Текст книги "Кровавый удар"

Автор книги: Сэм Льювеллин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

Глава 12

Пинсли действительно провел осмотр. Он сделал пару осторожных замечаний о состоянии креплений и отметил, что, поскольку судно находится на воде, его возможности как инспектора неизбежно ограничиваются. Как и в большинстве инспекторских отчетов, он не столько говорил о состоянии судна, сколько старался выгородить себя.

Самое важное лежало сверху пачки документов: письмо с просьбой к мистеру Пинсли произвести осмотр.

Почтовая бумага была украшена изображением парусной яхты, такой, как на гравюрах девятнадцатого века, окруженной узором из тисненных золотом морских узлов. Фирменный знак компании Клодии. "Времена парусников". Клодия придавала большое значение антуражу. Письмо было достаточно прямолинейно: просьба провести осмотр и соглашение об оплате. Самым интересным было последнее предложение: "Учитывая особые обстоятельства, я просила бы вас лично зайти в мою контору перед тем, как осматривать судно".

Я надеялся на большее, но и этого достаточно. Теперь мне не терпелось узнать, что это за особые обстоятельства.

Снова явился Чарли.

– Замерз малость, – сказал он. – Где тут у тебя виски?

Я показал ему и предложил:

– Дина тоже угости.

– Он уже основательно нагрузился. Ты что, хочешь, чтобы он вырубился?

– Да, – ответил я.

Он пожал плечами. Засунул бутылку в карман мешковатых синих холщовых брюк и поднялся на палубу. Ворот фала квакал, как старая металлическая, лягушка, блоки булиня стонали и визжали. Скамейка, на которой я сидел, накренилась, вибрация двигателя сменилась скрипом и плеском – "Лисица" выходила на фарватер. Обычно это действовало на меня успокаивающе. Сегодня ни о каком спокойствии не могло быть и речи.

Я вполне мог себе представить, что Клодия состоит в заговоре с Кристофером, чтобы отнять у меня "Лисицу". Но зачем устраивать тайный обыск?

К тому же она ведь часто бывала на борту "Лисицы", так что могла бы сама найти то, что им нужно.

Я встал и пошел на палубу. Берег исчез из виду. Мы плыли в открытом заливе Лайм, прорезая в воде тонкую черную черту.

Над белой башней паруса светила полная луна, плоская и жестокая. По правому и по левому борту светились огни танкеров, а кильватер был прямой, как линейка.

– Прекрасно идет, – отметил Чарли. Его белые зубы сверкали при лунном свете.

Дин сидел, бессильно прислонившись к мачте, от него разило табаком и перегаром.

– Дин, – сказал я. – Поговори со мной.

Большой поджарый корпус корабля разрезал воду. В море виднелись красные и бело-зеленые огни каких-то траулеров. Я продолжал:

– Когда ты приходил на судно, ты спрятал здесь пленку. Что там было?

Он поднял глаза и воззрился на луну. Не знаю, что он на ней увидел, но наконец Дин сдался.

– Фотки, – сказал он.

– Какие? – "Лисица" зарылась носом в воду, плеск кильватера превратился в тихое бурление. Дин молчал. – Ты плывешь последний раз. Дин.

Дин сказал:

– Ты знаешь того типа.

– Какого еще типа? – спросил я.

– На фотках. Его сняли у Дмитрия на пьянке.

Внезапно ночь показалась такой тихой, что было слышно, как колотится мое сердце – как приглушенный барабан.

– Кто это – Дмитрий?

– Парень один, живет в Ламбете.

– Ну и?..

– Один кореш меня к нему привел, – сказал Дин. – Здоровый такой. Темный. На грека похож. Я ему для пьянок доставал травку.

– Травку?

– Ну курево. Ты же знаешь. А теперь он вроде завязал. Врал, конечно, но мне не было дела, кому он продает марихуану. А на пьянки я ходил.

– Значит, такая веселая компания в бумажных колпаках.

– Не совсем, – возразил Дин, – если на них и были бумажные колпаки, то это все, что на них было.

– Кто они такие? – спросил я.

– Русский парень. Которого мы переехали.

– Начни-ка сначала, – потребовал я.

Он колебался. Потом как будто пересилил себя.

– Мы были в Лондоне перед последним плаванием, – начал он. – В доке Сен-Кэтрин, так? Перед парадом парусников. Ты был на каком-то приеме. Этот Ребейн приперся на борт, в гости, ну, как обычно. А Мэри и я пошли с ним на "Союз". Он начал расспрашивать о тебе. Ну, и мы стали трепаться. О пьянках тоже. И этот парень, Ребейн, он ужасно загорелся. Я знал, что как раз собираются у Дмитрия, ну и взял его с собой.

Он опустил голову. Дин-выручалочка. Дин-помощник, всегда готовый услужить. Дин-могила, никогда ни о чем не расскажет, если его не припрут к стенке. Если тебе нужно найти курево, женщину, мальчика, Дин всегда рад выручить. Судьи думали, что он это делает ради денег. Я знал, что он просто хочет помочь, и никто никогда не потрудился объяснить ему, какая помощь идет на пользу, а какая – во вред.

– Ну, дальше.

Темный силуэт его плеч задвигался на фоне воды, освещенной луной.

– Мы были в пивнухе. Мэри вернулась на судно. Она разозлилась. Сказала, что мы сбрендили. Но Леннарт уперся рогом, и я вместе с ним. Мы нализались как следует, и я вспомнил про эту пьянку. И мы туда пошли. А этот тип заговорил с ним. И они смылись.

– Ушли?

– Пошли наверх. Леннарт не был голубой. Простоватый, это да. И пьян в дупелину. Но старый хрен – еще то ботало, сам понимаешь. Его называли мистер Джонсон. Небось наплел Леннарту, что хочет показать ему свою коллекцию бабочек, фиг его знает. Ну, Леннарт и потащился наверх, и они были в большой комнате с зеркалом на потолке.

– Откуда ты знаешь про зеркало на потолке? – спросил я.

– А я видел, куда он пошел, – был ответ. – И двинул за ним.

– Зачем?

– Там было полно голубых, – сказал он. – Наверху все в чем мать родила. Я не хотел, чтобы Леннарт влип... ну, сам понимаешь. – На блестящей воде вырисовывался его профиль, черный и жесткий. Слишком жесткий: он говорил не всю правду.

– Расскажи-ка мне все, – потребовал я. – Зачем ты пошел за ним?

– Ну пожалуйста. – В его голосе вдруг зазвучало какое-то детское отчаяние, как будто он вот-вот в чем-то сознается. – Я знал, что ты ужасно расстроишься, если с Леннартом что-то случится там, куда я его привел.

– Какой ты заботливый! – заметил я.

– Ну да, – сказал Дин, неуязвимый для сарказма. – Вот я и полез за ними, но когда поднялся, все двери уже были закрыты. И тут одна открывается, и из нее выскакивает жуткий старый гомик, весь размалеванный и с фотоаппаратом, и говорит: "Если хочешь бесплатно посмотреть на бравого морячка, то заходи". Дверь была открыта. Там было вроде окошка в соседнюю комнату. А в ней старый хрыч тянул Лен-нарта за шорты.

– У этого типа был фотоаппарат?

– Я ж говорю, Леннарт был пьян в дупелину. – Дин, казалось, не слышал моего вопроса. – Он сам не соображал, что делает. Я подумал: "Кому надо, чтобы этот гад с фотоаппаратом приперся потом на "Союз" к шкиперу и сказал: "Посмотрите на эти фотки, вот ваш парень, он путается с типом, который ему в деды годится, а познакомил их член команды "Лисицы"? Ну вот, этот, с аппаратом, стоит и хихикает. Я вышиб у него аппарат, и тут Леннарт завопил как резаный и выскочил из комнаты, придерживая шорты. Мы рванули оттуда, фотоаппарат выкинули из окна такси, но пленку вынули. Леннарт хотел ее тоже выкинуть, а я сказал, что она нам еще сгодится.

Он неотрывно смотрел на черную морскую даль. Добрый старина Дин, подумал я. Никогда своего не упустит.

– Ну вот, – продолжал Дин. – А на следующий день на судно заявился какой-то тип из службы безопасности.

– На "Лисицу"?

– Ну да. Тебя не было на борту. Он начал к нам приставать, и мы его выпроводили.

– Вы?

– Я и Мэри.

– Ты и Мэри, – повторил я. Преследуемый Дин и убитая Мэри.

– А Мэри знала, что ему надо?

Он покачал головой.

– Я отдал пленку Леннарту. Мэри говорила, что он хороший парень. Шальной немного этот Леннарт. К тому времени он уже сообразил, что можно с этой пленки заполучить пару фунтов, но не хотел, чтобы она была на "Союзе", потому что там все время шныряют и вынюхивают разные типы. И он ее отдал Мэри. А Мэри – мне, вроде как на хранение. Потом мы приплыли в Медуэй, и там Леннарт погиб. Так что я прихватил пленку и смылся на свою хазу.

– А люди из службы безопасности ее искали?

– Ага.

– И ты принес ее обратно на "Лисицу".

– Ага.

– Почему на "Лисицу"?

– Мы же сошли на берег, – объяснил он. – Это было верное место. Я не думал, что кто-нибудь станет ее там искать.

– А потом ты собирался вернуться, забрать ее и продать.

– Ага.

– Кому же?

– Гомику, который был с Леннартом.

– То есть мистеру Джонсону.

– Ну да, его так называли. Только его зовут по-другому.

– Как ты собирался его разыскать?

– Он всегда бывает на пьянках. Я его и раньше видел.

У меня внезапно перехватило дыхание.

– Где?

– На "Лисице".

– На "Лисице"?

– Он всегда на судах – в этом году, в прошлом. Он тут болтался, когда мы были в Чатеме. Нас, правда, никто не знакомил. Но его фамилия Уилсон.

– Уилсон? – с трудом прохрипел я. – Дикки Уилсон?

– Маленький такой. Пижон.

На миг мир замер.

Есть вещи возможные, а есть вещи невозможные. Например, вот это.

Ну, а если подумать... Если контр-адмирала Ричарда Уилсона засняли на оргии гомосексуалистов с русским подводником, неудивительно, что он хочет заполучить пленку.

Если...

Я уселся на крышку люка и стал глядеть на серебряную дорожку, которую луна мостила через залив Лайм.

Дикки прекрасно знал, что такое слухи. Если он распустит слух, что я наехал на русского подводника-дезертира, люди начнут это повторять. Если многие будут повторять это, то люди нервного склада начнут этому верить, не думая, как, собственно, можно совершить политическое убийство с помощью винта пятидесятипятифутового корабля.

Даже не важно, поверят в это или нет. Достаточно, что это начнут повторять. А через какое-то время имя Билли Тиррелла уже будет не отмыть. И тогда Биллу Тирреллу конец как журналисту, потому что никто не будет давать ему информации. И как владельцу яхты ему конец, потому что его братец Кристофер жаждет умыть руки. А самое главное – никто не поверит в существование непристойных фотографий Дикки.

Если только непристойные фотографии не объявятся.

Непристойные фотографии у Нади Вуорайнен. Она эстонка, как и Ребейн. Возможно, она их уничтожит, заботясь о его семье. Столь же вероятно, что "Хэрродс" в один прекрасный день откроет филиал на Марсе.

Я отправился на корму. Там я обычно стоял, держась за бакштаг, согнув колени, чтобы приноровиться к морской качке.

Дин приплелся за мной следом.

– Это все правда, – сказал он.

– Не верю, – ответил я.

– Вот увидишь.

Я не ответил. Половые извращения Дикки – его личное дело. Человека в его положении вряд ли обрадовало бы публичное разоблачение его связи с наемными партнерами и мелкими торговцами, наркотиками. Я мог понять, почему он распространяет слухи. Но не мог поверить, что он способен на хладнокровное убийство.

– Ну ладно, – сказал Дин. – Подожди до следующей пьянки. Он там будет.

– Ты уверен?

– Он всегда ходит, – ответил Дин. – Завтра вечером как раз сборище в Саутгемптоне.

– Там будет и тип, которого ты хотел повидать? – спросил я.

– Ну да.

Он спустился вниз. Я сменил Чарли у руля. "Лисица" шла чисто и твердо, как паровоз по рельсам, ее бушприт врезался в темноту моря, где вдалеке еле виднелся огонек Партленд-Билл.

Я спросил:

– Что ты знаешь о Дикки Уилсоне?

Чарли ответил:

– Друг власть имущих. Покровитель и благодетель "Молодежной компании".

– А в личном плане?

Я увидел, как он пожал узкими плечами при свете заходящей луны.

– У него нет личной жизни. Он обручен со своей работой. А что?

Я знал Чарли двадцать лет. Мы познакомились во время парусной регаты. Именно он рассказал мне о доме в Филмер-Каноникорум, в пяти милях от побережья, который купила моя мать, приехав из Норфолка и выйдя замуж за Джорджа.

Чарли знал больше секретов, чем все семейные поверенные, вместе взятые, и лучше хранил их. Я спросил:

– Ты бы поверил, что он регулярно посещает гомосексуалистские оргии?

Чарли скосил глаза на переднюю шкаторину грота "Лисицы" и на шесть дюймов ослабил шкот. Он сказал:

– А почему бы и нет?

– И что его шантажируют?

Он ослабил шкот еще на три дюйма. Нос "Лисицы" разрезал накатившую волну на две лоснистые половинки.

– А их почти всегда шантажируют. С чего ты это взял?

– Его за этим сфотографировали.

– Туфта, – не поверил Чарли. Мы помолчали. – Если это тебе сказал Дин, не верь ни единому слову. Он хороший парень. Но пьян в доску и врун.

Он был прав.

– Оставался бы ты гонщиком, – сказал Чарли. – Эти тренировки молодежи – сплошная политика. Если передумаешь, звякни нам.

"Лисица" шла чисто и твердо. А я неожиданно подумал об отце. Мне было, наверное, лет восемь. Еще до того, как я уехал в школу, до того, как его образ начал исчезать из моей памяти. Тогда он подолгу бывал дома. Недалеко от болота у него был сарай, где он делал деревянные лодки, очень медленно, для всех желающих. Матери сарай не нравился. Насколько она понимала, делать лодки – это физический труд, а физический труд существует для... в общем, для людей физического труда.

Кристофер был с ней согласен. В то время ему хотелось в подражание матери писать музыкальные комедии и участвовать в скачках. Дома бренчало пианино, и топтался под скребницей пони. В темном, пахнущем резиной сарае я сидел в углу, строгал ненужный кусок дерева и смотрел, как отец неторопливо снимает с досок стружку за стружкой.

Деревянные лодки уходили в историю, так же как канаты из натурального волокна и морские узлы, которые мы вязали. Конечно же, он не зарабатывал этим на жизнь. Но, глядя на него, слушая его краткие распоряжения, я получил некоторые знания о судостроении, об основах парусного мореходства, о сложном механизме канатов, на которых держались паруса и рангоуты во времена парусников.

Лучше всего из тех времен мне запомнился один случай, когда мы плыли на тяжелом ялике, который он держал на причале Бернхем-Овери. Отец стоял у руля, его борода, тогда еще черная, развевалась на холодном восточном ветру. Это была гонка, и мы шли впереди. Если мой отец участвовал в гонках, он обычно побеждал. Вода за транцем[9]9
  Транец – плоский срез кормы яхт и шверботов.


[Закрыть] была коричневая, она так и вскипала водоворотами в кильватере ялика. За нами впритык шла лодка, принадлежавшая Джеку Лябушеру. Если у моего отца и был друг, то это Джек. В жаркие дни длинного, засушливого норфолкского лета я иногда видел, как они сидят на скамейке около «Лорда Нельсона» с кружками в руках и молча смотрят на дорогу.

Мне, восьмилетнему, это казалось ужасной скукой. Но спору нет, общество друг друга им нравилось.

Отец оглянулся на Джека через плечо, обтянутое синей шерстяной фуфайкой.

– Негодяй, – сказал он.

Я подумал, что нехорошо говорить так о своем друге.

– Давай-ка ему покажем, – предложил он и отбросил румпель.

Я увидел лицо Джека, багровое от напряжения, когда мы пронеслись наперерез его бушприту. Я услышал, как он выругался, а ветер со свистом вышел из его парусов, когда он попытался обойти нас.

Отец повернулся ко мне лицом. Его большие белые зубы обнажились в улыбке, нос у него был крючковатый, как у хищной птицы.

– Вот так-то, – сказал он. – Обскакивай мерзавцев, прежде чем они обскачут тебя.

Это был один из немногих советов, полученных мной от отца. Вскоре после этого меня отправили в школу. Через год или два он оставил сарай и ушел в плавание.

* * *

К Портленд-Билл мы подплыли как раз к приливу, который толкал нас под кормовой подзор всю дорогу к Крайстчерч-Бэй. Потом мы промчались сквозь толпу пластмассовых яхт, теснящихся в Те-Соленте, и подошли к причалу для больших кораблей в конце пристани Госпорта.

Я сказал Дину:

– Если хочешь жить, оставайся на борту. Запасных выходов тут нет.

Он пристально посмотрел на меня, чтобы понять, всерьез ли я говорю. Кажется, мой вид его убедил.

Я сбежал по трапу и направился в кофейню.

Несколько зевак уже глазели на "Лисицу". Нам нужна была хорошая неприметная яхта. Я заказал кофе и позвонил Гарри Федерстоуну из Рейтер. У Гарри в Госпорте стояло развесистое судно "Хэлберг-Рэсси". Он спросил, как я поживаю. Конечно же, черт возьми, я могу взять судно. Так что я допил кофе и взял в конторе его ключи. Чарли и Скот-то сели на портсмутский паром.

Я пошел в Госпорт – искать объяснения.

Контора фирмы "Времена парусников" соблюдала не меньшую осторожность, чем аукционеры с Бонд-стрит. Окно было выкрашено в защитно-зеленый цвет, в рамке из золотых морских узлов красовалось название. Внутри две женщины сидели за столами красного дерева, которые вполне могли бы стоять в капитанской каюте чайного клипера. На стенах – изображения шхун на фоне извергающегося Везувия, какие в изобилии рисовали в девятнадцатом веке. Еще там стояли стулья, предназначенные для парусных мастеров, и висели фотографии больших шикарных яхт.

Когда я вошел, женщины подняли головы. Обе были блондинки, обе отличались шикарной, дорогой красотой. Одна из них была Клодия.

Та, что не была Клодией, встала.

– Мне нужно кое-что купить. – Она посмотрела на меня так, что у меня не осталось сомнений: она уходит, чтобы дать Клодии возможность высказать все, что та обо мне думает.

Не успела за ней закрыться дверь, как Клодия сказала:

– Значит, у тебя хватило наглости прийти сюда. Иностранная шлюха вышвырнула тебя, так, что ли?

Она смотрела на меня прямым, жестким взглядом. Ей было стыдно за свое недавнее поведение. И она решила изгнать стыд грубостью. Я сказал:

– Я пришел по делу. Может быть, лучше поговорить с твоей партнершей?

Она узнала свою собственную линию поведения.

– Большое спасибо, надеюсь, что я справлюсь сама.

– Прекрасно. Ты послала на "Лисицу" оценщика, – начал я. – Какие указания ты ему дала?

Ее вишневые губки приоткрылись, чтобы заявить: это не твое собачье дело. Потом она сообразила, что, поскольку на три четверти "Лисица" моя собственность, это именно мое собачье дело.

– Я велела ему установить, в каком состоянии судно, – ответила она.

– И ты довольна результатом?

– Вполне. – Вишневые губки захлопнулись, как крысоловка. Челюсть выпятилась.

– Я видел копию отчета. Он мог написать это, не выходя из конторы.

– Если тебе не нравится инспектор, найди другого.

Я сел на один из стульев.

– Ты всегда пользуешься услугами Пинсли? – спросил я.

– Иногда. – Ее серые глаза бегали.

– На нем же пробы ставить негде, – заметил я.

– Мы ему доверяем, – заявила она.

Я достал копию ее письма, выуженную мной из документов Пинсли.

– "Учитывая особые обстоятельства, – прочитал я, – я просила бы вас лично зайти в мою контору перед тем, как осматривать судно". Какие такие обстоятельства?

– Где ты взял это письмо? – спросила она.

– У Пинсли, – ответил я. – Потому что Пинсли обыскал мое судно. А это незаконное действие. Я хочу узнать, кто просил его произвести обыск и что он искал. Если меня не убедят в обратном, я буду считать, что "особые обстоятельства" – это обыск на корабле. И тогда я пойду в полицию.

Ее золотистый загар чуть-чуть побледнел.

– Не будь идиотом. Ты просто параноик. Все равно ничего не докажешь.

– Речь не о парусных раритетах, – сказал я. – А об убийстве и вымогательстве. И думаю, тебя очень обрадует, что я пишу обо всем этом репортаж в "Трибьюн". Если ты не расскажешь все, что знаешь, тебе тоже достанется.

Она засмеялась. Смех был неубедительный и не сработал.

– Ты сошел с ума.

– Когда я не работал, ты говорила, что я сошел с ума. Теперь я сошел с ума, потому что начал работать. Выбирай что-нибудь одно. – На этот раз она мне поверила. – Так что за особые обстоятельства? – спросил я.

– Не могу тебе сказать, – заявила она.

– Почему же?

– Это... правительственное дело.

Я вытаращил глаза. Я подумал о старом полковнике Отто – человеке-призраке, который занимается правительственными делами.

– Кое-кто звонил, – сказала она.

– Кто?

– Не могу сказать.

– Нет, можешь.

Она немного подумала. Потом проговорила:

– Мужчина. Из министерства торговли.

– Неужели?

– Дать тебе его телефон? – Ее лицо стало красным и злым – Он оставил номер.

– Конечно, дай.

Она сунула мне клочок бумаги. Я переписал номер.

– У тебя все? – спросила она.

– Все.

Ее злость прошла. Теперь вид у нее был угрюмый, но она владела собой. Так грустно кончились мои отношения с Клодией. Мне хотелось что-нибудь сказать, чтобы смягчить горечь. Но сказать было нечего. Она процедила:

– Надеюсь, мы больше никогда не увидимся.

Я вышел.

Глава 13

Вернувшись на «Лисицу», я набрал этот номер. Ответил мужской голос.

Я заговорил деловито:

– Техническая контора?

– Что вам угодно? – осведомился голос. Тон был деловой и настороженный.

– Нам доложили, что у вас авария, – сказал я.

– Мы ничего не заметили, – ответил он.

– Какой у вас адрес?

– Посмотрите в справочнике. – Трубку повесили гораздо раньше, чем обычно вешают трубки в министерстве торговли и в любом правительственном учреждении.

Я позвонил в Лондон. В "Трибьюн" работал человек, который знал, как отслеживать владельцев телефонных номеров. Он оказался в отпуске. Я сложил листок с номером, сунул в карман, спустился на пристань, велел ребятам Кэмпера приглядывать за "Лисицей", забрал Дина на борт "Хэлберг-Рэсси", принадлежащего Гарри Федерстоуну, и отправился в Саутгемптон – посмотреть на Динова мистера Джонсона.

Мы причалили в огромном мрачном городском порту. Раскаленное августовское солнце клонилось к закату. Облака жирного дыма плавали над светлыми пластмассовыми яхтами, стоявшими на приколе. Коротко стриженные ребятишки запихивали бумажки из-под гамбургеров в дула допотопных противовоздушных зениток, которыми ретивый оформитель надумал украсить двадцатиакровую автомобильную стоянку. Грязное, дешевое, неуютное место.

К западу от портового здания из стекла и исчерканного надписями бетона пейзаж изменился. За высокой кирпичной стеной, увенчанной выступами, расстилалась Новая Венеция. Ее единственное сходство со Старой Венецией заключалась в исключительно грязной воде. Она представляла собой кучку домов в стиле перспективного рыбачьего поселка. Там были минареты, обелиски, колокольня, приделанная не к церкви, а к агентству по продаже недвижимости. В домах, глядящих окнами на гавань, жили отнюдь не рыбаки, так как рыбаки не могли позволить себе жилье за полмиллиона фунтов. Их владельцами были бизнесмены, юристы, специалисты по пластической хирургии. Или, как у дома 21 по Харбор-Уок, контр-адмирал Дикки Уилсон.

Сидя в кубрике, я, наверное, в пятисотый раз поднес к глазам бинокль. Дин разорвал пачку "Хайнекен" и закурил пятнадцатую сигарету за день. Входная дверь дома Дикки была заперта. Она простояла запертой весь день. Мы взяли напрокат автомобиль на стоянке, чтобы последовать за ним, как только он выйдет. Мое доверие к Дину начало колебаться.

Мы ждали.

В шесть часов Дин вышел купить пива. На первом этаже открылось окно. На миг я увидел кустистые черные брови Дикки, жесткие темные волосы, тронутые сединой виски. Дин вернулся с пивом. Окно так и осталось открытым. Никто не выходил из дома.

– Он у себя, – сказал я. – Ты уверен, что он туда пойдет?

Дин ответил:

– Я поеду и подожду его там. Лэнарк-Уэй, дом 13. – Он взял свою кожаную куртку.

– Осторожнее.

Он подмигнул. Теперь это был прежний, самоуверенный Дин.

– А то! – сказал он. Дин поднял складной велосипед, который мы прихватили с "Лисицы", взобрался на него и, не держась руками за руль, завихлял по набережной с сигаретой в зубах.

Я чуть не позвал его обратно. Потом вспомнил, с какой яростью он засыпал могилу Мэри. Он рассказал мне слишком много, чтобы убежать. Теперь он не сдаст позиций. Насколько это возможно для Дина.

Я открыл еще одну банку пива и сказал себе, что это последняя.

Солнце скрылось за домами. Веселые обитатели пластмассовых яхт повалили на берег – выпить синтетического пива и наскоро перекусить. На Харбор-Уок зажглись фонари, электрические лампочки мерцали в стилизованных газовых шарах. В доме 21 зажегся свет.

Дикки сидел дома.

Когда мои часы показали одиннадцать, было уже достаточно темно. Я съел бутерброд с сыром, прикончил банку пива и выпил литр мэлвернской воды. Я уже знал эту дверь как облупленную. Я видел ее левую верхнюю створку. Остальное заслонял кирпичный столб. Гавань начала источать липкий пар, провонявший стоячей водой и застарелым мусором. Меня передернуло. И я засомневался. Чертов дурень, сказал я себе. Ты пятнадцать лет оттрубил журналистом, а теперь клюнул, на байку этого малолетнего хулигана Дина, который небось просто злится на Дикки. Мэри, наверное, рассказала ему, как Дикки орал на нее в Чатеме.

В верхней части синей двери появился желтый просвет. Свет хлынул на кирпичную тумбу. Внутри виднелись силуэты.

Дикки стоял повернувшись к выходу. И женщина. Я направил на нее бинокль. Она что-то сказала, наверное попрощалась, перекинула через плечо сумочку. Дверь закрылась, Дикки остался внутри.

Но я больше не думал о Дикки. Я выскочил из кубрика и помчался на берег, стуча каблуками по тиковым плиткам.

Автостоянка Новой Венеции располагалась перед воротами, ее освещали люминесцентные лампы. На другом конце стоянки около дверцы автомобиля стояла женщина. Должно быть, мой топот привлек ее внимание. Она повернулась, уставилась на меня. Затем быстро отвернулась. Я бежал петляя между машинами, тяжело дыша. Женщина успела открыть дверцу. Она снова повернулась ко мне, ее глазницы казались черными впадинами, красный свет фонарей высосал золото из ее волос и превратил их в серый металл.

– Надя, – сказал я.

– Простите, мадам, – раздался голос у меня за спиной. – Этот человек вам не мешает? – Я обернулся. За мной стоял охранник.

Надя улыбнулась. При свете фонарей блеснули ее белые зубы.

– Нет. Я, напротив, очень рада его видеть. – Она повернулась ко мне. – Ну, – спросила она, – вы сядете в машину или будем торчать тут всю ночь?

Охранник из службы безопасности завертел головой. У него было бледное глупое лицо.

– А-а... – пробормотал он. – Ну-ну. – И разочарованно вернулся в свою будку. Я забрался в машину.

– А знаете, – сказала Надя, – это правда. Я почти рада видеть вас. – Она протянула руку и дотронулась до моей головы. – Вы выздоровели?

Пальцы у нее были твердые, но нежные. Мне нравилось их прикосновение, нравилась забота в ее голосе. На миг я тоже обрадовался, что вижу ее, но причины этой радости были совершенно неуместны.

Я постарался вспомнить более подходящие причины для радости.

– Почему вы тогда сбежали? – спросил я.

– Я не сбегала.

– И взяли у меня кое-что, – продолжал я. – Пленку.

Ее лицо при холодном свете казалось жестким и угловатым.

– Какую пленку?

– Со снимками Леннарта Ребейна... к которому приставал пожилой мужчина.

– О чем это вы?

У меня в кармане заверещал телефон.

– Да?

Это был Дин.

– Подваливай, – сказал он. – Дом двадцать пять, Лэнарк-Драйв. Заберешь нас, ладно? – Голос был напуганный, задыхающийся.

В трубке слышался шум: крики и сирены.

– Уже еду. – Мне не хотелось терять Надю. – Друг попал в беду, – сказал я.

– Поедем на моей машине, – решила она. Она мчалась очень быстро, как будто привыкла, что ей все уступают дорогу. Мимо промелькнул Саутгемптон.

– Я хочу с вами поговорить.

Она смотрела прямо перед собой, глаза ее сузились, руки были прямыми, как у автогонщика.

– Потом. Я же веду машину. – Она нажала на тормоза, и меня бросило вперед. Мы остановились под светящимся знаком: "Полиция". Я вышел, и дежурный сержант объяснил мне, как добраться до Лэнарк-Драйв.

Через десять минут мы были на месте. Это была широкая улица, застроенная уродливыми административными зданиями, которая, извиваясь, тянулась до края Нью-Фореста. Надя снизила скорость, шины взвизгнули.

В ветровом стекле отражались синие огни. За черным экраном деревьев был виден другой свет: грязно-желтые языки пламени, вырывавшиеся из четырехугольных проемов. Из окон. Горел дом.

Теперь мы двигались медленно. Синие огни принадлежали четырем полицейским машинам, двум каретам "Скорой помощи" и трем пожарным машинам. Над одной из пожарных машин на выдвижной лестнице стоял человек, заливавший водой дыру в крыше дома. Вокруг собралась жидкая толпа. Некоторые женщины были в халатах. Я опустил стекло и заговорил с одной из них.

– Какой это номер дома? – спросил я.

– Тринадцатый, – ответила она.

– Кто-нибудь пострадал?

– Пальчики обожгли. – Она захихикала. Ее халат распахнулся. Я заметил мертвенно-белое бедро над черным чулком.

– Я кажется, пропустил вечеринку, – сказал я.

– Ничего, будет другая. – Она говорила с притворным американским акцентом. – В другой раз, в другом месте. – Она засмеялась глухим металлическим смехом, от нее так и разило джином.

Рядом со мной Надя что-то коротко и яростно сказала на непонятном языке и нажала на педаль газа.

Когда мы отъехали от толпы, я вышел из машины. Я еще чувствовал, как огонь печет мне лицо. В доме, который должен был быть номером 25, оказалось темно и тихо. Там были ажурные железные ворота и тропинка, обсаженная темными кипарисами. Я подошел к входной двери, позвонил. Послышался звук колокольчика. Никто не открыл.

Ошибся номером, подумал я.

Тут я увидел его.

Кроны хвойных деревьев, напоминавшие по форме бомбы, чернели на фоне пламени. Между ними по газону двигалась долговязая фигура. Длинные волосы жирными прядями свисали на плечи. Она двигалась крадучись. И скользнула в тень кипарисов.

Дин.

Я открыл рот, чтобы его окликнуть, и снова закрыл.

На сером газоне была еще одна тень, неподвижная. Я подумал, что это какое-то дерево. Но вот она зашевелилась, сделала легкое движение, возможно, сунула руку в карман. Это движение показалось мне вороватым. Я вышел на газон. Тут все произошло очень быстро. Тень оторвалась от куста. Это был мужчина в какой-то форме, на голове фуражка. Он побежал, я слышал его тяжелое дыхание. Его правая рука свободно болталась. Потом он опять нырнул в тень. В ту же тень, где стоял Дин. Кто-то сказал: "Сволочь". Потом раздался страшный шум, что-то среднее между треском и грохотом. Я побежал, потому что тени теперь перестали быть тенями и превратились в людей из плоти. Дин ковылял по серому газону, издавая отчаянные вопли. Человек в форме занес ногу и лягнул его в живот. Дин упал, перекатился и замер. Я услышал свой собственный вопль.

Я был футах в десяти от них, когда человек в форме обернулся. На его черном мундире сверкали серебряные пуговицы.

Козырек фуражки был низко надвинут на глаза, так что их не было видно. Луна осветила значок на груди, две маленькие блестящие серебряные планки. Я кинулся на него. Мои морские ботинки заскользили по мокрому газону, и я шлепнулся в какую-то клумбу. Дин закричал.

Крик заставил меня подняться на четвереньки. Серый газон, темные кипарисы, отдаленное оранжевое зарево пожара. И две фигуры. Человек в форме, черный и прямой, и второй, странно согнутый, потому что тот, в форме, держал его мертвой хваткой. Я поднялся и завопил во все горло.

Человек в форме не обратил на меня внимания. Дин пытался высвободиться. Он все время кричал. Я видел, как он опустился на колени, пытаясь вырваться. Я все еще барахтался на клумбе. Моя нога ударилась обо что-то твердое. Я поднялся. Я стоял на клумбе декоративного вереска. Твердый предмет был одним из камней бордюра. Я схватил его и, спотыкаясь, двинулся через серый газон.