Текст книги "Амнезия"

Автор книги: Сэм Тэйлор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

Воспоминания потерявшего память
Глава 2

Родители энергично машут мне, а поезд медленно отползает от станции. Я машу им в ответ, но смотрю в другую сторону, поэтому прощание выходит коротким и смазанным. Спустя несколько секунд они исчезают из виду, и на меня наваливается обширный горизонт. Я ощущаю радостное возбуждение, но в глубине души что-то скребется – смутная печаль, сожаление о чем-то несбывшемся. То, что я хочу как можно скорее забыть.

Джейн Липскомб я знал с первого класса. Ее посадили со мной за одну парту, и помню, как меня раздражало, что придется сидеть рядом с девчонкой. У нее были темно-русые волосы по плечи и серьезное выражение лица, а еще бледные веснушки, которые издали казались пятнышками грязи. Для девочки она была высоковатой и имела привычку застенчиво жевать нижнюю губу. В то время я почти не замечал ее, а вот Джейн, напротив, сходила по мне с ума. И хотя все девчонки в классе каждую неделю находили новый объект для обожания, по неведомым причинам Джейн на мне словно заклинило. Ее обожание выражалось в том, что Джейн вечно таскалась за мной по школьным коридорам, на вечеринках и в столовой старалась сесть поближе, а во время футбольных матчей просто молча таращилась на меня с трибуны. Думаю, нас обоих это не на шутку раздражало, но она и виду не подавала, что ее задевает мое равнодушие, я же, напротив, всячески унижал Джейн перед товарищами, показывая, что плевать хотел на ее чувства. Джейн никогда не обижалась, даже когда я орал на нее, запускал ей в волосы паучка или придумывал обидные прозвища. Только однажды ее терпение лопнуло. На День святого Валентина Джейн испекла мне целую коробку печений в форме сердечка. Она поставила коробку на стол и поцеловала меня в щеку. Вокруг захихикали. Покраснев, я стал разламывать печенье и раздавать приятелям.

– Я испекла их для тебя, – очень серьезно сказала Джейн.

Я не знал, куда деваться от стыда. Нам было тогда по десять лет.

После окончания начальной школы все изменилось. Мы учились тогда в большой школе в шахтерском поселке в нескольких милях от пригородного поселка, где я жил. Большинство ребят из класса мне не нравились: все они были крупнее и агрессивнее меня. А вот с девчонками я легко нашел общий язык. Впрочем, пока они тоже были крупнее меня. Долговязые и тщедушные девочки обступали меня на школьном дворе и делились своими грязными секретами. Не знаю, почему они остановили свой выбор на мне – должно быть, из всех ребят в классе я выглядел самым большим недотепой, – но спустя неделю я знал, кого из них приятель поимел при помощи пальца, кто сидит на таблетках, чьи сосочки все время твердеют, а у кого при виде ребят-шестиклассников трусы становятся мокрыми. Во время этих «занятий» я получил столько важнейшей информации, что ради нее одной и стоило ходить в школу.

Что же до приставалы Джейн, то у меня почти не сохранилось воспоминаний о ней того времени. Джейн перевели в другой класс, и мы стали видеться реже, но однажды оказались за одной партой на уроке немецкого. Тогда нам было лет по двенадцать-тринадцать. Урок вела пожилая немка, имя которой я забыл, но прекрасно помню ее вспыльчивый характер. Обычно таким нервным училкам здорово достается от не в меру хулиганистых учеников, и фрау X не была в этом смысле исключением. И чем чаще она в слезах выбегала из класса или швырялась в нас точилками, тряпками для вытирания доски или скомканными листками с домашним заданием, тем большее удовольствие нам доставляла. В результате на уроках немецкого царила полная анархия и каждый мог заниматься чем хотел. Мы с Джейн тоже выбрали занятие по душе – своего рода «эротическую щекотку». Я отчетливо помню, как вокруг беснуются одноклассники, сквозь окна падает белесый (снег?) свет, а мы с Джейн на задней парте упоенно исследуем эрогенные зоны друг друга при помощи подушечек пальцев и ладоней. Иногда эти упражнения доставляли боль, но почти всегда завершались наслаждением. У меня до сих пор встает, стоит мне только подумать об уроках немецкого.

И все же, несмотря на еженедельные эротические забавы, я никогда не думал о Джейн в «этом» смысле. Она была моей подружкой: заставляла смеяться, обеспечивала эрекцию. Вероятно, потому, что я привык отвергать Джейн во время учебы в младших классах, я никогда не думал о ней как о «моей девушке», а в те времена я думал о девушках постоянно.

Но однажды все изменилось. И случилось все на школьной дискотеке. Должно быть, стояло жаркое лето, потому что шторы в актовом зале были задернуты. Девочки сидели по стенкам, а ребята толпились у столиков, опрокидывая пластиковые стаканчики с колой и лимонадом тем же решительным и небрежным движением, которым впоследствии будут прихлебывать пиво в пабах. Весь вечер я вяло слонялся между танцующими, выглядывая своих фавориток, и внезапно принял решение пригласить Тэсс Мэллоу. У нее были длинные темные волосы, хорошенькое личико и тонкая фигурка, но больше всего меня привлекало спокойное и немного загадочное выражение ее лица. Вряд ли эта девчонка была про меня, но я решил попробовать. Наверное, играли что-то медленное («Истину» «Spandau Ballet»? «Силу любви» из «Frankie Goes to Hollywood»?), потому что в танце мы обнимали друг друга за плечи. Как только музыка закончилась, Тэсс приблизила свое лицо к моему. Я сжал губы, но внезапно почувствовал ее мягкий язык. Тэсс посмотрела на меня удивленно и попробовала еще раз. И вот мы уже целовались – жарко, неумело, бестолково, – но разве тогда это имело значение? Это был мой первый поцелуй! Это была Тэсс Мэллоу! Я не мог поверить в удачу.

На следующий день мне не удалось увидеться с Тэсс, но я часами бродил вокруг школы, грезя о ней. Наверное, это был последний учебный день перед каникулами, потому что с потолка свисали воздушные шарики и у нас была куча свободного времени. Мы сидели в библиотеке, и вдруг Джейн предложила мне с ней встречаться. Она сказала это просто и совсем ненавязчиво. Казалось, Джейн совершенно не волнуется, хотя, скорее всего, она искусно притворялась. К сожалению, я не проявил должного такта и мягкости, хотя тогда, вспоминая свой ответ Джейн, я гордился собой, не подозревая, как ошибался. Довольно прямолинейно я объяснил Джейн, что я бы не прочь, но вчера вечером на дискотеке меня поцеловала Тэсс Мэллоу, и, хотя я не уверен, что у нас с ней что-нибудь получится, я рассчитываю на продолжение отношений. (Наверное, вам покажется странным, что тринадцатилетний мальчишка выражал свои чувства так по-взрослому, но именно таким это объяснение с Джейн осталось в моей памяти.)

Однако Джейн не собиралась сдаваться так скоро. Я помню, как она бросилась умолять меня – обольстительно, вовсе не жалостливо, – говоря, что с Тэсс меня связывает всего лишь поцелуй, а мы с ней целый год ласкали друг друга под партой; что Тэсс – иллюзия, а она, Джейн, реальна. «Разве нам было плохо вдвоем?» – допытывалась она. Я соглашался, что хорошо. «Только подумай, как нам будет хорошо, если мы станем встречаться…»

Как ни странно, но слова Джейн совершенно не возбуждали меня. «Мое сердце принадлежит Тэсс Мэллоу, тут уж ничего не поделаешь», – со вздохом заявил я ей напоследок.

Как же я раскаялся в своем решении! Разумеется, у нас с Тэсс ничего не вышло. Отношения закончились, не успев и начаться, хотя винить в этом я мог только себя. Я предложил ей встречаться. Тэсс стояла в классной комнате, окруженная подружками и одноклассниками. Она смутилась и ответила: «Посмотрим…» Я кивнул и отвернулся, чтобы уйти, когда она добавила: «Я позвоню».

На второй или третий день летних каникул отец позвал меня к телефону. «Какая-то девушка», – сказал он и подмигнул мне или просто приподнял бровь, уже не помню. Телефонный аппарат стоял в коридоре. Дверь в кухню, где сидели отец с матерью, была открыта. Не знаю, подслушивали родители или нет, но они наверняка были не прочь узнать подробности, поэтому я постарался закончить разговор как можно быстрее. И еще… почему-то я совершенно не мог сказать «да» в их присутствии. Поэтому когда Тэсс спросила, не хочу ли я пойти с ней в кино завтра вечером – и тогда иллюзия обрела бы плоть, – я перебил ее: «Прости, не могу, я занят» – и повесил трубку. Когда я вошел в кухню и встретил вопросительный взгляд родителей, то просто пожал плечами. Бедная Тэсс. С тех пор мы не обмолвились с ней ни словом.

В это лето Джейн Липскомб вышла на площадку для сквоша, где мы играли с Филиппом Бейтсом, и начала раздеваться. Хотя я не уверен, что лето было то самое. Между тем днем в библиотеке, когда она предложила встречаться, и этим незабываемым происшествием могло пройти и два года, и два месяца – в детстве время ползет медленно.

Когда я вспоминаю этот эпизод сегодня, тело реагирует так же, как тогда: мускулы напрягаются, дыхание перехватывает, а колени подгибаются, словно я падаю в шахту лифта. Я помню почти стеклянный взгляд Джейн, когда она толкнула дверь в задней стене и вышла на площадку.

– Не возражаешь, если я переоденусь здесь, Джеймс?

Ее голос звучал низко и таинственно.

Я кивнул.

Не помню, во что она переодевалась, но никогда не забуду ее странную вихляющую походку, когда Джейн направилась в угол площадки, где ее не было видно с трибун. Она медленно и уверенно сняла верхнюю одежду. Помню, как Филипп с ухмылкой отвернулся, а я не мог оторвать от нее глаз. Не веря себе, почти со страхом я разглядывал крупную грудь Джейн (мне ли было не знать, она всегда была крохотной!), гусиную кожу на бедрах и слушал шмяканье мяча, который продолжал набивать Филипп, дожидаясь ухода Джейн.

Как могла она так измениться всего за несколько недель? Наверное, я был слеп, раз пропустил самое главное. Как бы то ни было, но с этого случая мы с Джейн поменялись местами. Отныне я переложил ношу безнадежной любви с ее плеч на свои и понял, каково это, когда предмет твоих желаний к тебе равнодушен. Меня угораздило влюбиться в Джейн Липскомб в тот миг, когда она меня разлюбила.

Оглядываясь назад, я понимаю, что был влюблен в Джейн, а точнее сказать, хотел ее целых пять лет. Однако если изобразить развитие моих чувств в виде графика, то окажется, что в нем были свои пики и провалы. Таких пиков было два. Первый приходится на осень и начало зимы после случая на площадке для сквоша (тогда нам было по четырнадцать) – до того, как Джейн заявила мне, что у нее появился приятель: двадцатиоднолетний механик по имени Трев. Второй – на последний школьный год, когда нам с Джейн исполнилось по семнадцать, – до того, как мы расстались за несколько дней до моего отъезда в Париж.

Впрочем, между двумя этими пиками я не всегда был уверен в своих чувствах к Джейн. В те годы я думал о сексе постоянно. Мне приходилось даже носить рубашку навыпуск, чтобы скрыть частые эрекции, а в автобусе я не мог устоять и тайком терся о ноги женщин и девушек, с которыми сидел рядом. Кроме того, я постоянно был в кого-то влюблен. Я и сейчас могу назвать имена этих девчонок: Вики Стид, Эмма Морли, Клэр Конн, Никки Кьюэл, Кэти Блэр, Лиза Уатт. Они звучат как заклинания красоты и недостижимости, словно названия дальних стран, в которых мне никогда не бывать.

Когда я читаю свой дневник того времени, больше всего меня поражает повторяемость переживаний. Я вижу в ней даже своего рода ритм. Состояние влюбленности всегда длилось от двух до шести недель, затем наступал период пресыщенности, и какое-то время ум занимали другие страсти моего отрочества: поэзия, политика, футбол, музыка и мечты о писательстве и путешествиях. Этот период длился пару месяцев, затем я начинал ощущать пустоту, зуд, беспокойство, которое завершалось новым романом. Трудно сказать, что было причиной этой повторяемости: неутолимость юношеских надежд, ненасытность желаний? Скорее всего, я просто забывал. Забывал муки, забывал унижения, забывал, чтобы влюбляться снова и снова.

Иногда новое чувство подкрадывалось незаметно: начиналось с дружбы, нежности, перераставшей в нечто более восхитительное и опасное, своего рода эйфорию, одержимость предметом своей любви. Правда, длилось это состояние всего пару дней, затем в сердце вползала надежда – это коварное, вкрадчивое чудовище. Я улыбался девушке, она улыбалась в ответ – и я принимался увлеченно гадать, что означает эта улыбка. В своих фантазиях я не знал меры, увлеченно придумывая нашу будущую жизнь, а на следующий день девушка смотрела на меня словно на незнакомца или флиртовала с другим. И тогда начиналась третья стадия – страх.

Иной раз под влиянием страха я совершал необъяснимые поступки. Однажды я влюбился в девушку, которую звали Джудит… или Джулия, уже не помню, впрочем, не важно. Темноволосая, коренастая и грубоватая, она вечно конфликтовала с учителями. Тем не менее я начал засматриваться на нее в очереди в столовой и к школьному автобусу. Я просто смотрел не улыбаясь, ничего не говоря. Обычно стадия страха длилась от силы неделю, а за ней наступал крах иллюзий, ярость, отчаяние, отвращение к себе, покорность, отречение и, наконец, забвение. Однако с Джудит стадия страха растянулась на века, ну или, если быть точным, на несколько недель. Скорее всего, это был не страх, а своего рода беспричинный вызов. День за днем с расстояния двадцати – тридцати футов я разглядывал ее лицо, блузку или шов на юбке. Бог знает какое у меня было при этом выражение лица (наверняка совершенно полоумное) и чего я намеревался этим достичь, но я упрямо продолжал смотреть на Джудит.

Все закончилось однажды вечером на спортивной площадке. Я стоял на небольшой возвышенности и смотрел на Джудит. Она болтала с подружками и, как обычно, прекрасно сознавала, что я на нее смотрю. Девочки перешептывались и бросали на меня враждебные, любопытные, а кое-кто и довольные взгляды. Неожиданно Джудит, оставив подруг, решительно направилась ко мне. Как ни удивительно, но я ощущал странное спокойствие. Я не сводил с нее глаз: тесная белая кофточка, короткая темно-синяя юбка, из-под которой виднелись ляжки, обтянутые блестящим черным трико. Она смотрела прямо на меня и подходила все ближе. Наконец, побледневшая и взволнованная, Джудит взобралась на холм, встала рядом со мной и тихо произнесла: «Ну…» Однако прежде чем она успела сказать что-нибудь еще, я, изобразив на лице раздражение и скуку, процедил: «Чего уставилась?»

Были и другие… дюжины, десятки, но моя любовь к Джейн Липскомб оставалась неизменной. Сегодня мне кажется, что все эти влюбленности были подсознательной попыткой изгнать призрак Джейн, освободиться от привязанности к ней. Как я уже говорил, между двумя пиками влюбленности (в четырнадцать и в семнадцать) мне удавалось удерживать свою страсть в рамках. Я любил Джейн. Джейн знала об этом, и ей это нравилось. Мы флиртовали. Бог мой, это продолжалось годами! Иногда мне кажется, что так Джейн отыгрывалась за то равнодушие, которое я проявлял к ней, когда мы были детьми. Вообще-то я уверен в обратном: сознательно Джейн никогда не хотела причинить мне боль, я просто был для нее приятным отвлечением посреди серой и тоскливой школьной обыденности. Я возбуждал ее, а потом она шла домой, и там был Трев, который мог трахать ее сколько душе угодно.

Я старался не вспоминать о Треве, и иногда мне это удавалось. Я даже не знаю, как он выглядел, хотя вполне могу себе представить. Джейн редко упоминала о нем. И только в выпускном классе я начал понимать, что в их отношениях все было не так уж безоблачно.

Однажды Джейн пришла в школу с заплывшим глазом. Несколько раз я замечал синяки на ее предплечьях. Теперь я вспоминаю, что Джейн вообще редко обнажалась. Весной и осенью, когда выдавались погожие деньки, мы всем классом проводили перемены на школьном дворе, готовясь к урокам или просто греясь на солнце со стаканчиком кофе в руке. В отличие от остальных девчонок Джейн никогда не носила топы без рукавов и короткие юбки, а вечно ходила в футболке, джинсовке и длинных шелковистых юбках лилового, оранжевого или черного цвета. Оглядываясь назад, я удивляюсь, почему я не догадался раньше? В оправдание себе могу лишь заметить, что в те времена кроме Джейн я увлекался многими девушками, к тому же, пусть я никогда не видел тело Джейн обнаженным, осязал ее я достаточно часто.

Наши игры с годами становились все смелее и отчаяннее. Пять раз в неделю мы сидели за одной партой на уроках английского. Умножьте на час пятнадцать – столько времени мы вдыхали ароматы друг друга, а моя нога тесно прижималась к бедру Джейн. Самым волнующим было то, что предшествовало касанию: трепет в груди, напряжение, неизвестность. Дюйм за дюймом, неделя за неделей мы все больше становились пленниками этой привычки. Должно быть, со стороны мы иногда выглядели странно, и я до сих пор не понимаю, как мы умудрялись отвечать на вопросы о «Венецианском купце» или поэзии Гарди. Как бы то ни было, никто ничего не заподозрил, по крайней мере пока я не начал давать волю рукам.

Такое развитие событий кажется мне вполне естественным. Правой рукой я держал ручку, а левая покоилась на ткани, обтягивающей ногу Джейн Липскомб. Рука медленно сползала вниз, к обнаженному колену, гладила внутреннюю сторону бедра, и я чувствовал под кожей теплый ток крови. Выше и выше, лаская натянутые сухожилия и редкие волоски, и вот мой палец почти коснулся теплой и влажной хлопчатобумажной ткани трусиков. Внезапно Джейн громко и отчетливо поинтересовалась издевательски-невинным тоном: «Джеймс, что твоя рука делает у меня под юбкой?» Я смутился и резко отнял руку. Наши колени под столом разошлись. Как ни странно, это происшествие скоро забылось: большая часть одноклассников проигнорировала выпад Джейн и вернулась к своим занятиям, но я не мог простить ее так легко. До конца года на уроках английского я сидел рядом с Клэр Бадд. И совсем скоро ее нога нашла под партой мою.

Клэр – только пример других увлечений, из-за которых я оказался слеп к следам побоев на коже Джейн. В то время я мучительно переживал, что единственный среди приятелей еще не обзавелся подружкой (кстати, у Клэр тоже был друг). Помню, как я тяготился этим на вечеринках, как мечтал о жизни в новом месте, среди новых друзей. Я хотел уехать за границу. Однажды я поделился своей мечтой с Клэр, и она заметила, что тоже не отказалась бы пожить где-нибудь в Испании или Греции. Помню, какое разочарование испытал (хотя и не особенно удивился), когда Клэр объявила, что нашла работу в банке. Какие там велосипедные путешествия по Пелопоннесу! Клэр не пожелала даже закончить школу. Мои иллюзии рушились одна за другой. Реальность вытесняла мечты. Как легко и радостно мои приятели падали в объятия взрослой жизни, забывая о поэзии, политике и мечтах о свободе, которым мы предавались последние годы учебы. Теперь одиночество и непохожесть на других уже не казались мне проклятием. В отличие от сверстников я продаваться не собирался. Так легко я не сдамся.

Это решение окрепло во время учебной поездки в Корнуолл на Пасху. В группе было двенадцать человек. Учитель географии разбил нас на пары и вручил карты с отмеченным местом общего сбора. Затем мы разошлись в разные стороны на равноудаленные точки местности. Мне выпало идти с Адамом Дрейкотом, и было немного не по себе. Из ребят в группе я знал его меньше всех, с остальными мы росли в одном пригороде. Отец Адама был безработным шахтером, мать – уборщицей, и Адам никогда не позволял себе пропустить с нами в пабе кружку пива. Я старался держаться с ним приветливо, но боюсь, мое дружелюбие изрядно отдавало снисходительностью, и Адам об этом догадывался.

Мы изучили карту и осмотрелись. Стояло раннее весеннее утро. На горизонте небо отливало желтовато-розовым, и еще виднелись кое-где последние звезды. С деревьев доносилось птичье пение. Узкая тропинка змеилась с севера на юг через поля, на которых паслись овцы и коровы. Посовещавшись несколько минут, мы решили пройти по ней с милю, а после срезать дорогу, свернув к западу. Пока шли, я мучительно раздумывал, с чего начать разговор. Когда мы с Адамом познакомились, я спросил его, что он думает о Тэтчер и шахтерских забастовках. Я полагал, что у сына безработного шахтера по этому вопросу должна быть жесткая позиция. Однако, к моему немалому удивлению, Адам только пожал плечами и заявил, что политикой не интересуется. Впоследствии у меня сложилось впечатление, что заинтересовать Адама не может ничто на свете. Встречаются такие пассивные и равнодушные ко всему ребята, ничем их не прошибешь. Внешне он напоминал бегуна на длинные дистанции: высокий, худой, мускулистый. С его вытянутым лицом и ранней лысиной Адама трудно было назвать красавцем, но, по крайней мере, он производил впечатление человека железного здоровья. Такие крепыши обычно совсем не меняются с возрастом.

Мои воспоминания об этом утре сохранились в виде неподвижных образов. Фотоаппарат я забыл дома, у Адама его не было и в помине, поэтому образы эти вовсе не плагиат, хотя и очень похожи на моментальные снимки. Я навожу резкость – вот кошка нежится в солнечных лучах на каменной стене; у дороги стоят три полных молочных бидона; хорошенькая черноглазая школьница на автобусной остановке молча провожает нас взглядом – и я мысленно щелкаю затвором, навеки впечатывая эти образы в память. Помню еще, что чувствовал себя первооткрывателем неведомого мира.

О чем именно мы тогда говорили, я забыл, но разговор вышел непринужденным и дружеским. Мы оба были захвачены красотой окружавшей нас местности. Пожалуй, впервые я видел на лице Адама что-то похожее на воодушевление. Кажется, я делился с ним своими планами путешествия вокруг Европы. Никаких проторенных туристических маршрутов! Я мечтал бродить нехожеными тропами, засыпать под звездами, переплывать реки и обмениваться приветствиями с незнакомцами за ранним завтраком в полупустых кафе… Я даже предложил Адаму отправиться путешествовать вместе со мной. В ответ Адам улыбнулся, но мы оба прекрасно знали, что это не для него.

Так за разговорами мы шли по тропинке, а затем свернули направо. Однако поле вывело нас совсем не туда, куда мы намеревались выйти. Возможно, врала карта. Приходилось признать, что мы заблудились. День становился все жарче, мы взмокли, устали и проголодались. Вокруг не было ни домов, ни людей. Некоторое время мы беспомощно оглядывались по сторонам и тут увидели собачку, трусившую прямо к нам. Она остановилась и гавкнула. Мы решили поговорить с ней.

– Эй, песик, не знаешь, как отсюда выбраться?

– Гав!

– Сюда? Или туда?

– Гав! Гав!

– Тогда, наверное, сюда?

– Гав!

– Ладно, уговорил. И ты с нами, песик?

– Гав!

И собака побежала впереди нас. Мы недоверчиво посмеялись, но через двадцать минут ходьбы по извилистой тропинке вышли к деревенскому пабу – месту общего сбора. Мы с Адамом изумленно переглянулись и зашли внутрь, горя желанием поведать одноклассникам удивительную историю, с нами приключившуюся. Нас встретили приветственными криками, велели заказать всем пива, а себе еды. Все эти хлопоты заняли добрых десять минут. Наконец я начал рассказ, а Адам кивал в нужных местах. Однако странным образом в пересказе история потеряла всю загадочность. Кто-то недоверчиво фыркнул.

– Не веришь, сам выйди и посмотри, – обиделся я.

Мы вышли из паба, но собаки и след простыл. Нашу историю окончательно признали выдумкой, и я никому ее больше не пересказывал. Даже с Адамом мы никогда не вспоминали о том дне, но меня грело чувство, что на свете есть человек, разделивший со мной удивительное приключение. И пусть мы с ним никогда не были друзьями, эта история установила между нами прочную, неразрушимую связь.

Мы вернулись в Корнуолл на следующий год, но к тому времени Адам устроился работать бухгалтером и неуловимым образом изменился. Даже если бы мы снова оказались на обочине той дороги, где стояли молочные бидоны, мы ничего бы не почувствовали. Волшебство пропало. Дорога была ни при чем, ушел невозвратимый миг времени. И Адам был его частицей.

Помню, как меня потрясло известие о его смерти. Скоротечный рак. Еще сегодня был здоров, а спустя три недели умер. На похороны я не пошел. Моя печаль слишком отдавала эгоизмом. Я оплакивал смерть Адама, потому что остался один. Теперь, кроме меня, никто не мог подтвердить, что тот день мне не приснился. Воспоминания стали еще драгоценнее и уязвимее. Если забуду я, они навсегда исчезнут из мира. Какое облегчение – доверить воспоминания бумаге и знать, что, если кто-то читает эти строки, тот день не канул в вечность, пусть ему суждено было воскреснуть лишь на краткий миг! И пусть прошлого не существует, продлить его могут обрывки слов, образов или мелодий – пылинки, кружащиеся в луче солнечного света.

Если верить моему дневнику, я узнал о смерти Адама в апреле, однако память упрямо помещает печальную весть в начало июня, когда мы готовились к выпускным экзаменам, а жара все усиливалась. Я давно уже бросил попытки вбить в голову еще какие-то цифры и факты. Напряжение сменилось апатией. Я ощущал волнение только перед первым экзаменом, затем испытания превратились в рутину, и я безропотно входил в класс расслабленной походкой приговоренного. Ничего не помню о самих экзаменах – в памяти осталось лишь помещение, в котором они проходили: квадратное, с окном в дальней стене, через которое я пялился на яркую зелень и окружающие дома; скрип вентилятора, гонявшего по комнате теплый воздух и приподнимавшего с парт листки – словно волна рук, проходящая по стадиону; и, наконец, силуэт Джейн Липскомб напротив окна. Джейн смотрела куда-то вдаль и, кажется, так и не написала ни слова.

Я снова был безнадежно влюблен в нее. Последние несколько месяцев чувство только усиливалось, вероятно, от сознания того, что время, отпущенное нам двоим, истекает с каждой минутой; что приходит конец тринадцатилетней дружбе, близости, страсти. Втайне я еще надеялся, что мы с Джейн поступим в один университет и наши отношения закончатся свадьбой, но с началом экзаменационной лихорадки понял, что все это пустое и моим детским мечтам не суждено сбыться. Джейн наверняка завалит экзамены, и наши пути разойдутся, чтобы никогда больше не сойтись. Я уже начал испытывать ностальгию по нашему совместному прошлому и настоящему. Странное это чувство, хотя вряд ли такое уж редкое, – ностальгия по настоящему, которому вскоре суждено стать прошлым. В наших отношениях с Джейн появилась какая-то новая теплота: я гладил ее по щеке, мы посасывали пальцы друг друга, тайком сжимали руки. Мы больше никогда не упоминали о Треве. Синяки на предплечьях Джейн исчезли. Я по-прежнему ни о чем ее не спрашивал.

Сегодня я понимаю, что в глубине моего чувства к Джейн лежала неуверенность в себе. Чем сильнее я хотел уехать и оставить привычный круг общения, тем страшнее мне становилось. Мне предстояло отправиться туда, где я никого не знал и никто не знал меня. В глубине души я понимал, что отчаянно молод, наивен и беспомощен в общении с посторонними, все детство провел в мечтах и грезах наяву и теперь трушу, что этот защитный кокон, этот пузырь из фантазий и снов наяву лопнет. В каком-то смысле Джейн была таким же хрупким пузырем: тем, что защищало меня и что я сам стремился защитить. Мои чувства к Джейн подстегнула смерть Адама. Он ушел, оставив меня наедине с гаснущими воспоминаниями, а теперь вот и она собиралась меня покинуть. Я цеплялся за Джейн из страха, что без нее мое прошлое рассеется без следа.

Наконец-то мы сдали последний экзамен – английский устный – и теперь были свободны как ветер. Стоял жаркий летний полдень. Мы собрались вместе, все две дюжины выпускников: кто-то радостно жег тетрадки и учебники, кто-то бросал печальные взгляды на здание школы, которое нам предстояло оставить навсегда. Затем мы отправились в паб через дорогу от школы, где сначала навалились на сэндвичи и чипсы, а потом принялись методично накачиваться пивом.

События того дня совершенно изгладились из моей памяти. На следующее утро я проснулся в своей постели полностью одетым. Голова раскалывалась. Я пытался сложить в уме части головоломки, а они никак не хотели складываться. Дверь отворилась, и с чашкой чая в руках вошел Филипп Бейтс. Наверняка он тоже мучился похмельем, но, кажется, пребывал в превосходном расположении духа.

– Ну ты вчера и отколол…

– В первый раз, что ли?

– Неужели ничего не помнишь?

– Э… кое-что помню.

– Ну ты даешь!

– О чем ты?

– Я и не знал, что ты так сохнешь по Джейн Липскомб!

– Не знал? По-моему, это бросалось в глаза.

– Да нет, я, конечно, видел, что она тебе нравится, но…

– Что но?

– Ты же просто сошел с ума по ней!

– Брось, на английском мы с ней такое проделывали…

– Что-то не припомню, чтобы на английском ты рыдал.

– Рыдал?

– Пару часов, не меньше. Да ладно, неужели не помнишь?

После часа мучительных препирательств я вытянул из Филиппа горькую правду. Начал я с поглаживания ее колена. Затем принялся целовать руки, щеки, шею Джейн и клясться ей в вечной любви. Она только улыбалась – что взять с пьяного? Однако когда я потянулся к ее груди, Джейн заволновалась. Я уселся ей на колени и поцеловал Джейн в губы. Я умолял ее не уходить, обещал быть хорошим, просил стать моей женой. Джейн сказала, что у нее уже есть приятель и ему вряд ли понравится, если она выйдет за другого.

– Чертов Трев, – пробормотал я, – тупая скотина.

– Скотина и есть, – спокойно отвечала Джейн, – поэтому год назад я его бросила.

Так значит, целый год Джейн была одна и ждала, что я предложу ей встречаться! А я? Я сходил с ума по Клэр Бадд, а когда снова вспомнил о Джейн, она уже встретила Марка, своего нынешнего. Я проворонил свой шанс! Осознав это, я залился слезами, и меня вывели из паба, чтобы не мешал посетителям. Джейн пыталась успокоить меня, но я так ушел в свои переживания, что ничего не желал слышать. Вскоре она ушла, а я даже не попрощался с ней. Что было потом, не так уж важно: мы ехали в такси, меня рвало в унитаз, я снова рыдал. Филипп уверял, что я битый час изводил его пьяными бреднями об Адаме Дрейкоте и темноволосой школьнице, мимолетности жизни и величии поэзии.

– Я пытался вникать, но ты был так пьян и нес такую околесицу, что я почти ничего не понял, – признался Филипп.

Я поблагодарил его за то, что дотащил меня до дома, а спустя два дня укатил в Париж.

В Париж я приехал ранним вечером и сразу же отправился на поиски дешевых хостелов, указанных в путеводителях. Однако куда бы я ни обращался, мест не было. Мне объяснили, как добраться до дешевой гостиницы, но я заблудился, устал и присел на пороге какого-то административного здания. На часах было около полуночи. Я боялся сам не знаю кого: не то хулиганов, не то полиции. Никогда бы не подумал, что смогу уснуть в таких условиях, но когда я снова пришел в себя, занимался рассвет.