Текст книги "Кровавый удар"

Автор книги: Сэм Льювеллин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

Глава 25

Вернувшись на «Лисицу», я стал подъезжать к нему и так, и этак. Но, наверное впервые в жизни. Дин был непоколебим. Тогда, в Чатеме, он не видел Дикки на борту, он ведь был внизу, собирался спасаться бегством.

– Слушай, – сказал Дин. – Он был в Чатеме на набережной, этот мистер Джонсон. Большая шишка, вместе с остальными, понял?

– И он был похож на Дикки?

– Ага, – сказал Дин. – Ну, понимаешь, богатый и старый.

Я начал что-то понимать. Для Дина каждый человек старше двадцати пяти лет, который обычно носил пиджак, был старым и богатым. В Чатеме таких была сотня.

Если Дикки нечего бояться пленки, значит, кто-то другой велел "Противовесу" заставить меня замолчать.

Дин, думал я. Сейчас он вахтенный с львиным сердцем. Но вруном родился, вруном и помрет.

Сколько же в его словах вранья?

Я налил себе виски, плеснул немного воды и выпил залпом. Дин просунул голову в люк.

– Пошел в город, – доложился он.

Я кивнул, с каменной от злости физиономией.

– Осторожней там, – напомнил я по привычке. На фестивале международного братства в спокойном городе Хельсинки остерегаться нечего.

Дверь каюты открылась. Вошел Пит. В бороде у него были опилки.

– Пить хочу, умираю, – сказал он. – Ребятишки двинули в город выпить. Пойду-ка я за ними, на всякий случай.

У него был слегка встревоженный вид. История в Чатеме не прошла для него бесследно.

– Я тоже иду.

Между высокими зданиями, тесно прижатыми друг к другу, еще было светло.

– "Водитель Свенсон", – сказал Пит. Так назывался бар.

Мы свернули под неоновую вывеску. Ребята сидели в углу. Я помахал им, сделав вид, что удивился. Дин навязал на запястье одной из девушек бант из корабельного каната. Они болтали. Точнее, болтал Дин. Он все время держался компании. С того мига, как я подобрал его на Аллертонском кладбище, он ни минуты не оставался в одиночестве. Боялся. На "Лисице" он был в безопасности. Так же как и я.

В дальнем углу бара за стойкой сидел какой-то человек. Когда я взглянул на него, он быстро отвернулся и стал смотреть в зеркало за бутылками.

– Подожди-ка, – сказал я Питу.

Я подошел к стойке. Тот человек продолжал смотреть в зеркало. У него был темный острый профиль. Волосы как черная замша. Я сказал легким, спокойным тоном:

– Давно мы с вами не виделись.

Он обернулся. Скулы у него казались сплющенными, будто он когда-то был боксером. Жесткие усы, крючковатый нос. Глаза-щелочки смотрели враждебно.

– Вам что-нибудь надо? – спросил он.

– Нет, – ответил я. – Извините. Я вас принял за другого.

Он улыбнулся: быстро, бессмысленно растянул губы. Потом бросил на стойку деньги и вышел из бара.

– Очень любезный тип, – заметил Пит.

Я допил пиво.

– Пошли, – сказал я. – Завтра рано вставать.

Как бы поймать Дина, чтобы он не врал? Рано утром, подумал я. Когда человек спит, он не в состоянии врать.

Мы погнали команду обратно в гавань. Вечер был теплый. Они пели "Малл из Кинтайра".

Человека из бара я видел раньше, в сторожке у ворот замка Варли Фицджеральда в Хэмпшире.

Этой ночью мы выставили еще одну вахту. Формально это была не моя вахта. Но я все равно не спал и волновался. В четыре утра я оделся и вышел на палубу. Луна зашла. Море плескалось о борта. Занимался грязно-розовый рассвет. Это мне напомнило ночь гибели Мэри.

Коробочка, сказала она. Меньше сигаретной пачки. Разве так говорят о пленке?

Дин, врун поганый.

Я сорвал с люка крышку, спустился вниз. В мужской каюте пахло носками и сонным дыханием. Дин спал на верхней койке со стороны правого борта. Я схватил его за плечо, потряс как следует.

– Чего? – сказал он.

– На палубу.

Он поднялся: за недели, проведенные на море, у него выработался рефлекс. На нем были джинсы и футболка.

– Что ты спрятал в муке? – спросил я.

– Пленку, – ответил он.

– Сколько пленок?

– Чего? – Лицо у него было бледное, волосы торчали, как у огородного пугала.

– Одну пленку?

– Я ж тебе говорил.

Я схватил его за горло, пихнул на ванты. Его дыхание было затхлым со сна.

– Правду! – потребовал я. – А то выставлю за борт. И тебя убьют.

– Господи, – произнес Дин. Он окончательно проснулся.

– Пять секунд, – сказал я. – Четыре...

– Две, – буркнул Дин. – Две пленки.

Я отпустил его шею.

– Почему ты мне не сообщил об этом?

– Черт его знает! – сказал Дин.

Врет, как дышит, подумал я. Так же естественно.

– Из-за тебя погибла Мэри. Ты пытался что-то поправить, явившись на похороны. Потом отправился в Саутгемптон, на вечеринку к твоему приятелю Дмитрию, чтобы сделать кому-то предложение, хотя у тебя не было пленки. Хотел, чтобы я поехал с тобой – присмотрел за тобой, водил за ручку. Значит, ты сказал половину правды. Если тебя наполовину пристукнут, помалкивай и надейся, что другая половина сумеет удрать.

– Она была в кармане у мужика с камерой, – сказал Дин. – Лен-нарт ее стибрил.

Не важно, как это случилось. Существовала вторая пленка. Надя нашла обе. Одну она всучила мне, чтобы я от нее отстал. Другую увезла в Эстонию. Ей-богу, она знает, кто такой мистер Джонсон. Не повезло мистеру Джонсону.

Я спустился вниз и пил кофе, пока у меня не зазвенело в ушах. Она мне сказала, что пленка ей нужна для того, чтобы уничтожить ее, чтобы она нигде не выплыла и не причинила неприятностей госпоже Ребейн. Я ей не поверил.

Я и сейчас ей не верил.

На следующее утро мы вышли из гавани на парад парусников. Торговые суда на рейде включили сирены. На берегах толпились тысячи людей. Корабли с прямым парусным вооружением, вроде "Вильмы", выслали команды наверх. Когда каждый корабль достигал буйков в конце канала, на рее взвивалось облако парусины. Паруса кренились от западного ветра и скользили в синеву, к югу, к невидимым берегам Эстонии.

Это, наверное, было впечатляющее зрелище, но зрелища меня не интересовали. Я думал только о Таллинне.

Парад парусников закончился между двумя канонерками в пяти милях от берега. От канонерок начинались гонки в Таллинн. Береговая полиция сдерживала флотилию зрителей, где, казалось, собралось пол-Финляндии.

Контингент "Молодежной компании" двигался впереди, друг за другом в одну линию: первым – Дикки на борту трехмачтовой шхуны "Ксеркс", затем "Вильма" с прямым марселем, за рулем Отто Кэмпбелл в шапке, надвинутой почти до длинного подбородка, а где-то посредине торчит Невилл Глейзбрук.

– Это что, блин, процессия? – сказал Пит.

Но процессия вот-вот распадется. Пройдя канонерки, она должна превратиться в гонки. Нам нужно было обезветрить парус, чтобы удержаться на линии.

– Ну что, устроим им? – спросил я.

Пит кивнул.

Тихо и мило я сказал:

– Кливер.

Команде уже осточертело шататься без дела под восхищенными взглядами. Кливер выскочил с такой скоростью, как будто весил два фунта, а не двести. Он взлетел на наружный фока-штаг, трое парней легли на шпигаты[19]19
  Шпигат – отверстие в борте или палубном настиле судна для удаления с палубы воды.


[Закрыть] с подветренной стороны, чтобы закрепить его. Бомкливер мы тоже подняли.

На минном тральщике справа раздался пушечный выстрел.

– Десять минут, – сказал Дин.

Я заворчал на него. Разговаривать с ним я не желал.

Ветер дул прямо на нас с другой стороны стартовой линии. "Лисица" круто накренилась, когда я повернул ее на правый галс, носом к площадке воды, которая открывалась прямо за линией. Она была легкой, как перышко, у меня под руками, и чуткой, как породистая лошадь. Она встала ровно и полетела к площадке на изумрудно-зеленой воде, четыре крыла ее кильватера были белыми, как крылья херувима.

Внизу, по левому борту подошла пара больших барок. К стартовой линии подплывали другие суда. "Вильма" и "Ксеркс" стояли с правой стороны линии. Прямые марсели "Вильмы" были сзади, а "Ксеркс" крутился поблизости. Они будут выжидать. Отто знает, какая "Вильма" неповоротливая, большая, неманевренная. Имея на борту Невилла Глейзбрука, он будет особенно осторожен. Что до "Ксеркса", то в привычках Дикки занять выгодную, по его мнению, позицию и держаться ее. Сегодня выгодная позиция – это правый конец стартовой линии. Все, что им останется сделать, когда прозвучит пушечный выстрел, – это выбрать шкоты, и они пойдут правым галсом, с преимуществом плыть наперерез другим судам.

– Ловко они устроились, верно? – сказал я Питу.

Он щурил глаза, они были как щелочки.

– Немудрено, – заметил он.

– Они их обосрали. И мы сделаем так же.

Он засмеялся.

– Гляди, – сказал я.

Шведский кеч[20]20
  Кеч – небольшое двухмачтовое парусное судно.


[Закрыть] проявил боевой дух, обходя нас на правом галсе. Я крутанул штурвал. Кильватер «Лисицы» зашипел, когда мы нырнули вниз, гик затрещал при повороте. Теперь мы были на хвосте у кеча. Он шел медленнее, чем мы. Я обезветрил грот. Он сменил галс, чтобы избавиться от нас. Мы последовали за ним. Паруса рычали, как целая клетка львов. Команда обливалась потом у шкотов и ходовых концов. Мы висели у него на хвосте, как самолет-истребитель, выпихивая его вправо, за канонерку.

– Пять минут, – сказал Пит.

"Вильма" и "Ксеркс" по-прежнему стояли носом к ветру, где-то в полумиле. Мы с кечем были предоставлены сами себе.

– Внимание, поворот, – скомандовал я и повернул штурвал медленно и легко, так что "Лисица" развернулась, как лыжник, не потеряв ни дюйма. Я продолжал разворачивать ее, пока ветер не задул прямо в бимсы, и она со скрипом встала, так что конец, ее гика начертил в море букву V с подветренной стороны. Мы встали прямо за кормой правой канонерки.

– Натянуть паруса, – сказал я.

Пит завопил:

– Давай, давай, давай!

Паруса натянулись так, как будто их натягивал один человек, а не восемь. "Лисица" вышла на ветер. Ее бушприт, как ружье, был нацелен в корму канонерки. "Вильма" и "Ксеркс" были справа.

– Две минуты, – считал Пит.

Подветренный поручень "Лисицы" был под водой. Ее пиллерсы поднимали султаны брызг над шумящей зеленью, а кильватер громко клокотал. Мне казалось, если я уберу руки со штурвала, она сделает все сама.

– Они поехали, – сказал Пит.

Марсели[21]21
  Mapceль – второй снизу парус трапециевидной формы на судах.


[Закрыть] «Вильмы» наполнились ветром. «Ксеркс» убрал назад стаксель, а его грот наполнялся ветром.

– Слишком поздно! – заметил я Питу.

Я ходил и на "Вильме", и на "Ксерксе". Большие, неповоротливые посудины. С наветренной стороны они остановились градусов на пять дальше от направления ветра, чем "Лисица", и медленно набирали скорость.

Одно дело стоять в выгодной позиции, но когда ты пошел, нужно следить, что у тебя за кормой. А они этого не сделали. Лаг "Лисицы" показывал около восьми узлов. "Вильма" была впереди, до ужаса огромная и неповоротливая. С палубы на нас смотрели люди. Я видел, как они поразевали рты.

Давай, думал я.

Набежал порыв ветра. "Лисица" подпрыгнула, набрала скорость, как будто весила вчетверо меньше, чем на самом деле.

Бушприт "Вильмы" загородил мне поле зрения. И ее нос тоже. Курс на столкновение.

– Это наш фарватер, – сказал Пит. – Она сошла с курса.

Я приготовился увернуться. Если она заставит нас повернуть, мы имеем право протестовать. Но я не хотел протестовать. Я хотел показать другим капитанам "Молодежной компании" с хулиганами на борту, на что способна "Лисица", у которой на борту такие же хулиганы.

Теперь мы были на расстоянии пятидесяти ярдов. Бушприт "Вильмы" загораживал нам дорогу как шлагбаум.

– У них с другой стороны "Ксеркс", – заметил Пит.

Бушприт стал уходить с дороги.

– Пропускает, – сказал Пит.

Я слегка отпустил штурвал. По правому борту слышались крики. Веснушчатый матрос на краю бушприта "Вильмы" с отвисшей челюстью наблюдал, как ванты "Лисицы" промелькнули в пяти футах от его физиономии. Я смотрел прямо вперед.

Хлопнул стартовый выстрел. "Лисица" проскочила мимо борта канонерки и вышла в открытое море.

За кормой рычали паруса. Я оглянулся.

Пит выругался.

В точности, как на войне, "Вильма" вернулась в свое положение по ветру. "Ксеркс" был у нее за кормой с наветренной стороны. Поскольку "Вильма" опередила его, ему оставалось либо столкнуться со стартовой лодкой, либо идти в обход. Он пошел в обход и теперь старался вернуться на стартовую линию, половина парусов обвисла или ушла назад. Марсели "Вильмы" наполнялись не с той стороны. Слева по курсу виднелась остальная флотилия, как горный хребет из натянутой парусины.

– "Вильма" плывет назад, – сказал Пит. Команда вопила "ура".

– Ну хватит, – решил я и повернул на юг, к Таллинну.

В двадцати милях от берега появилась пара серых канонерок в пятнах ржавчины, они по рации приветствовали нас в Республике Эстонии. Через два часа мы уже скользили между мрачными бетонными пирсами Таллинна, обогнав остальных на добрую милю.

Моторка с серпом и молотом, которой правил небритый человек в мешковатой форме, проводила нас мимо серых надпалубных построек морской базы. Здания тоже были серые, с выцветшими красными надписями.

– Очень живописно, – сказал Пит.

Впереди появилась набережная с высокими деревянными домами. Бетонные коробки сменились высокими изящными шпилями.

Мы бросили якорь у буя. На борт поднялся русский таможенник, от которого несло потом, отпечатки его жирных пальцев остались на французском лаке. Пит протянул ему банку кофе. Таможенник, не говоря ни слова, сунул ее в карман, сплюнул на палубу, оставил нам пачку бланков и сошел с судна. Начали подходить другие корабли.

Отто на шлюпке приплыл с "Вильмы". Он смеялся.

– Здорово ты нам навтыкал, – сказал он.

– В строгом соответствии с правилами.

Его глаза горели от азарта.

– Месть будет сладостной, – посулил он. – Глейзбрук в восторге. Надеюсь, Дикки тоже. Спустишься вечером на берег?

– А как же! – У меня перехватило горло.

– Попить пивка, как обычно, – сказал он.

Я кивнул. Я собирался не только пить пивко.

В толпе на набережной шныряло несколько человек в дешевых костюмах. Они пожирали глазами корабли, хотя вовсе не походили на поклонников парусного спорта.

– Ищейки из тайной полиции, – сказал Отто. – Я думал, они покончили с этими штучками. – Он засмеялся. Мне было как-то не смешно.

К пяти часам "Лисица" сверкала так, будто только что сошла с верфи, а три капитана собрались за чашкой кофе в кают-компании – это была дань уважения победителям гонки. Когда они ушли, я позвал Пита в каюту. Он выглядел разгоряченным и расстроенным.

– Чертовы коммуняки, – сказал он. – Девчонки из команды говорят, что таможенник свистнул у них две помады и пару трусиков.

– Скажи им, что мы возместим убытки из судового фонда, – пообещал я.

Рыжая борода Пита так и ощетинилась от возмущения.

– Почему бы не пожаловаться их паршивому таможенному инспектору?

– Не хочу высовываться, – объяснил я.

– Почему?

– Выпей чаю, – сказал я.

Пит знал меня как облупленного. Он сел на скамью, искоса посмотрел на меня и сказал:

– Какого дьявола ты затеваешь?

Я объяснил ему. Объяснил, что он должен сделать.

– Ты вконец долбанулся, – заметил он.

– Нет, – ответил я.

– Попадешь на хрен в Сибирь, – сказал он.

– Это мои трудности, – возразил я.

Он отодвинул от себя кружку чая.

– Налей чего-нибудь покрепче, – попросил он.

Я налил ему виски. Он выпил. В бороде показались его ужасные зубы.

– Псих гребаный, – сказал он. Это был комплимент.

Я протянул ему корабельную "кассу", где хранились денежные фонды "Лисицы". Потом отправился в свою каюту, вытащил листок с адресом, написанным Надиным почерком, и сунул в карман блейзера. На набережной какой-то частник продавал полиэтиленовые плащи от дождя. Я купил плащ и затолкал в карман. Потом мы отправились на прием.

Водки было много. Все быстро пьянели. Подошли другие капитаны, поздравили меня с победой. Я улыбался им очень старательно, но думал о другом. Отто Кэмпбелл это заметил. Он спросил, все ли у меня в порядке.

Этого я и ждал.

– Слегка простудился, – сказал я. – Прошу прощения.

Туалеты были справа от зала. Рядом с дверью мужского туалета был запасной выход. Я вытащил из кармана полиэтиленовый дождевик и надел. Затем потихоньку открыл дверь. Дверь вела в переулок. Он был пуст. Но я не хотел рисковать. Я отшатнулся к противоположной стене, прислонился лбом к бетону и сделал вид, что справляю малую нужду. Затем я пошел между рядами высоких домов со ступенями, ведущими к набережной.

Теперь я спешил, отчаянно потея в дождевике, как в турецкой бане. В конце переулка на фоне неба вырисовывались мачты и реи. Никто не обращал на меня внимания. В витрине я увидел свое отражение: сутулый, небритый, в дождевике. Я вполне гармонировал с запахом капусты и застарелой мочи, стоявшим в переулке.

Я свернул в последний переулок перед набережной. Там стоял прислоненный к стене заржавленный велосипед: "железная лошадка" с "Лисицы", которую по моему указанию оставил там Дин полчаса назад. Я взобрался на него и поехал от гавани прочь, промчавшись сквозь компанию русских моряков. Они по очереди пили из горла водку. На меня никто не обратил внимания.

Я изо всех сил крутил педали. Вечер был сырой, туманный. В воздухе висел дождь. На улице встречались и другие велосипедисты. Булыжная мостовая под колесами сменилась асфальтом. Старые дома – новыми мрачными бетонными монстрами. Я остановился, взглянул на карту, которую выдрал в Хельсинки из Большой Советской Энциклопедии.

Палдиски Маанте шла с севера на юг, в миле от морского берега. Это оказался огромный, почти пустынный проспект, по сторонам которого стояли закопченные жилые дома. Узкие переулки между домами выводили на параллельную улицу. Деревьев не было. "Приветливое" местечко, точь-в-точь цементный завод.

Дом 1267 был в точности такой же, как и все остальные, – грязный склеп на фоне черных вечерних облаков. Пот на моем лице смешался с дорожной пылью и превратился в липкую грязь. Борода чесалась. Каждый нерв был напряжен. Где-то там, за этими слепыми окнами, меня ждут ответы на мои вопросы.

Глава 26

По проспекту, пыхтя, прополз неуклюжий черный автомобиль. Усталые люди на велосипедах возвращались с работы. Я прислонил велосипед к стене, открыл стальную дверь и вошел в подъезд.

Там я увидел почтовые ящики, пронумерованные от одного до сорока. У некоторых щели были затянуты паутиной. Пахло так, как будто все до единого жильцы варили на ужин капусту. В противоположной стене со стуком открылось окошко из матового стекла. В нем появилось лицо старухи. Казалось, что ее морщины кто-то долго и методично забивал сажей. Она что-то сказала голосом, похожим на тявканье терьера. Я улыбнулся ей. Она снова затявкала. Я помахал листком бумаги и сказал: "Госпожа Ребейн".

В окошко просунулась грязная лапка, норовя схватить листок. Осторожно, подумал я. Если она его заполучит, у нее будет документальное подтверждение, что я здесь был. Я отдернул листок. Она заклекотала, как гарпия. Я подошел к окошку. Внутри комнаты был засаленный диван, связка ключей и страшная вонь. Телефона не было.

Я захлопнул окошко у нее перед носом, обнаружил, что лифт не работает, и стал подниматься по лестнице.

Дверь квартиры 26 оказалась высоко. Я постучал и стал ждать. Сердце у меня колотилось, и не только от крутой лестницы. Послышались шаги, возня с дверной ручкой. Приоткрылась щелка. Казалось, что в квартире темно. Я не видел лица. Молодой мужской голос произнес что-то на непонятном языке.

Я сказал по-английски:

– Я приехал повидаться с госпожой Ребейн.

Дверь открылась. Там стоял толстый парнишка лет шестнадцати. На нем была фуфайка фирмы "Monte Croux", ремень с бляхами, черные джинсы и тяжелые башмаки. Голова бритая, за исключением макушки, где торчал хохол, как у Тараса Бульбы.

– Я ошибся адресом? – спросил я.

– Нет. – Он говорил с сильным акцентом. – Вы к моей маме. – Он поманил меня в квартиру. На пальцах у него были кольца в форме змей.

В квартире было жарко. Воздух казался сырым, как будто слишком много людей здесь потело и дышало. Я оказался в столовой, где целую стену занимал сине-бело-черный эстонский флаг. На другой стене висела вышивка и подписанная фотография Оззи Осборна. В рамке на подоконнике я увидел другие фотографии. Но я не успел их разглядеть: толстый парень что-то сказал и появилась женщина, вероятно из кухни, потому что за ней вилось облако пара.

У нее было худое лицо, такое костлявое, что она напоминала хищную птицу. Но не злое, благодаря глазам. Огромным глазам в темных глазницах.

Увидев меня, она застыла, будто окаменела. Руки ее поднялись к губам. Она сказала: "О Боже!" – и внезапно опустилась на пол.

Я наклонился, помог ей встать. Она долго не выпускала мою руку. Затем с видимым усилием она заставила себя держаться спокойно.

– Сядьте, пожалуйста.

Ее сын хмуро смотрел на меня.

– Что вам надо? – спросил он.

Мать что-то сердито приказала ему. Он пожал плечами, взял мой плащ и повесил его на крючок вешалки.

Теперь, когда я добрался наконец до этой квартиры, я не знал, с чего начать. И решил начать напрямик:

– Я приехал по поводу гибели Леннарта Ребейна.

Она кивнула, будто именно этого ждала. И сказала:

– Извините. Вы мне напомнили другого человека.

Произношение у нее было хорошее, но слова она подбирала с усилием. Очевидно, прежде говорила хорошо, но отвыкла строить фразы. Она сказала что-то сыну по-эстонски. Он со свистом втянул воздух между зубами, ушел на кухню и стал там громыхать кастрюлями и сковородками.

– Ну, – спросила она, – как же вы нашли меня?

– Мне дала ваш адрес Надя Вуорайнен.

– А-а... – В ее голосе слышалась вежливая заинтересованность. Я посмотрел, нет ли подозрительности во взгляде больших темных глаз, но этого не оказалось. – Надя...

– Ваша подруга, – добавил я.

– Мой сын умер, – сказала она. – Надя поехала в Лондон. Вы встретили ее там. Она говорила мне по телефону.

– Правильно... – кивнул я. – Мне очень жаль вашего сына. – Это звучало совершенно не к месту.

Она пожала плечами.

– Когда его убили, он как раз собирался к вам, – сказала она и улыбнулась. – Я рада познакомиться с вами ради памяти о нем. И ради себя тоже.

Я хотел спросить, что это значит. Но с этим вопросом – попозже. Я начал с другого:

– Ваш сын написал вам о фотографиях?

Она перестала улыбаться.

– Да, – сказала она. – Письмо взяла Надя. Она говорила, что есть какие-то фотографии, которые могут навредить одному человеку в Англии. Она должна была передать их политической полиции, но не захотела этого делать. Мы с Надей – подруги. Леннарт писал мне, что это непристойные фотографии. Надя хотела избавить меня от стыда. Мы с Надей вместе боремся за независимость страны. Может быть, эти непристойные карточки пригодились бы русским. Всю свою жизнь я боролась против русских. Леннарт тоже. – Она улыбнулась грустной улыбкой и развела руками. – Но, конечно, русские забрали его в свои флот. А теперь он умер.

У меня было к ней множество вопросов. Я начал с журналистских.

– Значит, вы с Надей единомышленницы?

– Надя – демократка, – сказала она. – Я выросла в свободной Эстонии. Я видела, как пришли нацисты. Потом Красная Армия, потом КГБ. Я ушла в лес, к партизанам. Я медсестра. У партизан я извлекала из ран пули. Стреляла в русских. Тогда кровь кипела, шла война с оружием в руках... Молодость Нади пришлась на время, когда уже не было никаких пуль, только застывшая кровь, ночной стук в двери. Надиного отца и дядьев увезли в лагеря. Надя тоже ненавидит русских. Мы участвуем в одной и той же войне, только в разных сражениях. Леннарт тоже начинал учиться. Но он умер. – На ее глазах показались слезы и потекли по сетке морщинок. – Извините, – сказала она.

Она закрыла глаза ладонями. Потом снова подняла голову.

– Я плачу обо всех потерянных детях, – сказала она. – О вас тоже.

– Обо мне? – удивился я. – Почему?

– Отец Леннарта, – сказала она, – он и ваш отец...

В кухне громыхали кастрюли. За тонкими стенами бормотало радио. Значит, я приехал на велосипеде с судна, которое было моим домом, поднялся по лестнице вонючего бетонного здания и встретил совершенно незнакомую женщину, которая заявляет мне, что человек, которого я, может быть, убил, был моим единокровным братом. Вдруг стало очень тихо. Так в жизни не бывает.

Она продолжала:

– Поэтому Леннарт и плыл к вам в ту ночь, когда его убили. Он видел вас по телевизору. Расспрашивал о вас людей. Он знал, что вы честный человек. У него были неприятности. Ему нужна была помощь.

Вот как, подумал я. Кто-то знал, куда направился Леннарт. Кого ты спрашивал, Леннарт? Кто, кроме Дина, знал, что ты собираешься ко мне с этими фотографиями? Мэри знала. Мэри умерла. Говорил ли ты об этом на "Вильме" в ту ночь в Чатеме?

Но сейчас это были не самые важные для меня вопросы. А самых важных я не осмеливался задать.

Но все же я попытался. Я спросил:

– Это вы писали моей матери?

Вопрос повис в воздухе.

– Да, – наконец произнесла она.

– Зачем?

Она ухватилась за ручки кресла, как будто боялась, что ее унесет ветром.

– Из сочувствия, – ответила она. – Ваш отец говорил, что ей все равно. Я не могла в это поверить. Вот и написала письмо. Я думала, если ей не все равно, то она... ну, не успокоится, но... в общем, не знаю, что я думала.

– Вы писали, что он болен.

– Он очень скучал по вас, – сказала она. – Но не признавался в этом. Он не понимал людей, ваш отец. Только море, корабли. Я написала письмо, чтобы ему... стало получше. – Она пожала плечами, улыбнулась, и на ее щеках выступил целый лабиринт морщинок. – Кто знает, помогло ли это?

Матери действительно было все равно. Исчезнув, отец дал ей возможность жить спокойно, а ей только этого и надо было.

Где-то в глубине моего существа неистовствовал десятилетний мальчишка: "Ты забрала моего отца, а потом врала, чтобы он остался с тобой".

Она этого не заметила. Ее мысли были обращены к событиям, происходившим давно.

– У нас родился Леннарт. Позже Леннарт всегда интересовался отцом. Он хотел повидаться с вами, чтобы побольше узнать об отце. Но теперь, когда Надя все мне рассказала, я думаю, что он также хотел попросить у вас совета, что делать с фотографиями.

– Он, наверное, знал отца лучше меня, – сказал я. – Отец оставил нас, когда мне было десять.

Она развела руками. Потом сказала:

– Ваш отец оставил нас, когда Леннарту было два года.

Я вытаращил глаза.

– Шестнадцать лет назад?

Она посчитала на пальцах.

– Шестнадцать, – подтвердила она. Глаза у нее затуманились. – "Лесных братьев", партизан, уже давно нет. После войны их прикончили шпионы и стукачи. Некоторые из нас остались жить в лесах, держались подальше от всего. Это была трудная жизнь. Много разговоров о том, что надо сражаться, что Америка может спасти нашу страну. – Ее глаза светились тусклым блеском, как догорающий костер. – Но все ружья ржавели в земле, и никто не помнил, как из них стрелять. Кроме того, нас было очень мало. Я оставила лес, чтобы продолжать жить, и встретила мужчину. Мы жили в Таллинне. Через пять лет мы услышали, что его ищет КГБ. И он ушел в леса и скрывался там у людей, которые так и не вернулись в город. Слух оказался ложным: когда живешь в страхе, ходит много слухов, и в основном ложные. Я отправилась в лес, чтобы забрать его. Но мне сказали, что мой муж умер, он утонул в озере. Они знали, что я медсестра, и отвели меня к человеку, который лежал больной в сарае. Его корабль прибило к берегу штормом.

– Мой отец, – сказал я.

– Ну да. – Она сказала это так, будто это была самая обыденная вещь в мире. – "Лесные братья" волновались. Только иностранца им не хватало! Они жили своей жизнью и не хотели никаких потрясений. Я тоже заволновалась. В те времена, если у тебя утонул муж, заявлялась полиция и арестовывала тебя: вдруг ты в этом виновата? У вашего отца была черная борода. У моего покойного мужа тоже. Я увезла его к себе. После того как он выздоровел, я переменила квартиру. Соседи ничего не заметили. Он был добрым человеком. – Она опустила глаза. – Вскоре он на самом деле стал моим мужем.

Я думал о моей матери в Англии, о ее трауре. Я думал о нас с Кристофером – как мы сидели в школе, а в жизни у нас, в отличие от других ребят, зияла дыра.

Она снова пожала плечами.

– Потом родился Леннарт. Ваш отец считался инвалидом, то есть не работал. Мы часто смеялись над этим. Но все чаще и чаще он умолкал, как будто думал о чем-то другом. Он любил море. Для меня это было какое-то безумие. Как можно любить больше жены и ребенка эту стихию, серую, холодную, которая хочет тебя убить?

Моя враждебность постепенно исчезала. Она перестала быть чужой женщиной, которая заманила к себе моего отца. Она была жертвой, такой же, как моя мать, Кристофер и я.

– Вот так, – сказала она, – Он не хотел жить в городе. Он снова вернулся в лес, к знакомым, поближе к морю. Поначалу я иногда встречалась с ним. Потом перестала. Сначала мне было грустно. Потом я встретила Яана. У него была хорошая работа – инженер на нефтеперегонном заводе. У нас с ним родился Велло. – Она подняла лицо. Оно блестело от слез. – Но теперь Леннарт умер, а где ваш отец, я не знаю. И нет никого, кто бы напомнил мне те счастливые годы. Лучше бы вы не приезжали. – Она опустила голову. На кухне что-то разбилось. Юный Велло вышел оттуда, хлопнув дверью. Он начал что-то говорить, громко и настойчиво. Мать побледнела, будто кровь из ее лица выкачали шприцем. Она, кажется, хотела меня о чем-то предупредить. Позади раздался грохот, будто наковальня падала на платяной шкаф. Входная дверь слетела с петель и свалилась на пол.