Текст книги "Амнезия"

Автор книги: Сэм Тэйлор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

Сэм Тэйлор
Амнезия

Посвящается Одиль

Едва начавшись, убывает.

Филипп Ларкин

Человеческая память – не итог, а лишь хаос вероятностей.

Хорхе Луис Борхес

~~~

На краткий миг его память превратилась в чистый лист. Осталось лишь настоящее: вот он карабкается по узкой темной лестнице, теплый спертый воздух отдает кислым, правый висок ломит.

Ничто вокруг не объясняло, где он, что происходит и, главное, кто он.

Дыхание сбилось, в памяти смутно маячила сотня ступеней, оставшихся позади. Бывал ли он здесь раньше? Трудно сказать – все лестницы похожи. Пахло гниющими овощами, залежавшимся мусором, человеческими фекалиями. Вдалеке шумел поток машин, за соседней дверью кто-то кашлял.

Внезапно его захлестнули непрошеные, смутные образы. Захлестнули – и тут же исчезли. Остался один: неясный профиль красивой темноволосой девушки. Кто она? Почему вторгается в его мысли? Он был уверен, что не встречал ее раньше, но почему-то незнакомый облик рождал в душе странное чувство на границе надежды и страха.

Дыхание перехватило, и на мгновение он утратил счет времени. Капля пота скатилась со лба. В глазу защипало. Он моргнул. Мимолетное движение век – и все вернулось.

Реальность. Настоящее. Он сам.

Джеймс Пэдью. Живет в Амстердаме, в квартире, которую делит с подругой Ингрид. Забежал домой в обед, чтобы перекусить. Понедельник, двадцать первое июля, завтра ему исполняется тридцать.

Помутнение рассудка продолжалось не дольше нескольких секунд. Что это было: перепад давления, избыток кислорода в мозге? Главное, теперь все позади, тревожиться не о чем.

На середине пролета он услыхал знакомый настойчивый звук. Джеймс запрыгал через ступеньки. Внезапно ступня соскользнула и подвернулась. Раздался слабый хруст. Звонок длился, пронзительный и властный. Превозмогая резкую боль, Джеймс одолел последние ступени, отпер дверь и ползком добрался до аппарата. Как и следовало ожидать, телефон замолчал, но в воздухе еще висели слабые колебания, словно память о звуке.

Он и сейчас на удивление отчетливо помнил те тридцать девять секунд, в течение которых извивался на полу гостиной. Неужели так мало? Помнил, как пот капал со лба на гладкие половицы, оставляя ровные лужицы. Помнил, как кровь глухо шумела в ушах. Помнил, что с пола потолок показался непривычно высоким. Хотя, как бывает с подобными воспоминаниями, всякий раз, пытаясь воссоздать события того злосчастного дня, Джеймс помнил не сами картинки – они проносились перед мысленным взором слишком стремительно, – а то, как раз за разом пытался оживить, придумать их заново.

Он нажал кнопку автоответчика. Одно сообщение: электрическое шипение и долгий гудок. Джеймс прослушал шипение еще раз, затем набрал 9293, но номер не определился. Джеймс стер сообщение, ощутив внезапную вину.

И только потом позвонил в «скорую».

1
Гипс

~~~

Врач сказал, что Джеймс сломал маленькую кость в правой лодыжке и теперь ему придется провести в гипсе восемь недель. Лето в тот год выдалось удушливо-жарким. Помидоры, что росли в ящике за окном, поджаривались прямо на кустах. Раскаленный воздух проникал сквозь тонкие металлические пластинки жалюзи. Когда слабый ветерок шевелил пластинки, казалось, в комнату врывается дыхание преисподней.

Все эти восемь недель Джеймс проходил почти голышом. Его подружка работала, поэтому самую жаркую часть дня он коротал в одиночестве. Джеймс сидел в кожаном кресле, подложив под спину полотенце, которое впитывало пот. В правой руке он держал пульт от телевизора, в левой – от стереосистемы. Телефон стоял на столике у кресла, но звонил так редко, что Джеймс не раз проверял провод, ища обрыв.

Кроме пультов Джеймс ловко управлялся с мухобойкой. Одним концом он без устали уничтожал мух, другим почесывал спину, отшелушивая сухие чешуйки кожи.

Ингрид набила холодильник свежими фруктами, шоколадом, пивом и минералкой, а морозильник – кубиками льда и мороженым. Каждый час Джеймс устало тащился к холодильнику, чтобы засунуть в рот или приложить ко лбу что-нибудь ледяное. Остальное время он почти не двигался с места.

Читать Джеймс не мог – в голове ни на секунду не прекращалось смутное жужжание. Чем тише было в квартире, тем яснее ощущался этот непрерывный гул. Чтобы заглушить его, Джеймс включал телевизор, CD– или DVD-проигрыватели и, главное, вентилятор. Случись сбой в системе электроснабжения, Джеймс наверняка бы тронулся умом.

Впрочем, в этом ежедневном кошмаре обнаружился интересный побочный эффект. Джеймс чувствовал себя таким беспомощным, жалким, одиноким и бесполезным, что впервые за долгое время задумался.

Вечерами, когда жара спадала и тени от домов ложились на улицы, Джеймс, цепляясь за перила, осторожно спускался вниз по лестнице. Первые четыре недели ему помогала Ингрид. В одной руке она тащила костыли, другой поддерживала Джеймса под локоть. Когда Ингрид ушла, ему пришлось справляться самому.

После затхлой квартиры пропитанный токсичными испарениями уличный воздух казался Джеймсу свежим горным бризом. Поначалу прогулка до соседнего канала заставляла его потеть и задыхаться от боли, но вскоре он привык к костылям и упрямо пробивал себе дорогу в толпе пешеходов.

После прогулки Джеймс отправлялся в бар, что в конце квартала. Официант накрывал столик, выходящий на канал, приносил тонкий бокал пива, сэндвич с ветчиной, зеленый салат и жареную картошку с домашним майонезом. Хозяин заведения Гарри приветствовал Джеймса, тот махал рукой в ответ, пил пиво, ужинал, разглядывал туристов, небо, канал. Вода отливала розовым и оранжевым, вспыхивала в сгущающихся сумерках серебром, золотом и чернью, словно костер во тьме.

Обычно Джеймс и Ингрид разговаривали мало. Ингрид давно уже сказала Джеймсу все, что хотела сказать, и вообще предпочитала не лезть ему в душу. После первого бокала она прикасалась губами к его щеке и отправлялась в кино, на занятия йогой или испанским. Около полуночи Ингрид возвращалась и забирала Джеймса домой. Последние четыре недели он поднимался по лестнице самостоятельно, а то, что к полуночи Джеймс успевал изрядно набраться, делало подъем и легче, и опаснее.

Несмотря на открытое окно и включенный вентилятор, в квартире было нечем дышать. Усталая Ингрид быстро засыпала, а Джеймс еще долго сидел на балконе, наблюдая за припозднившимися гуляками и пьяницами на Либестраат. Иногда надевал наушники и слушал музыку, иногда смотрел по телевизору порно.

После того как Джеймс сломал ногу, они с Ингрид занимались любовью всего два раза, и оба наутро следующего дня, в тридцатый день его рождения. Следует заметить, что гипс тут ни при чем – просто голова Джеймса была занята другим.

~~~

В день его тридцатилетия Ингрид разбудила Джеймса рано утром, и они занимались любовью до восхода солнца. Затем он распаковал подарки: рубашку, мощную дрель и компакт-диск. Ингрид знала, как ему угодить. Шелковая оранжевая рубашка выглядела дорого, но не кричаще. Дрель с десятью скоростями фирмы «Фюрхт» оказалась гораздо мощнее его старой «Микоми». Но больше всего Джеймс обрадовался диску. «16 Lovers Lane». Группа «The Go-Betweens».

Ингрид поставила диск и выдвинула кожаное кресло на балкон. Задрав ногу в гипсе на перила, Джеймс потягивал черный кофе и смотрел на суетящихся внизу офисных служащих, в обоих направлениях пересекавших мосты через канал. Люди в одинаковых пиджаках напоминали ему сосредоточенных муравьев. Он довольно улыбнулся. До сих пор Джеймсу удавалось избежать этой бессмысленной гонки, а ведь, как ни крути, сегодня ему стукнуло тридцать.

Романтичная музыка звучала легко и беззаботно, воздух еще не утратил утренней свежести. Джеймс глубоко вздохнул и притянул к себе Ингрид, все еще неодетую, в легкой прозрачной сорочке.

– Что, опять? – притворно ужаснулась она, пряча лукавую усмешку.

В девять она ушла, предварительно опустив жалюзи. Родители поздравили Джеймса по телефону, а управляющий строительной фирмой поинтересовался, как его нога. Джеймс ответил, что снимет гипс через пару месяцев.

Затем он вернулся в постель и задремал под музыку. Джеймс не впервые слушал «The Go-Betweens». В юности у него была виниловая пластинка группы. Наверное, та запись принадлежала какой-нибудь бывшей подружке и сейчас пылится в магазине подержанных грампластинок. Песня напомнила Джеймсу большой дом с покатым из-за осевшего грунта полом на Лаф-стрит, в котором он жил в первый год учебы в университете. Джеймс представил себе бесконечный серый дождь за окном, узкую кровать, похмелье, остывший чай, «Love Is a Sign» и странную горько-сладкую печаль.

Теперь, лежа на широкой двуспальной кровати Ингрид, Джеймс снова ощущал ту же печаль, ту же сладкую горечь. Он думал о потерянной пластинке, обо всех оставшихся позади подружках, о времени, пролетевшем после учебы в университете. Тогда ему было девятнадцать, сегодня исполнилось тридцать. Под звуки «You Can't Say No Forever» Джеймс спрашивал себя, был ли в прошедших годах хоть какой-нибудь смысл? В его прошлом, его воспоминаниях?

Неудивительно, что он так любил эту группу. В их песнях радость от того, что ты молод, что ты жив и беззаботен, приглушалась скрытыми сожалениями и тайными страхами. Слушая музыку, Джеймс видел перед собой воду канала, постепенно меняющую цвет с наступлением сумерек.

Почти все утро Джеймс размышлял о своем новом возрасте. Неужели он успел прожить на свете целых тридцать лет? Джеймс пытался вспомнить, чем был наполнен каждый год из этих тридцати. Гораздо проще было бы вытащить из-под кровати коробки, но Джеймс не решался. Он так давно к ним не прикасался, что теперь испытывал перед коробками необъяснимый страх.

Сосчитать годы между четырьмя и восемнадцатью оказалось несложно. (По-настоящему никто не помнит первых, очень важных трех лет, когда тебя извлекают из материнской утробы, ты учишься ходить, а затем и говорить.) Однако потом в памяти все смешалось. В двадцать один закончил университет. В двадцать пять встретил Ингрид. Годы летели так быстро, так неуловимо! Джеймсу казалось, что он намеренно подгонял время, что год за годом его единственным желанием было заставить себя что-то забыть. Что-то, о чем он не решался думать даже теперь.

Джеймс лежал на кровати, а мысли роились вокруг. Он не мог различить их в темноте, но они жужжали и кружились, доводя до тошноты. Джеймс закрыл глаза, однако сон не приходил. Он вспомнил стихотворение Филиппа Ларкина, которое проходил в школе. «Утренняя серенада». Поэт писал о страхе смерти, который охватывает его в темные предутренние часы. Слова Джеймс забыл, помнил лишь настроение, а еще свои чувства, когда впервые прочел эти стихи в сером и мрачном классе.

С колотящимся сердцем Джеймс сел на кровати и вгляделся во тьму. Яркий свет проникал в комнату сквозь щели жалюзи. По сравнению с ним все остальные предметы в комнате казались темнее, чем были на самом деле. Внезапно Джеймс осознал, что не видит собственного тела. Даже руки, которую только что поднес к глазам. Вот о чем он так боится вспоминать: о смерти, небытии! Джеймс медленно и осторожно выдохнул. Нет, при чем тут смерть? Его пугало смутное жужжание, непрерывный гул в голове, но источник этого гула был не в будущем, он пришел из его прошлого…

Джеймс не заметил, как провалился в сон, но спустя какое-то время проснулся от голода. Тело покрывал пот. Джеймс потащился к холодильнику и наполнил тарелку салатом «цезарь», который Ингрид приготовила накануне. Затем включил телевизор и стал смотреть Тур де Франс. Велосипедисты пересекали Пиренеи. Солнце играло в темно-зеленой хвое сосен, на высоких пиках сиял снег. Такой яркий, прохладный и твердый. Эх, оказаться бы сейчас там, наверху, подумал Джеймс.

Ингрид вернулась около семи. Спросила, как он провел день. Джеймс ответил, что скучал. Он не стал говорить Ингрид о своих темных мыслях. Рядом с ней Джеймс стыдился недавних страхов. В отличие от него Ингрид была оживленна и говорлива. Она сообщила, что сегодня ее пригласили на ланч. На секунду Джеймс вообразил, будто Ингрид хочет признаться в том, что завела любовника, но предполагаемый любовник оказался «охотником за головами» из конкурирующей фирмы. Он предложил Ингрид возглавить новый офис.

– Угадай, где?

– Откуда мне знать, – пожал плечами Джеймс.

– Ну угадай!

– Мадрид? Барселона? Париж?

– Лучше! По крайней мере для меня.

– Где?

– Уотерлэнд!

В этом пригороде к северу от Амстердама Ингрид выросла, а ее родители жили там и сейчас. Тихое и зеленое местечко. Сплошные поляны, гаражи и детские площадки.

Джеймс подавил улыбку. Он видел, как боялась Ингрид сообщать ему эту новость, и не хотел дразнить ее. Она попросила Джеймса поставить в холодильник бутылку шампанского. Ей нужно обсудить с ним кое-что, а потом они выпьют и поужинают в ресторане.

Однако в тот вечер им не суждено было выйти из дома. Приняв душ, Ингрид зажгла свечи, разлила шампанское и заговорила о том, каким видит их с Джеймсом совместное будущее. Большой современный дом с садиком неподалеку от дома ее родителей. Она будет работать в новом офисе, он устроится в фирму ее отца, которая занимается почтовой рекламой (отец готов предложить Джеймсу ответственный пост, хоть Джеймс и новичок в рекламном бизнесе). Через пару лет, когда все устроится, они заведут малыша. Будут работать неполный день и вместе ухаживать за ребенком, а если захотят поужинать в ресторане, ее мать присмотрит за внуком. По выходным они будут совершать длинные пешие прогулки и приглашать друзей на барбекю. Сам подумай, как замечательно все устраивается!

– Ну, что скажешь? – спросила Ингрид.

Джеймс промолчал. Он не знал, как объяснить Ингрид, почему придуманное ею будущее его пугает. В конце концов, все так живут, в таком образе жизни нет ничего недостойного. Жизнь ставила его перед выбором. Неопределенность, свойственная молодости, миновала. Перед ним лежало будущее, расчерченное прямыми серыми метками, а где-то вдали маячил неизбежный конец. Ему казалось, что он проспал годы, а теперь его неожиданно разбудили.

Джеймс не стал говорить всего этого Ингрид.

– Послушай, Ингрид, – начал он, – ты можешь делать все, что захочешь. Если ты дорожишь новой работой, не отказывайся от нее. Я понимаю, для тебя это большой шаг вперед. Но, Ингрид, я не хочу жить в Уотерлэнде. Не хочу работать в фирме твоего отца. Прости, я не готов к тому… к тому, что ты предлагаешь.

Глаза Ингрид потемнели, потом она заплакала.

Проспорив до утра, они так и не смогли договориться. Раздражались, выкрикивали злые слова, причиняя друг другу боль. Около трех Ингрид отправилась спать, а Джеймс, просунув ногу в гипсе между перилами, уселся на бетонный пол балкона и закурил сигару – подарок отца Ингрид на прошлое Рождество. Вообще-то Джеймс не курил, но после разговора с Ингрид испытывал насущную потребность занять чем-нибудь рот и руки, подхлестнуть мысли. Он сидел на балконе, выдыхал дым в ночную тьму, слушал, как Ингрид всхлипывает во сне, и размышлял о том, что происходит с его жизнью.

~~~

Наутро Джеймс проснулся около десяти, когда Ингрид уже ушла на работу. Постель дышала жаром. От сигар в горле саднило. Джеймс выпил целую бутылку воды, поел хлопьев с молоком, прожевал несколько виноградин и воспользовался ингалятором. Затем вспомнил о таблетках от аллергии. Он прозевал несколько приемов и теперь терзался смутным чувством вины. По крайней мере пока все обошлось. Немного тошнило. Джеймс ощущал себя разбитым и по-прежнему не знал, что делать с собственной жизнью. Он поставил «16 Lovers Lane» на повтор и откинулся в кресле.

Он прослушал диск пять или шесть раз подряд. Когда-то Джеймс хорошо знал эти песни, и сегодня восприятие музыки не слишком отличалось от давнишнего. Пожалуй, звук казался менее насыщенным, но Джеймс решил, что все дело в разнице между винилом и CD. Да, еще не хватало одной песни. То в строке одной, то в аккорде другой он слышал отголосок знакомой темы. Скорее всего, его песня просто с другого альбома.

Джеймс не помнил ни мелодии, ни слов. Память сохранила лишь странную горько-сладкую печаль, легкие аккорды акустической гитары и низкий мужской голос.

Почему-то мелодия воскрешала в памяти странную картину: улица, длинный ряд домов, сизая ночная темень. Юноша и девушка, а возможно, мужчина и женщина бредут по тротуару, обнявшись. Она нежно склоняет голову ему на плечо. Под фонарем стоят двое полицейских. Ни начала, ни продолжения, словно стоп-кадр в кино. Только улица и мелодия на заднем плане.

Почему он не может вспомнить? А ведь Джеймс был уверен, что его песня именно с этого альбома! И почему оттого, что песни на альбоме не оказалось, ему так тревожно?

Оставшуюся часть утра Джеймс щелкал пультом, переключаясь с канала на канал, плутая между Си-эн-эн и X – между бессмысленным насилием и бессмысленным трахом. Он пил воду со льдом, почесывал спину мухобойкой, съел несколько маслин и выплюнул косточки в мусорное ведро. Джеймс изо всех сил старался забыть мелодию, но она засела глубоко в мозгу и жужжала, словно назойливая муха.

Чем дольше он вслушивался в слабые колебания воздуха в молчащей квартире, тем яснее понимал, что это не мелодия. Звук скорее напоминал постепенно уплывающую радиоволну. А потом и она рассеялась, словно стерлась под наплывом атмосферных помех или того смутного гула, который преследовал Джеймса со вчерашнего дня.

Этот гул походил на звон в ушах или бесконечное эхо звона: грохот подземки, гудение неоновых ламп, тонкий стон линий электропередачи, шум работающего процессора – все то, что люди слышат каждый день, хотя уже сознательно не воспринимают. Чем напряженнее он вслушивался, тем яснее различал в странном гуле что-то знакомое и безвозвратно забытое. Он начал подозревать, что гул был всегда, просто раньше его заглушали другие шумы.

Джеймс закрыл глаза и попытался сосредоточиться. Если удастся додумать эту мысль до конца, схватить ускользающую мелодию, то его жизнь изменится. Наконец Джеймс бросил бесплодные попытки и, тяжело вздохнув, отправился к холодильнику.

После обеда он съел целое ведерко мороженого и снова смотрел Тур де Франс. Потом задремал, и ему приснился странный сон. Во сне Джеймс пришел к врачу снимать гипс. Гипс был мягким, и врач разматывал его слой за слоем.

– А теперь встаньте! – наконец воскликнул довольный врач.

Джеймс посмотрел вниз и не увидел ничего. Нижняя часть ноги, раньше замотанная бинтом, исчезла. Во сне это совсем не удивило его. Он заплатил врачу и, опираясь на костыли, заковылял восвояси.

Проснулся он вечером, постоял под холодным душем и поднял жалюзи. Жара спала, подул легкий ветерок. Джеймс уселся на балконе и стал ждать Ингрид.

~~~

Она вернулась поздно. Так бывало и раньше, когда Ингрид засиживалась в баре с коллегами, но прежде она всегда ему звонила. Джеймс приготовил кус-кус из куриных грудок с овощами и около девяти в одиночестве съел свою порцию. Он уже начал беспокоиться о том, как поведет себя Ингрид, когда вернется, затем испугался, что она и вовсе не вернется.

Ингрид появилась после десяти. По блеску ее глаз и несколько бессвязной речи Джеймс заключил, что она слегка навеселе. Ингрид спросила, как он провел день. Джеймс неохотно рассказал о песне, которую так и не смог вспомнить. Может быть, станет легче, если он напоет, спросила она. Джеймс попробовал. Увы. Мелодия продолжала смутно звучать где-то в мозгу, однако на пути ко рту исчезала, словно наталкиваясь на непреодолимую преграду.

– Не получается, – вздохнул он.

– Не переживай, еще вспомнишь.

Ингрид спокойно принялась за еду. Джеймс спросил, почему она задержалась. Она ответила, что заболталась в баре с подружкой.

– Зато мне полегчало, – улыбнулась Ингрид. – Вчера вечером тебе со мной пришлось нелегко. Извини.

– Не извиняйся. Просто я…

– Давай не будем начинать по новой, ладно? Джеймс, я хочу серьезно с тобой поговорить.

Ингрид уселась на пол рядом с его креслом и заговорила деловым и будничным тоном.

– Я приняла предложение перейти на новую работу, а ты поступай как знаешь. Захочешь остаться со мной, буду рада. Займешься чем-нибудь еще, возражать не стану. До увольнения мне придется отработать на старом месте месяц, затем я съеду. Неделю поживу у родителей, а потом приступлю к новой работе.

– Как быстро все решилось!

Ингрид поднялась с пола.

– За квартиру заплачено до конца августа. Я уже сказала домовладельцу, что мы не продлеваем договор. До тех пор можешь пожить здесь, подумать, чем займешься потом. Надеюсь, у тебя все сложится.

Джеймс кивнул, не зная, что сказать.

– А пока давай забудем обиды и останемся друзьями.

– Как скажешь.

– Не хочешь прогуляться? На улице посвежело. Посидим у Гарри, выпьем пива.

Так они и провели следующие восемь недель. Вниз по ступеням, прогулка, бар, снова вверх.

Верная своему слову, Ингрид ни разу не упомянула о предстоящем расставании. Они говорили о пустяках или просто молчали. В их отношениях не ощущалось ни неловкости, ни напряжения. Ингрид и Джеймсу всегда было хорошо вместе. Со стороны они казались идеальной семейной парой: спокойные, невозмутимые, даже немного самодовольные.

Однако благополучный фасад скрывал иное. Джеймс полностью ушел в свои мысли. Он сидел рядом с Ингрид, пил пиво, смотрел, как меняется цвет воды в канале, а разум его бродил далеко: в иных местах, в иных временах. Тело жило словно на автопилоте, а мысль медленно прокладывала свой путь в медленно сгущающейся тьме.

Этим летом Джеймсу снились странные сны. Четкий сон с гипсом был нетипичен для той поры. Большинство снов рассеивалось, стоило ему открыть глаза, а один повторялся снова и снова.

Следуя за нитью, Джеймс шел по темному туннелю. Позади виднелся смутный источник света. Он понимал, что должен вернуться назад, к свету, но продолжал упрямо двигаться вперед. Туннель шел под уклон. Идти вперед было легче, чем лезть назад. К тому же хотелось знать, куда ведет нить.

В стенах туннеля периодически появлялись дыры, и Джеймс останавливался и заглядывал в них. Картины, которые он видел там, завораживали и тревожили его. То были образы из его прошлого, проблески памяти. Джеймс видел лица людей, которых знал много лет назад. Улицы, дома и пабы, о существовании которых успел забыть.

Просыпаясь поутру, Джеймс не помнил подробностей, исчезавших, стоило открыть глаза. Он знал только, что во сне мучительно пытается что-то вспомнить, и это чувство было необъяснимо томительным.

Джеймсу казалось, что при Ингрид он не упоминал о своих снах. Пару раз она печально обмолвилась, что во сне он разговаривает. Джеймс спросил, помнит ли она, что он говорит. Ингрид ответила, что не разобрала слов.