Текст книги "Стекло"

Автор книги: Сэм Сэвидж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

(пробел)

Снова опрыскала папоротник, итого опрыскала его сегодня три раза, забывала вчера и позавчера, я всю прошлую неделю, в общем-то, забывала. Он теперь, кажется, весь не такой зеленый, как раньше, но возможно, эффект освещения. Не то чтобы я сплошь всю неделю забывала – нет, вдруг вспомнишь, скажешь себе «Да-да, сейчас», а потом вылетает из головы. Я, конечно, прекрасно усвоила, что не надо поливать рядом со стеной, и теперь та половина папоротника, которая у стены, побурела. Да, надо будет его вытащить на середину комнаты, и тогда, пожалуйста, обходи кругом и опрыскивай. Кларенс делался похотливым, когда перепьет, распускался причем похабно и грубо, особенно в зрелые годы, когда все еще был хорош собой, хоть отяжелел и, в общем, имел потасканный вид, как побитый боксер-чемпион, и он регулярно пропадал с девицами, которых подцеплял в гостях, на чтениях, когда еще выступал с этим чтением собственных текстов, ну, я не знаю, на спортивных мероприятиях, когда еще писал про эти мероприятия для журналов. Под «пропадал» я имею в виду, что он сразу с ними учапывал, где бы дело ни происходило в данный момент – бассейн, прием, мало ли, стадион, теннисный корт, – а еще я имею в виду метафорически, то есть он при виде иной юной дамы или девицы буквально таял, растворялся, да, и у него разыгрывался аппетит, на него находило, вдруг, как припадок, буквально. Это выглядело, я ему говорила, просто патологически. Но эти припадки, при всей сокрушительности, длились недолго, налетел и прошел, и привет, и в итоге пшик, и Кларенс на мели, в кресле, на пляже, неважно, весь красный, запыхавшийся – да, я должна сказать, абсолютно смехотворный вид. Еще и потому смехотворный, что объекты его страсти, вплоть до эпохи Лили, были уж до того невозможны, и для всех, кроме него, это было очевидно с первой минуты, и у него самого на то, чтоб разобраться, уходило, как правило, всего дня на два побольше, хотя один раз потребовался аж месяц. Особую слабость он питал к студенточкам, его защитные рубежи, такие уж рубежи, понятно, легко сметало обожанье сексуально озабоченных юных существ – манящие формы, зачатки хитрости и ошметки образования, вот весь их багаж, – просто по определению не способных оценить его чары. Когда бы мы ни отправились в кампус, на прием, куда вхожи такие девицы, мне следовало быть на чеку, ожидать выходки, взрыва. Причем во мне, естественно, подобная широта взглядов отнюдь не приветствовалась. Да это и не по моей части. Даже в Венесуэле я всего-то пару раз смоталась в кабак кое с кем из компании, пока он работал, а что он устроил, о! Едва ли, по-моему, его сильно трогало, чем именно я занимаюсь, нет, его беспокоило, как он будет выглядеть на публике, тем более в Венесуэле, где такие злющие мужики. Он шел через гостиничный холл, а там их полно ошивалось, дули виски, орали, и ведь кто-нибудь, как пить дать, поднимал над головой два пальца, изображая рога. Кстати, Кларенс не сильно облегчал свою участь, расхаживая в соломенной шляпе, как будто он под ней что-то прячет. Они шевелили пальцами, в отличие, естественно, от рогов, в смысле, рога шевелиться не могут. Я сказала Кларенсу, что это они изображают кроликов. Он не оценил остроумие моей шутки и стал избегать холла, ходил через кухню. Через некоторое время мы прекратили разговоры на эту тему, ни единого слова, никогда. Ну что тут скажешь и чтоб не было непереносимо? Если бы мы с Кларенсом посмотрели друг на друга под конец той эпохи, а мы же так по-настоящему и не посмотрели, мне кажется, – просто ужас, что бы мы увидали. Короче, Кларенс был дитя мира сего, а мое место было в монастыре.

(пробел)

Долго я сидела, думала про это про все, плюс еще тысяча разных вещей, так ерунда, не стоит упоминания, а потом нацепила платье и спустилась в квартиру Поттс. Включила свет над аквариумом, села в кресло Артура и стала смотреть на рыбок. То и дело одна поднимается к цепи пузырьков от воздушного насоса, как человек свернул бы в сторону, чтоб глотнуть из питьевой колонки – умей рыбы говорить, они бы дыханье называли питьем, ей-богу, – и вспомнила я стихи Лоуренса про рыб [12]12
  «Рыбы» – стихотворение Дэвида Герберта Лоуренса из сборника 1923 г. «О птицах, зверях и цветах».


[Закрыть]. Им, безлюбовным, нас не тронуть ничем. Ни пальцев, ни рук, ни ног, ни губ, нежных морд, жадных чресел. Да уж, вот именно что. Иногда рыбка подплывает и смотрит через стекло. Видит меня в кресле Артура и, небось, думает: вот тоже сидит у себя в аквариуме, уставилась на меня. Вернулась наверх, выключила свет, подошла к окну, постояла, посмотрела на улицу. Поздно уже, ни души. Я было отвернулась, но тут в глаза мне мелькнуло – большая крыса, что ли, на тротуаре, на той стороне улицы. Я опять повернулась, и как раз в ту секунду она подползла под припаркованный автомобиль, а я осталась у окна и стояла-смотрела, ждала, и вот на той стороне объявился тощий, голодный котенок, а ползает он так из-за сломанной задней лапки. Я постучала по стеклу, хотелось, чтоб он на меня глянул. Остался бы под автомобилем, так бы, наверно, у меня и засело в памяти, как однажды ночью я смотрела в окно, вниз на улицу, и увидела большущую крысу. Уходя к Поттс, я оставила включенное радио, а тут собралась выключать и вдруг меня стукнуло, что исполняют-то «Карнавал животных» Сен-Санса [13]13
  «Карнавал животных» – произведение Сен-Санса, зоологическая фантазия, в которой автор средствами музыки изображает характеры разных существ. Впервые опубликована симфония была только в 1922 г., через год после смерти композитора. Интересно, что, кроме всем известного «Лебедя», в симфонию входит и «Аквариум».


[Закрыть]. Ну так вот, я не ахти какая сексуальная. Не знаю, видно это со стороны или нет. В смысле, мог бы, например, кто-то, увидав нас с Лили вместе, сказать, что одна очень даже сексуальная, а другая не ахти? Разницу в возрасте я причем опускаю, каждый, естественно, понимает, что кто моложе, тот и сексуальней. Но, с другой стороны, та, которая старше, именно в силу того, что она старше и не такая очаровательная, как младшая, возможно, чувствует себя сексуально обделенной, возможно, даже страдает, и это тоже чувствуется со стороны. Какую чушь я несу, ну конечно все всё чувствуют и понимают. Даже когда я была молодая, они понимали, что я не такая сексуальная, как некоторые, с одного взгляда понимали, и сама я все понимала, потому как они на меня смотрели, или вообще не смотрели. Кларенсу, вполне допускаю, было с высокой горы плевать на все эти дела. Ему, возможно, было даже сподручней, что я не ахти какая сексуальная и не всегда на сторону гляжу, как некоторые женщины, да и чем они виноваты, если из них буквально прет сексуальность.

(пробел)

Чем-то пованивает в квартире у Поттс, такой острый, кислый запашок, я хочу сказать, как от сырой штукатурки, что ли, или же от грибов, хоть ни того ни другого, кажется, нет в наличии, ну разве что в ванной, что касается сырой штукатурки, но и в ванной в последнее время вряд ли, поскольку я забываю там поливать. Только вхожу в дверь, я замечаю запах. И он сильней, по-моему, день ото дня. Вообще-то, возможно, это запах дохлых улиток, или водорослей, ну, даже не представляю, что еще недавно завелось у Поттс. Обошла всю квартиру несколько раз, пыталась унюхать источник, но так и не смогла установить, откуда это идет. Побуду тут две-три минуты и принюхиваюсь к вони, больше не замечаю, вот в чем загвоздка, это как те волы во Франции, их вонь прямо сшибала с ног, когда мы вваливались после работы, а как спать ложиться, уже напрочь улетучивалась, или как гул компрессоров на крыше фабрики мороженого, мне напрягаться приходится, чтобы его услышать. Приходится напрягаться, чтоб обратить внимание, да, и тогда я слышу. И это относится, в общем, ко всем нашим чувствам. Я уверена, что не замечаю на девяносто процентов того, что меня окружает, причем девяносто процентов времени. Не замечаю и самого факта, что начисто перестала что бы то ни было замечать, разве что хорошенько призадумаюсь, вот как сейчас, например. «Эдна мало-помалу перестала замечать, что патина скуки и заурядности все покрыла вокруг» – так это можно бы сформулировать. То есть, я хочу сказать, отупение, скука, неспособность замечать есть не что иное, как натуральный продукт привычки, но все же побаиваюсь, а вдруг все дело в том, что мне надоело смотреть на белый свет. «Слишком долго она смотрела на белый свет, и он ей надоел». Потому, наверно, эти записочки, которые я поналепила на окна, так редко достигают намечаемого эффекта. Я же именно здесь их и клею, чтоб не забыть, чтоб видеть в любое время, стоит открыть глаза – повернула голову в сторону окна, а они тут как тут. Но уже через несколько дней я их больше не вижу – не воспринимаю в смысле. Вот, напрягла внимание, и теперь вижу, да: ОТПРАВИТЬ ПО ПОЧТЕ на окне слева, над – УБРАТЬ В ВАННОЙ. А тут красным карандашом СДАТЬ КНИГИ В БИБЛИОТЕКУ. Понятия не имею, сколько времени это тут провисело. И о каких книгах речь? Смысл абсолютно темен, поскольку я уже сто лет в библиотеке не была. Погасила свет, подошла к окну, постояла – чуть не каждый вечер стою. Поздно, совсем опустела улица. По тротуару напротив, светлому от огней фабрики мороженого, в сторону Пряжки прошла женщина, в капоте и шлепанцах, обеими руками обнимая до того набитый пластиковый пакет, что надо изо всех сил наклонять голову набок, чтоб разбирать дорогу. Вид сверху – вылитый муравей, урвавший кус не по чину. Мимо катил полицейский патруль, с ней поравнялся, притормозил, она даже головы не повернула, – ведь угрожающе притормозил, она, небось, почувствовала, да? – и рванул дальше. Она почти доплелась до угла, а тут подоспел автобус. Она подняла руку, но не на остановке стояла, и автобус дунул мимо. Из своего окна я видела озаренный салон, синее джинсовое плечо, руку, часть руля, ряды пустынных пластиковых сидений.

(пробел)

Иногда подряд несколько дней тянется пустота. Сидела за машинкой, а к клавишам не притронулась. Точней, я за столом сидела, на котором стоит машинка, не то чтобы именно за машинкой, пялилась на окна, но, по сути, я их не видела. Не печатала, не видела, толком не думала, а если о чем и подумаю, мигом забуду. Написала открытку Гроссманше, карандашом, передумала, мол, коротенькое предисловие, да, я с удовольствием, почему же. Открытка полежала на столе день-другой, потом я ее выкинула. Каждый день ходила в парк, кроме одного дня: лило. И вчера вечером ходила с кульком крошек – голуби в парке будут клевать у вас с руки, только имейте подход. На скамейках на всех сидели, а я не люблю сидеть с посторонними, так что выбросила все крошки рядом с мусорной урной и пошла восвояси. Уже подходила к своему дому по другой стороне улицы, как вдруг вижу, стоит мужчина посреди тротуара, руки в карманы, смотрит на мои окна. Темная куртка, короткая, до пояса, возможно, кожаная, красная бейсбольная шапочка сдвинута на затылок. Как правило, я не обращаю внимания, кто там на тротуарах стоит, обычно мой взгляд более-менее уперт в землю прямо передо мной, более-менее сосредоточенно. Если я вижу ноги на тротуаре прямо передо мной, я просто сворачиваю направо, или налево, и всё. Ну так вот, по чистой случайности я вдруг подняла глаза и вижу – стоит этот мужчина. Я остановилась, вгляделась попристальней, отчасти потому, что он пялился на мой дом, но главным образом потому, наверно, что он был похож на Бродта. Не знаю даже, Бродт это был или кто другой, издали, в профиль, похож на Бродта – у многих тучных мужчин в возрасте, если смотреть на них издали, примерно такой профиль. Но в ту минуту я растерялась, не приняла в расчет этот факт и просто заключила, что передо мной Бродт. Ну как заключила, нельзя сказать, чтобы заключила, в смысле сделала вывод из сопоставления данных. «Я глянула – а на тротуаре передо мной стоит Бродт», вот в точности, как было дело. Я, конечно, удивилась, и мои мысли сразу перескочили на разные вещи, которые я таскала с работы – стэплер, пиджак, ну еще кое-что, я упоминала, по-моему, ножницы, скрепки, тому подобное, – и я сошла с тротуара и зашла за припаркованный фургон. Вдруг бы он оглянулся, а я нагло, в открытую, стою и пялюсь на него, этого мне не хватало. Правда, я его видела через окна фургона, он явно не собирался оглядываться, абсолютно, стоял столбом, и как пригвоздил взгляд к моим окнам. Был вечерний час пик, а он, как нарочно, встал на самой середине тротуара. Некоторые его обходили, создавая вокруг него как бы вихрь, другие, видя, что он пялится на мои окна, замедляли шаг, глядя туда же и, можно сказать, усугубляя вихрь, хоть останавливаться никто не останавливался. А через несколько минут он вдруг, кажется, пожал плечами. Перешел через улицу, к коричневому седану, припаркованному прямо у меня под окнами, и укатил. Говорю «кажется, пожал плечами», потому что я не настолько близко стояла, чтоб видеть такие подробности, как пожатие плечами. Вставила же я это пожатие, исключительно чтоб придать его поведению признак растерянности, хоть его растерянность тоже всего лишь догадка с моей стороны: я так рассудила, что он, наверно, звонил в мой звонок и, не дождавшись ответа, перешел через улицу, пытаясь по моим окнам определить, дома я или нет, и ничего опять же не определив и соответственно растерявшись, он и пожал плечами, наверно. Конечно, он ничего и не мог определить, просто пялясь на мои окна, разве что я случайно стояла бы у окна, именно в тот момент, когда он туда посмотрел, причем почему бы мне не стоять у окна, будь я дома, я именно что подошла бы к окну, проверить, кто это звонил в мою дверь. А с другой стороны, тоже вполне возможно, как я опять-таки уже говорила, тот человек на тротуаре был никакой не Бродт, а кто-то другой с примерно похожим профилем, и, более того, если даже тот тип, кто бы он ни был, и звонил в чью-то дверь в нашем здании, так скорей бы уж он позвонил бы к Поттс, и в таком случае на ее окна он и смотрел. А может, вовсе он и не звонил. Может, наш хозяин его нанял делать ремонт, и в таком случае он стоял и прикидывал, какие понадобятся материалы, делал в уме расчеты и прочее, и в таком случае вряд ли он пожал бы плечами. Ночью я долго лежала без сна и в уме составляла список предметов, которые утащила с работы, и соображая, что из всего этого вдруг понадобилось Бродту, если это был Бродт, а в сонном полубреду я совершенно в этом не сомневалась. Лист получился не то чтобы громадный, и я не совсем уверена, во-первых, что стащила все попавшие в него пункты. Некоторые я только хотела стащить, ну, с полу подобрала, например, перебирала на полке, прикидывала, не взять ли. Надо будет перерыть все кладовки и полки, хотя, если я какой-то пункт, скажем, и не найду, это ровным счетом ничего не докажет: иногда, уйдя с работы с каким-то из пунктов у себя в сумочке, я понимала, что данная вещь не понадобится мне ни при какой погоде, и выбрасывала ее по дороге или оставляла в автобусе. Прекрасно помню несколько таких случаев. Но даже и насчет пунктов, какие я точно взяла – полная ерунда: скрепки, шариковые ручки, фарфоровый лягушонок, щетка для волос, ну, еще там кое-что, – не понимаю, зачем после стольких лет им понадобилось кого-то подсылать, чтоб за мной шпионил. Если, конечно, они не вздумали сделать из меня показательный случай, но зачем это им? Ведь Бродт, наверно, все время знал, что я подворовываю, у него же эти камеры следили за мной, куда бы я ни сунулась, кроме женского туалета, а оттуда я, по-моему, ничего не таскала, ну, рулон туалетной бумаги когда-никогда. В этом отношении все здание было как бы сделано из стекла, не только снаружи, как оно действительно было, – синее такое стекло, и в погожие дни прямо видишь, как плывут по нему облака, – но и внутри. Он и в лифте меня мог углядеть, тут уж забивайся не забивайся в угол, стекла у него были выпуклые, поэтому. Я всегда ездила на лифте, когда везла тележку с почтой, никаких сил не было взволакивать ее по ступеням, хотя Бродту-то что, его глаза были везде, в коридорах, в кабинетах, на лестницах. Я старалась не смотреть на эти камеры, но иной раз хочешь не хочешь, а глянешь украдкой, хоть знала я, знала, что он меня видит. Вот тогда только наши глаза и встречались, в смысле, его глаза встречали мой взгляд, не наоборот, если только не считать эти камеры его глазами, а я ведь, хочешь не хочешь, считала.

(пробел)

Перерыла оба чулана, все ящики в спальне и на кухне и нашла стэплер, две пары сережек, солнечные очки, фарфорового лягушонка, топазовый браслет, щетку для волос, шерстяной шарф и серебряный перочинный ножик. В нижнем ящике у себя в комоде обнаружила стопку бумаги, тоже с работы утащила, давным-давно, когда еще воображала, что вдруг снова начну печатать, но не стала ее совать в общую кучу. Пиджак висел в кладовке при спальне, я его положила куда и остальное. Все запихала в большой пластиковый мешок для мусора, покрепче его завязала, потащила на улицу и прошла два квартала в одну сторону и один в другую, где строительная корпорация Де Луджиа, судя по надписи, восстанавливает здание, которое теперь уж давно, сто лет назад, приютило булочную, и я там, помню, каждое утро покупала теплые булочки по дороге к автобусу, когда я еще в бакалее работала. Было уже хорошо за полночь, на улицах кроме меня ни души. Громадный мусорный бак поставили у самого тротуара, где прекрасно можно бы парковаться, а само здание от тротуара отгорожено высокой фанерной стеной, и на ней грозные желтые знаки. Тротуар сужается в невозможно узкую щель, и там-то, пробираясь между баком и этой стеной, посреди щели, я встала на цыпочки и закинула свой мешок в этот бак. Видно, он был пустой, а то мешок не мог бы, достигнув дна, так пусто, металлически звякнуть. И тут же, как будто в ответ, буквально, к востоку от Пряжки полохнуло, сверкнуло, вспыхнуло – на весь горизонт. Бак, знаки дорожного движения, здания через дорогу оплеснуло огненным светом и мигом все снова ухнуло в мрак, а еще через миг грянул мощный, сотрясающий гул. Меня как ветром обдало, только не было ветра. Громко стучали, тряслись окна в доме за мною. Я глянула: большую прозрачную пленку, свисавшую с верху, с лесов, всю засосало. Я стояла смотрела, а она расправлялась, тихо шурша. По дороге домой я заметила горстку светящихся окон, а так – тьма кромешная, сплошь, и я тоже не стала зажигать свет, а сразу подошла к окну и поверх крыши фабрики мороженого посмотрела туда, где полохнуло. Все те же огни дневного света на Пряжке, а так – никого, ничего. И тут я услыхала сирены, они урчали, захлебывались со всех сторон, и выли пожарные машины. «Скорая помощь» мелькнула, полицейский автомобиль, опять «скорая помощь», под истошный визг сирен мчали на невозможной скорости через перекресток всего в трех кварталах отсюда, но в мою улицу никто заезжать не стал, и теперь все стихло. Двое каких-то орали на улице, но теперь и они стихли. Я вслушиваюсь, но слышу единственно что стук клавиш – это кто-то печатает: «кто-то печатает».

(пробел)

Проснулась поздно, кипячу воду для кофе, и вдруг вспоминаю, что забыла купить молоко, забыла из-за того типа на тротуаре, наверно. Крыса колобродила. Оказалось, поддон для еды у нее пустой. Протиснула ей сквозь проволоку немного катышков, воды налила в баллончик, тоже был пустой, и она на воду прямо накинулась, стала жадно хлебать, сжимая баллон передними лапами. Завтракать я потащилась в столовку. Когда шла мимо фабрики мороженого, мимо цепи, которой огородили стоянку, видела рабочих на другой стороне, стояли в дутиках, незастегнутые, расхристанные, курили, и я нюхала дым от их сигарет. Села за столик у окна. Взяла кофе, глазунью (одно яйцо) и тост. Почти никого в столовке, ну, я посидела, поглядела на народ по ту сторону стекла. Вспомнила, как крыса смотрит сквозь стекло своего аквариума, как рыбки смотрят. Глаза вспомнила: остекленелая влага, и сквозь нее глядит душа. Выдула четыре чашки кофе. Официантка сказала, что муж выиграл двести долларов в лотерею. И не посчитала мне за добавку. Я еще была там, когда пришла вечерняя газета. Кто-то встал из-за стойки, вышел, купил. Шел обратно, читал на ходу, подошел к стойке, положил газету. Официантка стала ругаться, зачем на тарелку кладет. Вытащила тарелку и держала газету в руке, пока под ней вытирала. Потом положила газету обратно на стойку, и тот мужчина, и официантка, и еще мужчина, стояли, опирались на стойку ладонями, а другая официантка, она с другой стороны стояла, выворачивала шею, чтобы читать, и все сразу, вместе, говорили про взрыв. В результате несчастного случая – взрыв газа, всего за два квартала по ту сторону Пряжки – напрочь разнесло дом, «на хрен разнесло» – официантка кручинилась, глядела в газету, кричала. Один из мужчин, в белой рубашке, подхватившей валики жира, которые вывалились из-под жилетки, снова рухнул на свой табурет. Я как раз встала, подошла платить, и через его могучее плечо глянула на фотографию: прямоугольная дыра, везде горы щебня, щепа, щепа, кирпичи в известке, щербатым, что ли, кубом (как целый камин) на крыше автомобиля, маленького такого, автомобиль всмятку. Вокруг кучкуются пожарные в длинных черных мундирах, и еще пожарные, и кто-то еще, не в пожарной форме, лезут на развалины. Выйдя на тротуар, я скормила свою сдачу автомату с газетами, и теперь у меня своя собственная, вот, лежит, фоткой кверху, на столе со мной рядом. «Взрыв, – читаю, – причинил значительный ущерб домам по-соседству, поскольку взрывной волной выбило окна нескольких зданий в квартале». Положим, тут бы лучше сказать – окна вбило, осколки же внутрь полетели, когда взорвались окна, да? удар, как-никак, пришелся явно снаружи. Женщина из дома через дорогу заявляет, что взрывной волной ее выбросило из постели, не знаю, верится с трудом. Она решила, что настал конец света. Муж бросился к окну (разбитому), осколки все еще «сыпались градом» на крышу, и он решил, что произошла авиакатастрофа. Единственный, кто жил в этом доме, по словам соседей, был некто Генри Пул, и «его местопребывание в данный момент не установлено». У меня так и встало перед глазами: картонная бирка свисает с бледно-зеленой электрической Ай-би-эм, которую я не представляла, как взволоку по лестнице, и фамилию вижу – Генри Пул, «Г» причем стоит, как обломок ворот, и так привалилось к Пулу. В книге с главами эту я могла бы назвать «Поразительное совпадение».

(пробел)

С помощью ручки от швабры вытолкала из-под дивана телефонную книгу. Держу ее там, потому что имеет манеру шлепаться с книжной полки. Стряхнула ладонью пыль. Села в кресло с книгой на коленях, оглядела список Пулов. Их оказалось больше, чем я предполагала из-за того, что лично ни одного Пула не видела и не учла, что это вполне распространенная фамилия. Шрифт в книге мелкий до ужаса, а мои очки для кроссвордов были на кухне, так что я решила взять карандаш и отчеркивать фамилии, чтоб ни одной не пропустить. Отчеркнула несколько и тут увидела, что карандаш дрожит. Он дергался, прямо в судорогах, до такой степени, что на конце с ластиком очень даже заметно, эффект длины – почти непочатый ведь карандаш, – причем этой пертурбации следовало ожидать, учитывая кофе. Чтоб унять дрожь, я крепче сжала карандаш, но он только пошел скакать, как мячик на резинке. Я разозлилась, зажала его в кулаке, как ребенок ложку, сижу, отчеркиваю себе фамилии дальше, но на седьмой, что ли, фамилии прорвала-таки бумагу, напрочь вырвала у одного Пула его имя. Тут я была чрезвычайно раздосадована, применяя любимое мамино выражение. «Я чрезвычайно раздосадована», – она говорила, бешено вырывая страницы из не угодившего ей журнала. Вырывать, рвать – журналы, блузки, папину газету, если померещится, что он не слушает, листья, их она срывала с кустов и растерзывала в меленькие клочья – такая была у мамы, как теперь бы сказали, реакция на собственную нереализованность, хоть мне как-то трудновато себе представить, ну что, что ей мешало реализоваться? Да уж, яблочко от яблоньки недалеко падает. Ну так вот, выдираю я эту страницу из телефонной книги и собираюсь подойти к окну, там лучше видно. А Найджел вылез из своей трубы, передние лапы упер в стекло, голову набок, на меня уставился. И тут я как завизжу: «Что? Что?» И, не успев опомниться, хоть решила ведь, что в жизни больше себе такого не позволю, я уже скомкала эту страницу и как в него запущу. Комок мирно приземлился на проволочной крышке. Правда, я на сей раз не то чтобы прямо визжала, я даже почти уверена, что не визжала. Скорей, как на него глянула, я почувствовала, что мысли мои вопят. Почувствовала, я хочу сказать, что мысли у меня вот-вот взорвутся. Понятия не имею, правда, что собой представляет взорвавшаяся мысль. Визг, надо думать. «Эдночка наполнила свой дом взорвавшимися мыслями». Нет, ей-богу, именно так у меня раньше бывало, вот написала и поняла. Я сидела прямо, как аршин проглотила, то есть прямо, насколько позволяет мое кресло – оно у меня, я упоминала, кажется, дико мягкое, сядешь и тонешь, буквально, – и смотрела на его аквариум. Глаза у меня, наверно, вылезали из орбит, как бывает у Найджела, но я не стучала зубами. Зубы я плотно стиснула, кажется. Найджел убрался восвояси, в свою трубу. Я встала, подошла к дивану, все смахнула на пол, причем раздался треск стекла – хрустнула еще одна рамка, – и улеглась. Погодя все прошло, хотя что все? – прошла моя чрезвычайная раздосадованность. Я глянула вверх, заметила на потолке паутину. Странно, что я раньше не замечала, как эти толстые пыльные космы висят, колышутся чуть-чуть. Я села. Найджел снова катался на своем колесе. Подобрала скомканную страницу из телефонной книги. Принесла с кухни очки. Расправила на столе страницу. Генри Пул – один-единственный, и вот именно что на улице у самой Пряжки. Да, Генри Пул он и есть.

(пробел)

Даже странно, ну что я тут нашла такого уж интересного. Ощущаю личную связь, вот в чем, наверно, причина. Я видела его машинку, а несколько недель спустя я услышала этот взрыв. И я, конечно, не просто видела его машинку – я ее, помню, рассматривала со всех сторон. Мысленно рассматривала, то есть, строго говоря, я только спереди ее видела. Он приходится мне (или приходился?) как бы собратом-машинистом (или машинисткой?). Генри Пул и его машинка меня поразили (даже можно сказать – потрясли) как что-то, прямо фантастически небывалое. Это совпадение глубоко меня поразило своей глубочайшей значительностью, хотя в чем тут значение, я, хоть убей, не пойму. Конечно, я не могу полностью исключить возможность существования других Генри Пулов, не занесенных в телефонную книгу, хоть вряд ли их много, – нет в списке, ну, разорен человек, мало ли, телефон не может себе позволить, или телефон у него, наоборот, есть, но на имя жены, или он инвалид какой-нибудь, и жена, или мать, предположим, за ним ухаживает, приносит еду и платит за телефон, а он прикован к постели, лежит и печатает. Ай-би-эм крупноватая машинка для использования в постели, но, наверно, можно ее приспособить, так же как, скажем, большой поднос на ножках, если, конечно, ножки под таким весом не будут впиваться в матрас. Хочешь не хочешь, а тут потребуется очень жесткий матрас. Тоже удовольствие ниже среднего.

(пробел)

Столовая в Потопотавоке в конце сентября закрывалась, всю зиму стояла закрытая, я готовила сама у себя в хижине. Ну как в хижине, это не было что-то такое милое, сельское, это на самом деле была скорее хибара – крыша течет, приходится ставить на пол кастрюли и ведра, иногда об них грохаешься в темноте. Летом, в сырые дни, улитки наползали из лесу, карабкались внутри по стенам, тянули за собой пленку, и она жутковато блестела при лампе. Ночью, бывало, я слышала на крыльце хруст, утром выходишь, а там кучки разбитых раковин – это их еноты сжирали, откуда и хруст. Несколько постоянных, оставшихся зимовать, считали, что я из персонала, а персонал, по-моему, принимал меня за почетного гостя. Иногда я ходила в Ангар, поиграть в шашки. Было с кем поиграть, почти всегда было. Если мело, я носа не высовывала, зато в погожие дни доходила аж до деревни. Там была заправочная станция у самой околицы и по требованию останавливался экспресс, а еще была лавочка, я туда ходила зимой за продуктами, летом за мороженым. Каждый день экспресс мчал мимо меня по дороге к деревне, взвихрял гравий и пыль, и порой подмывало вскочить в него, сбежать, а там была не была. В первую зиму я ходила в наушниках из-за холода, и на лето я уже их сообразила надеть из-за галдежа в столовке. Еще я их употребляла, когда персонал затевал игры на лугу, в футбол, я уже упоминала, и в фрисби, чтоб не слышать бешеных или там восторженных криков и, никуда не денешься, скандалов и драк – персоналу приходилось вечно быть на чеку, разнимать драки. Иногда, идя к деревне, я побаивалась, вдруг нападут, такое случалось, говорили, из-за гомосексуалистов в Потопотавоке. Никто толком не знал – то ли кого-то линчевали, то ли пригрозили, что линчуют. Я не гомосексуалист, но вдруг бы они не разобрались, мало ли. Но все как-то гладко сходило, и скоро я перестала трястись по дороге в деревню. Опять она бухает, эта крыса. То бухает, то шуршит. И среди бела дня, главное. Новое дело. Мало ей ночью колобродить. Или она ночью нарочно дрыхнет, чтобы днем меня изводить. Нет, долго я этого не выдержу.

(пробел)

Купила газету в своем магазинчике и пошла в парк. Пожилой мужчина прошел за мной в парк, сел на скамейку напротив. Стал вынимать зерна из жестяной коробки у себя на коленях, разбрасывать по скамейке рядом, на земле под ногами. Рабочие башмаки заляпаны синей и желтой краской, и никаких носков вообще. Щиколотки тощие, жилистые. На коробке французская надпись: Crdêpes Dentelles [14]14
  Вафельные трубочки (франц.).


[Закрыть]. Я подумала, что он, наверно, художник, из-за краски подумала, из-за французской надписи, видимо, и этого безразличия к носкам. Но может, он просто свою квартиру красил. У меня в Нью-Йорке было много знакомых художников, так они все ходили в белых кедах и без носков. Летом, конечно, зимой-то они одевались, как люди. Генри Пула нашли в подвальном этаже, лежал на полу, ничком, в нескольких метрах от газовой открытой заслонки. Умер от удушья, умер еще до того, как взорвался дом. Наложил на себя руки, было сказано, хоть записки так и не нашли. «Взрыв многое унес с собой, включая и то, что мистер Пул мог доверить бумаге». Мне нравится эта формулировка «доверить бумаге». Генри Пул, пятидесяти двух лет, уроженец Талсы, штат Оклахома, зарабатывал починкой телевизоров. «Прожив долго в наших краях, – писала газета, – он стал привычным лицом в округе, но остался почти чужим для ближайших соседей». Свидетели утверждают, что он выгуливал маленького темного песика в любое время ночи. Один сосед его охарактеризовал, как «непонятного и себе на уме». Песик обнаружен целым и невредимым в трех кварталах от дома, в чем Общество защиты животных усматривает истинное чудо. Я оторвалась от газеты, стала глядеть на голубей, они налетели, они толпились, прыгали вокруг башмаков, заляпанных краской, а человек на скамейке горстями бросал им зерна. Последние несколько месяцев Пул выносил свою коробку для почты прямо на крыльцо, и люди видели, как он ее пинал, входя и выходя из дому. Это, согласно газете, был «явный признак». А какие еще признаки бывают? Ночью однажды налетел сильный ветер, унес большую часть почты на соседний двор, так утром Пул пошел, все собрал в охапку и снова плюхнул к себе на крыльцо. Она еще долго потом разлеталась по соседним дворам, пока наконец один сосед не поднялся на крыльцо и все не распихал по мешкам для мусора. Осколки, ошметки, хлопья какие-то, кто трогал, говорят, похоже, что от мебельной обивки, и тут же обрывки бумаги, изоляционной ленты. «Словно розовый снег», – кто-то сказал, все валил и валил на округу еще несколько часов после взрыва. Я сложила газету, встала уходить. Он на меня глянул, улыбнулся. Я уже открыла рот, сказать что-то касательно птиц, но они вдруг все разом взмыли, и он исчез в вихре щелкающих крыльев. У меня на языке было «вечно я забываю захватить крошки для птиц, когда сюда иду», но я сказала всего-навсего «До свиданья». Если получится книга, все лишнее надо будет убрать. То же относится и к банальным замечаниям и никому не нужным попутным мыслям. Оставь он записку, она была бы напечатана на той самой айбиэмке, которую я видела в той мастерской. Опять эти страницы на полу. И фотография Кларенса со львами, я же ее скотчем к окну приклеила, а она отлепилась. Я смотрела, как она упархивает на пол, и пальцы не дрогнули на клавишах.