Текст книги "Кровавый удар"

Автор книги: Сэм Льювеллин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

Глава 20

Два дня мы заправляли баки, запасали провиант, подкручивали толстые штопоры, на которых держалась мачта. На третий день мы с Дином отвели «Лисицу» в пролив Те-Солент. Перед отплытием я позвонил в Вестминстер Невиллу Глейзбруку. Дозвонился я на удивление быстро.

– Билл, – узнал он. По голосу было слышно, что он торопится. В трубку доносился шум голосов.

– Мне придется оставить свою яхту в реке Болье, – сказал я. – Меня это немного беспокоит. Мне нужен причал, чтобы она не болталась вдоль берега. Один из моих парней будет на борту. Можно ли прислать туда полицейского?

– Кого?

– Хотите, чтобы я объяснил?

– Ради Бога, не надо. Я спешу на заседание кабинета. – Его голос стал отдаляться. – Я все устрою.

Дикки и так думает, что я под охраной полиции. Но, имея дело с "Противовесом", лучше не рисковать.

Через восемнадцать часов "Лисица" пробиралась среди дубового леса, обступившего речку Болье. Коричневая стеклянистая волна, бурля, отбегала от кормового подзора. Сквозь листву поблескивали чисто вымытые окна модных коттеджей. Мы причалили к бую и спустили паруса. По дороге между деревьями к нам вырулил "зодиак". На борт взобрался кряжистый человек в теннисных туфлях и анораке.

– Детектив-сержант Эллертон, – представился он.

Я отрекомендовал ему Дина как моего боцмана. Дин сначала удивился, потом задрал нос.

– Три дня, – сказал я. – Ты главный. Сумеешь приглядеть за ней?

Дин кивнул, как будто каждый-день оставался за главного. Я сел в "зодиак".

Дом Глейзбрука оказался большим бунгало из кедрового дерева, на веранде было полно народу. Он улыбнулся мне в несколько раз шире и вульгарнее, чем обычно улыбался публике. Некоторые приглашенные оказались соседями. Он провел меня мимо них к компании загорелых людей с широкими плечами, квадратными подбородками и стальными рукопожатиями. Один из моих новых знакомых участвовал в состязаниях на Кубок Америки в качестве грота-шкотового, остальные трое были матросами на судне, выигравшем в прошлом году Фастнетскую регату.

– Экипаж, – сказал Глейзбрук.

В меню были кетовый майонез и вино с виноградников Луары. Я не отдал должного ни тому ни другому. Я волновался. Теперь все казалось не так просто, как прежде, у Спирмена. Если Глейзбруку не понравится, как я проплыву на его яхте, никакой Финляндии не будет.

После ленча мы всем экипажем отправились к причалу "Бертон" в Лимингтоне. Яхта Глейзбрука называлась "Ураган". Это была типичная классическая шикарная гоночная яхта. Ярко-синего цвета, с острым носом и вздернутым транцем, она покачивалась у пристани, как гоночный автомобиль высшего класса: мачта с тремя распорками, палуба – спортивная площадка, оснащенная лебедками ростом с нефтяную вышку.

На борту был Чарли вместе со Скотто и еще одним верзилой, они готовили яхту к отплытию. Я тихо поблагодарил его. Он сказал:

– Не за что. Он сам о тебе спрашивал.

Призвание Чарли – делать людям приятное. Трудно понять, говорил ли он правду, или же выдержал бой как адвокат, чтобы меня взяли в команду. Так или иначе, но меня взяли.

– Поехали, – сказал Глейзбрук. Двигатель заурчал. Он спрыгнул с пристани на палубу, улыбаясь специально для фотографов на пирсе. Когда мы выплыли на середину реки, он проревел:

– Давайте-ка водрузим паруса!

Паруса взлетели на мачту со скоростью, которая повергла бы в трепет команду "Лисицы": огромные крылья охряного и белого цветов, с веерами тесьмы, бегущими от галса, шкота и носа...

– Ваша очередь, – сказал Глейзбрук. Он передал мне руль.

На "Лисице" рулевой видит конуру над кубриком, ялик на распорках, крышку люка, паутину вантов, кливеров и стакселей. На "Урагане" я видел разноцветные "макароны" линий управления на плоской белой пластмассовой палубе. На миг судно показалось мне неправдоподобно чистым и аккуратным. Потом руль начал подавать сигналы, и мне стало не до сравнений.

Племя гоночных пятидесятипятифутовых яхт имеет мало фамильного сходства с крейсерскими яхтами. Они больше напоминают гоночные шлюпки, как пятисотпятки, на которых я носился среди буев береговой Англии, когда был подростком. Во времена, когда создавалась "Лисица", гонки были дополнением к крейсерскому плаванию. Когда я участвовал в гонках на "Лисице", я думал наполовину о гонках, наполовину о судне, непрестанно возвращаясь к его слабостям – так язык постоянно трогает больной зуб. "Ураган" же был новенькой, идеально приспособленной гоночной машиной, и волноваться было не о чем. Руль говорил, что судно хочет идти вперед. И мы шли вперед.

Нос поднимался, корма опускалась. Яхта подпрыгивала на волнах, кильватер бил из-под покатого корпуса, как струя городского фонтана. Матросы у парусов творили чудеса с лебедками, загоняя внутрь последние, неподатливые, как металл, дюймы кливера и грота, так что паруса, натянутые до отказа, гнали лодку прямо в глаза ветру.

Полные плечи Глейзбрука появились из люка снизу. Он был штурманом и тактиком: хорошая роль для владельца, особенно если он к тому же политический деятель. Лицо у него раскраснелось от удовольствия и от вина и сияло как солнце над рубашкой от Лакоста.

– Паршивый прогноз, – сказал он. – Юго-западный, шесть-семь баллов. Сильно падает давление. Может быть, и восемь.

– Вы все еще хотите плыть? – спросил я. В Шербурской гонке нужно плыть всю дорогу до Шербура и обратно. Пятидесятипятки обычно устраивают гонки вокруг буев и к вечеру возвращаются в свои безопасные, уютные гавани.

– Конечно, мы плывем, – сказал он.

Я почувствовал прилив в крови адреналина, все тело приготовилось к бою. Во рту пересохло, руки начали потеть. Через палубу я бросил взгляд на Те-Солент, где охряные клинья парусов клонились к воде на фоне тусклой зелени острова Уайт. Яхта была как живое существо у меня под руками. Там, в проливе, был противник, единственный противник на ближайшие двадцать четыре часа. Под рев воды в кильватере мы скользили по сине-серым волнам к стартовой линии.

По дороге мы немного потренировались. Экипаж был хорош, лучше не бывает. Когда "Лисица" делает поворот, ее тридцатитонный корпус не так просто снова привести в движение.

"Ураган" вертелся, как мустанг, на своем киле-плавнике, и тут же большие паруса подхватывали его невесомый корпус и мчали вперед, как какую-нибудь шлюпку. -

Паруса надувались. Чарли подошел и встал рядом со мной. На нем были синие вылинявшие шорты, на плече висел "поляроид", склеенный позеленевшей от соли бумажной полоской.

– Глянь-ка на них, – сказал он. Катамараны и крейсерские яхты копошились на стартовой площадке, как поросята на льду. – Прямо "семейные" гонки.

Я кивнул. Сегодня такой день, когда любые выкрутасы могут только навредить.

До старта оставалось двадцать минут. Мы разглядывали другие суда. Там было еще три пятидесятипятки, они тоже держались особняком, изучая друг друга и нас.

– Все хотят попытать счастья на Кубок, – объяснил Чарли.

– На Кубок?

– Кубок Капитана. Идет отбор. Шербурская регата – негласные отборочные гонки.

Гласные или негласные, это резко повышало ставки. Кто-то сунул мне в руку чашку чая.

– Не волнуйтесь, – сказал черноволосый, коротко стриженный человек. – Я не против того, чтобы проиграть. – Он улыбнулся. Передних зубов у него не было. – Правда, другие ребята очень даже против.

– Спасибо за поддержку, – поблагодарил я. У него за плечом секундомер отсчитывал секунды. На судейской лодке грянул выстрел.

Я скомандовал:

– Натянуть паруса.

Паруса перестали хлопать. Яхта так и прыгнула вперед, выдавив глыбы воды с подветренной стороны.

– Оверштаг, – сказал я и повернул большой, обитый кожей руль.

Гик крутанулся. Вода ревела, когда мы обогнали судейское судно. С наветренной стороны наравне с нами шли другие пятидесятипятки, двигаясь впереди эшелоном. Никто не уклонялся от курса, не толкался. Рулевой судна с наветренной стороны был, наверное, в двадцати футах от меня. Я слышал бульканье и бурление воды в промежутке между корпусами.

– Слишком далеко, – хмурясь, произнес Глейзбрук.

Я едва слышал его. Мое волнение прошло. Теперь в моей голове как бы расстилалась большая движущаяся карта. Впереди – маленькие суда, толкающиеся и мешающие друг другу двигаться. За ними – линия больших судов, все в один ряд. А в отдалении справа, позади флангов на фале судейской яхты, почти неуловимая тень воды, которая сулит уже не прибой, а ветер.

– "Громовик" догоняет нас, – заметил Чарли.

"Громовик" шел в двух корпусах за кормой с наветренной стороны. Это была гладкая яхта красного цвета, тоже пятидесятипятка, наследница того "Громовика", на котором мы с Чарли плавали на Клир-Айленд. Она была построена Эрнестом Слевином из Хэмбла, главным соперником Чарли. У штурвала стоял Джеймс Диксон, еще один сорвиголова из Пултни.

– Обгоним его, – пробормотал Чарли. – А то чертов министр следующую свою яхту купит у Слевина.

Синий корпус судейской яхты остался позади. Человек с белой бородой и в синей шапке помахал нам. В ответ помахал только Чарли – у него отменные манеры. Потом мы вырвались в открытое море, и крен стал круче, когда паруса почувствовали ветер, а лишние пол-узла прилива оказались с подветренной стороны. Это позволило нам слегка опередить "Громовика". Его паруса задрожали, когда в них попал наш выхлоп. Теперь мы шли в приливной волне, впереди почти на три корпуса, но нас отнесло сильно вправо от курса. Я продолжал рулить в том же направлении, пока расстояние не достигло двухсот ярдов.

– Ну-ка, взяли, – скомандовал я.

Брови Чарли высоко поднялись, образовав две полукруглые арки на лбу, под торчащими волосами.

– Поворачиваем на другой галс, – сказал я. – Руль под ветер.

Рулевое колесо резко повернулось. Гик звякнул. Мы были на правом борту. За кормой экипаж "Ущелья" вопил, что мы влезли в их фарватер. Но мы не задели его, и они это прекрасно знали. Теперь у нас было право идти правым галсом, и один за другим соперники вынуждены были уступать нам. К тому моменту, как из воды выступил мыс Те-Нидлз, похожий на сломанный зуб, мы были впереди на четыре корпуса.

– Зря я заговорил, – посетовал Глейзбрук.

Мы проскочили бурное течение, которое омывает Те-Нидлз. Яхта прошла его с долгим, низким урчанием, нос подпрыгивал на коротких волнах.

Экипаж "Громовика" постарался на славу. Судно прокладывало себе путь в двух корпусах от нашей кормы. Оно скользнуло в подветренную сторону, ища дополнительной скорости, чтобы обогнать нас, но все напрасно. К востоку от маяка, похожего на красный с белым леденец, мы повернули на юг, к Шербуру, и ветер перестал быть попутным. "Громовик" сохранял свои позиции.

За нами летели чайки. И флотилия. Через час чайки отстали. Флотилия осталась, она вытянулась в струнку, напоминая белые клочки, льнущие к голубому морю. Теперь, когда мы легли на галс, Чарли взял у меня руль. Я пошел наверх и сел на перекладину рядом со Скотто, который почтительно подвинулся. Прошлой ночью я почти не спал. Рев и урчание гладкого корпуса в воде действовали убаюкивающе. Я сложил руки на верхнем спасательном тросе, положил на них голову. Экипаж коротал время, разглядывая узломер на мачте. Они были не слишком высокого мнения о Чарли как рулевом. Я думал о Наде. И об ушедшем отце. Они недосягаемы. Боль в ногах поднималась все выше, пока не превратилась в душевную боль. Я задремал.

Мне снова десять лет. Мы в доках Феликстоу. Отец взял меня с собой – чтобы я его проводил. Мне не терпелось увидеть корабли. До меня как-то не доходило, что он уплывет на одном из них, а я останусь. Отец возвышается высоко надо мной на капитанском мостике. Я машу ему. Он меня не видит. Во сне он выглядел точно так, как на фотографии, – в застегнутом бушлате, с бородой патриарха. Он смотрел прямо перед собой, в будущее, где для меня не было места.

Корабль отплыл. Я знал, что больше никогда не увижу его.

Горячая влага давила мне на глаза изнутри. Я плакал.

Что-то разбудило меня. Сновидение исчезло. Я сидел на перекладине яхты Глейзбрука с экипажем из дюжины громил, и у меня по лицу текли слезы.

Ветер мне помог. Он сорвал гребень с волны и подбросил его большим комком – внезапно горячая соленая вода на моих щеках сменилась холодной соленой водой.

Ветер переменился на западный и посвежел. Он стал иным, прохладным. Море тоже переменилось. Синева исчезла. Теперь оно было тускло-серым, как бетон под низким небом, закрытым свинцовыми тучами.

– Хреновое дело, – сказал Скотто. – "Громовик" прорвался.

Я посмотрел на него, пытаясь понять, заметил ли он что-нибудь. Его широкое загорелое лицо было, как всегда, невозмутимо.

– А прогноз? – спросил я.

– Шесть-семь баллов, – ответил он. – Может быть, восемь.

Я повернул голову, чтобы взглянуть на шпангоут четырехраспорочной мачты, где крепился огромный полупрозрачный фок. Я бывал в сильных штормах на маленьких судах. Но после мощного деревянного рангоута и ременных снастей "Лисицы" эта паутина из стали и сплавов казалась очень ненадежной.

Скотто пробормотал:

– Министр не в восторге от "Громовика".

Позади меня кто-то произнес:

– Если вы хорошо поспали, может быть, вернетесь к рулю? – Глейзбрук был на своем месте – лучшем месте на яхте, голова и плечи торчали из люка каюты. Он жевал толстую сигару, протягивая мне в белой лапище чашку кофе.

В кофе был бренди. Он ударил мне в кровь, как напалмовая бомба, и прогнал тоску. Кожаная обивка руля так и прыгала под руками, яхта казалась полудиким животным, которое вот-вот выйдет из-под контроля. Или будто "Ураган" – вишневая косточка, а ветер и сопротивление моря – два гигантских пальца, которые сдавливают ее и выстреливают ею вперед. Почти все паруса были подняты.

Солнце стояло низко над горизонтом. Чарли с левого борта вперил свой бинокль в "Громовика". Он резко выделялся на бирюзовом пространстве воды. Парус был охряным треугольником величиной с почтовую марку. По мере того как я на него смотрел, он, казалось, рос.

– Они теряют силы, – заметил Чарли. Даже невооруженным глазом я видел рябь на парусах. – Зарифляют.

Все молчали. Последний луч солнца погас. Море было такого же цвета, как Аллертонское кладбище, где среди полинявших пластмассовых венков лежит Мэри.

– Догоним, – сказал Невилл Глейзбрук.

– Можно угробить яхту, – предупредил Чарли. Ветер трепал его жесткие черные волосы так, что они лезли в глаза.

– Бог с ней, с яхтой, – махнул рукой Глейзбрук. – Как насчет спинакера?

Чарли пожал плечами:

– Это ваша мачта.

– Она сломается?

– Зависит от рулевого.

Глейзбрук перевел взгляд на меня.

– Я привык к строптивым судам, – произнес он. – Ну, давайте.

Погода была неподходящая для спинакера. Но Чарли прав: это мачта Глейзбрука.

Мачтовый и палубный матросы засуетились вокруг ускользающего треугольника на переднем конце. Хотя ветер дул с траверза, воды там хватало.

– Чушь собачья, – сказал я Чарли.

– По просьбе владельца, – отозвался он с непроницаемым лицом.

С резким треском ветер наполнил полотнище паруса. Пятидесятипятифутовый корпус "Урагана" сильно накренился на подветренный бок, судно пыталось выпрямить нос по ветру. Я навалился на штурвал, борясь с тоннами воды, бьющимися о руль. Из-под киля набежала волна, выпрямила судно, вернула его в фарватер. Я удержал его там.

Это было захватывающее плавание. Судно рвалось вперед, скользя на жестких крыльях белых брызг, которые с ревом и грохотом отскакивали от его гулких высоких бортов. Я чувствовал гигантский напор ветра в парусах. Его было даже слишком много. Все, что я мог делать, – это следить за темной волной, предвидеть ее и отпускать руль на миллиметр, чтобы удерживать судно в фарватере. Рули понемногу, говорил мой отец тогда, в Норфолке. Сейчас он гордился бы мной. Только попробуй налечь на руль, и эти гигантские молоты ветра, бьющие с северо-запада, выдернут из судна оснастку, как бутербродную палочку.

Мы обогнали "Громовика" с такой легкостью, словно бы он стоял на месте. И тут начались неприятности.

Лицо у меня болело оттого, что я все время косился по сторонам, пытаясь угадать, какую еще каверзу затевает море. Некоторые догадки приходили чудом, через подошвы ног и коленные суставы. Кое-что мне удавалось увидеть. Но ветер крепчал, а темнота сгущалась. И глаза больше ничего не различали. К десяти часам сила ветра достигла семи баллов, а волны превратились в горные массивы с острыми гребнями, которые швыряли к подножию белые водяные лавины. Мы два часа плыли со скоростью больше тринадцати узлов, что сильно превышало корпусную скорость, и это было великолепно. Но наверху у перил было темно и сыро, и отменным был только холод.

Впереди и по правому борту в небе виднелось легкое сияние. Кто-то обратил на него внимание. Еще кто-то заворчал. Может быть, заворчал от облегчения, потому что светилась атомная станция за мысом Аг, а это значило, что мы приближаемся к бую Ш-1, то есть к месту поворота. Полпути пройдено.

Невилл Глейзбрук появился снизу. Он сказал:

– Почти приехали.

Его сигара потухла на свистящем ветру. В кромешной тьме на миг сверкнул огонек зажигалки.

Нет, не совсем на миг.

Пламя вспыхнуло у меня перед глазами ярким кроваво-красным пятном. Вокруг пятна была черная, непроницаемая ночь. Следующая волна, поднимаясь, не блеснула передо мной. "Ураган" мчался по морю со слепым рулевым.

Руль вильнул, и яхта не попала в волну. Она споткнулась. Нос повернулся. Штурвал отчаянно завертелся, спицы заколотили меня по пальцам. Разворачивается, подумал я. Судно разворачивается. Ветер сбоку врезался в большой спинакер. Я вопил:

– Грот!

Палуба ходуном ходила под ногами. Внизу слышался грохот, громкий и гулкий, как от обвала. Люди что-то ревели. Палуба сделалась вертикальной, грот – большим белым треугольником, прижатым к черной воде.

– Спинакер! – орал кто-то.

Грот бессильно трепыхался. Спинакер, наполненный водой, удерживал судно в лежачем положении. Когда зрение вернулось ко мне, я увидел, что мачта облеплена людьми.

Ворот спинакера накренился на подветренную сторону и был на шесть футов в воде, море там бурлило, как вода в стиральной машине. Люди и мачты тянули фалы, пытаясь опустить парус.

Я обнаружил, что стою на покатой стене кубрика, которая приняла горизонтальное положение. Рядом со мной голос Чарли прокричал:

– Берегись!

В кубрике была вода. Должно быть, она льется в люк. Поэтому темная крупная фигура пытается отбросить крышку люка. Невилл Глейзбрук. Кто-то у мачты отчаянно завопил. Послышался тупой, тяжелый грохот, от которого весь корпус завибрировал, как басовая струна. Мачта быстро выпрямилась. Я обнаружил, что лежу на спине.

Невилл Глейзбрук не слышал предупреждающего крика. Когда палуба приняла горизонтальное положение, он как раз нагнулся. Я увидел, как его туловище бросило вниз, а ноги – вверх. Кое-как поднявшись на ноги, я ждал, что спасательный ремень удержит его.

Но на нем не было этого ремня.

Он покатился по палубе и сорвался прямо в ревущее море.

У меня сработал инстинкт. Я прокричал:

– Человек за бортом! – сорвал спасательный буй и швырнул в воду. Ветер выл, море ревело, но голоса смолкли. Внезапно все забыли о гонках. В темноте мерцал огонек буйка. Ветер пытался потопить его, относил в подветренную сторону, несмотря на его плавучий якорь. В животе у меня похолодело.

– У него есть спасательный жилет, – сказал Чарли.

Это он думал вслух. Когда такой ветер швыряет тебе в лицо такие волны, утонешь за десять минут, и никакой самый замечательный жилет не поможет.

– А траловые канаты? – спросил я.

– Спинакер еще за бортом.

– Блядство, – сказал кто-то. Не так просто вытащить спинакер на борт. Пока парус и все переплетение шкотов, вантов и фалов не будет на борту, нет смысла заводить двигатель, если только мы не хотим сломать винт.

Что-то ударилось о палубу у меня под ногами. Я посмотрел вниз.

У "Урагана" был открытый транец, так что при необходимости вода из кубрика стекала быстро. Там внизу что-то было, торчало в открытом конце кормы, вырисовываясь на фоне белой пластмассовой палубы. Я тупо уставился вниз, голова у меня была как будто набита цементом. Оттуда появился какой-то моллюск: щупальца, длинное темное тело. Оно начало скользить за борт, обратно в море.

Наконец в моих мозгах что-то сдвинулось. Я понял, что это такое. Я нагнулся и ухватился за этот предмет.

Что-то холодное и мокрое. Но все же это человеческая рука. Набежала волна, подбросила корму высоко в воздух. Рука была невыносимо тяжелой. Но я не выпускал ее. Теперь рядом был Чарли, он ухватился за предплечье. В транце появилась голова. Кто-то зажег большой фонарь. Мы увидели Невилла Глейзбрука, при внезапно загоревшемся свете его лицо было цвета гипса. Он был жив.

Я обнаружил, что снова действую как на автопилоте. Мы стянули с него одежду, оттащили вниз его дородное белое тело, укутали в хрустящие серебристые спасательные одеяла и влили в рот горячий чай.

– Дайте сигару, – сказал он. Кто-то протянул ему сигару. – Он взглянул на меня. – Хорошо, черт возьми, хоть у кого-то на этом судне есть глаза. У нас что, гонки или прогулка? – Он откинулся на койку. Его лицо сразу осунулось.

Повезло тебе, подумал я. Дьявольски повезло.

Я снова поднялся по трапу. После этого мы взяли три рифа на гроте, натянули кливер номер пять на фока-штаг и двинулись на мерцание буя Ш-1.

Мы обогнули его. Мы шли против ветра, в ревущей тьме по направлению к Бембридж-Ледж, следующей отметке, в шестидесяти с чем-то милях пути. Плечи у меня болели от штурвала, колени, казалось, вот-вот подломятся. Это от шока. Спинакер вывел нас вперед, а весь эпизод "министр за бортом" занял не более пяти минут. Чарли взял у меня руль.

– Пойди приляг на часок, – сказал он.

И действительно, больше я ни на что не годился. Я спотыкаясь пошел вниз.

Там все было белое и пластмассовое, мокрое от конденсации, ревущее, когда большой корпус подпрыгивал на волнах.

Я проглотил несколько таблеток глюкозы, забрался с кучей одеял на одну из верхних коек и натянул защитное полотенце, чтобы не скатываться на палубу.

Министр лежал на нижней койке, спеленутый, как мумия. Мои веки начали медленно и тяжело опускаться.

– Спасибо вам, – произнес голос внизу. Голос Невилла Глейзбрука. – Я бы не удержался. Я тонул. – Он засмеялся. – Ваш брат помогает мне в парламенте, а вы спасаете на водах. Ваш отец был бы доволен.

Судно было наполнено ревом моря, шумом ветра. Завеса сна мигом отдернулась.

– Мой отец?

– Я с ним работал, – сказал он. – После войны.

– Он не интересовался политикой.

– Нет. – Он замолчал, слышен был только дикий рев моря и ритмичный звон посуды в ящике. – Во всяком случае, парламентской политикой. Но Европа после войны... знаете ли, это было довольно странное место.

Я подумал о фотографии.

– Особенно страны Балтии.

Он усмехнулся иронично.

– Журналист, – сказал он.

Я спросил:

– Вы когда-нибудь говорили Кристоферу, что знали нашего отца?

– Он об атом не спрашивал.

– Каким он был?

– Я его толком не знал. Никто его не знал. Уж об этом он позаботился.

Я был разочарован. "Ураган" прокладывал себе дорогу в волнах.

– Он как-то сказал мне одну вещь, – продолжал Глейзбурк. – Он говорил о вас и о Кристофере. Он сказал, что вашему брату нужно столько помощи, сколько ему окажут, а вам – столько, сколько вы примете.

– И вы стали помогать брату.

– Он сам себе помог. Женился на моей дочери. – Голос его звучал не по-министерски. В нем была откровенность, которую я слышал у людей раньше в дурных, опасных местах – у мужчин и женщин, которые отчаянно напуганы. Они в таких случаях не считают нужным притворяться дальше, чтобы скрыть от себя правду. – Он был очень... полезен.

Я почувствовал, что мне хочется вступиться за Кристофера. Это было очень странное чувство.

– А какой именно работой вы занимались вместе с моим отцом?

– Этого я не могу сказать.

– А вы что-нибудь знали... о том, как он умер?

– Нет. Мы перестали общаться в середине шестидесятых.

– У меня есть фотография. Взгляните на нее. Может быть, вы кого-нибудь узнаете?

– Я – нет... – ответил он. Его голос стал невнятным. – Но, может быть, кое-кто из моих знакомых сможет.

– Я пришлю ее вам.

Через несколько секунд он захрапел.

Я лежал, глядя на крышу палубы; мне казалось, что вместо глаз у меня раскаленные докрасна мячи для гольфа. Насколько мне было известно, в 1950-е и 1960-е годы в Восточной Балтии действовало очень мало разновидностей политиков. Там были сталинисты. Были разрозненные группки балтийских национальных движений.

И еще были люди-призраки.