться…

– Гвардии капитан Некрасов прибыл по вашему приказанию, – и ладонь птицей к виску. Обнял и поцеловал. Потом вдруг отстранился, сорвал свой «сидор», положил ей под ноги: – Я на минутку, – и кинулся обратно в метро.