Текст книги "Записки сельского священника"

Автор книги: Сельский Священник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

После них пришёл ещё один и тоже что-то принёс. Этот был застенчивее, и водки не просил. Этому я поднёс уже сам. Он понравился мне своей скромностью, и я убедил его выпить другую рюмку. Вечером пришёл ко мне пьяный мужик, тот самый, который попался вчера с краденой рожью, и принёс мне курицу. Я знал, что он украл рожь, поднёс ему водки, но не сказал ему в назидание ни о воровстве, и ни о пьянстве. Поить и молчать я находил уже нужным. Нравственный перелом, значит, уже совершился!...

На третий день я позвал причт и церковного старосту в церковь поверить сумму. Староста отнял печати, отпер замки, выдвинул ящик с главной кассой и мгновенно пересыпал туда месячную выручку.

– Что ты делаешь? – говорю я ему. – Нам нужно поверить валовую сумму и месячную выручку, – нужно знать сколько выручено от продажи свеч и сколько собрано по кружкам.

– Вот считай, она вся тут.

– Но мы не можем узнать сколько какой суммы.

– Считай, тут вся она.

– Сколько продано свеч? Покажи свечи.

Свеч оказалось больше, чем было их при моём первом осмотре.

– Откуда взялись лишние свечи?

– Я купил.

– Почему ты не спросил меня?

– Зачем? Чай, не ты будешь продавать их. Я продаю, я и покупаю. На то я и староста.

Дьякон: «Батюшка! мы озябли. Староста! Дай-ко нам на полуштофчик, погреться».

Староста тотчас всунул ему полтинник. Дьякон схватил его и с дьячками пошёл из церкви.

– Что вы делаете, отец дьякон? Не уходите и отдайте назад полтинник старосте.

– Пишите, батюшка, книги какие знаете, мы подпишем всё, спорить с вами не будем. – Махнул рукой и с дьячками ушёл из церкви.

– Ты меня хочешь учи́тывать?

– Учитывать.

– Ты, может, ещё не родился, а я уж был старостой. Не тебе меня учитывать. Я старостой 18 лет. Меня старостой поставил мір, міру я и отчёт дам, а не тебе. Мы хозяева, а ты что? Был да и пошёл. При мне, в 18 лет, вас перебывало у нас до тебя шестеро, а я всё один. Поди и жалуйся на меня куда знаешь, вот что!

Спорить было не из-за чего. Мы заперли деньги и пошли. На другой день приехал благочинный для отобрания годичного отчёта. Я пересказал всё ему.

– Нет, у вас староста хороший старик, я его давно знаю; и причт хорош; немного только все они выпивают. Ну, да кто не пьёт!

Мы свели по книгам итоги, сосчитали сколько нужно благочинному получить от нашей церкви казённых денег и внесли в ведомости. Благочинный вышел на двор и позвал старосту. Каким-то там словцом перекинулись они, и благочинный сию минуту возвратился. Минут через 20 пришёл староста и подал благочинному пачку бумажек. Благочинный отвернулся к окну, пересчитал, положил в карман и сказал старосте: «Хорошо! Ступай домой!»

Через полчаса благочинный уехал. Я позвал старосту и спросил его, сколько он дал благочинному всех денег?

– Это уж наше дело!

– Не ваше, а моё! Пойдём в церковь, пересчитаем что там осталось.

Дьякон в церковь не пошёл, отговариваясь тем, что деньги считаны вчера, что не каждый же день считать их, а дьячки куда-то запропастились совсем. Я пошёл один. Оказалось, что денег недоставало много, но благочинному ли отдал их староста, или взял себе – Господь их ведает.

В первую же обедню, по приезде моём в приход, во время пения «херувимской», открылось много «порченных», «кликуш». Как только запели «херувимскую», я слышу: «И! И! А! А!» И – то там хлопнется на пол женщина, то в другом месте, – местах в десяти. Народ засуетился, зашумел. После обедни, когда я вышел с крестом, я велел подойти ко мне всем «кликушам». Все они стояли до сих пор смирно, но как только я велел подойти, – и пошли ломаться и визжать. Ведут какую-нибудь человек пять, а она-то мечется, падает, плачет, визжит! Я приказываю бросить, не держать, – не слушают: «Она убьётся, – отвечают мне, – упадёт, а пол-то ведь каменный!» – Не убьётся, оставьте, – говорю. Отойдут. Баба помотается-помотается во все стороны, да и подойдёт одна. Так все и подошли. Я строго стал говорить им, чтобы они вперёд кричать и бесчинничать в храме Божием не смели, и наговорил им целые кучи всяких страхов: что я и в острог посажу и в Сибирь сошлю, словом – столько, что не смог сделать и сотой доли того, что наговорил я им. Потом велел им раз по пяти перекреститься и дал приложиться ко кресту. Велел народу расступиться на две стороны и всем кликушам, на глазах всех, идти домой. Я имел в виду настращать и пристыдить. В следующий праздник закричали две-три только. Я потолковал и с ними. Таким образом к Пасхе у меня перестали кричать совсем.

На Пасху, когда я ходил служить по дворам молебны, причт мой заранее сказывал мне, в котором доме были «порченные». Во время молебна все «порченные» стояли смирно: но как только обернёшься с евангелием к народу, они и начнут хлибать и биться. Я тотчас обернусь опять к иконам и читаю, – уймутся и «порченные». Я перестал оборачиваться с евангелием совсем, – и бабы молчат. После молебна я спрашиваю: «Ты, я слышал, – порченная, что же ты не кричала?» – «Меня схватывает только, когда читают евангелие». – «Вот ты и врёшь, – говорю. – Евангелие-то я читал, да ты не поняла, потому что я не оборачивался к вам». Задашь ей ругань, да и семейным накажешь, чтобы не ухаживали за ней, когда она примется кричать и биться. Прихожу раз в один дом, а баба бьётся на постели и кричит: «Я сам попович, сам попович! Меня N. в стакане пива поднёс: я с пивцом вошёл, я с пивцом вошёл, теперь на сердце верхом сижу»... Родная её мать и свекровь стоят над ней и навзрыд плачут. Я подошёл к ней, стукнул о пол палкой и крикнул: «Молчи! Разве ты не видишь, что в дом принесли святые иконы, я пришёл?» Баба мгновенно примолкла. «Вставай! Я молодой поп, ты меня не знаешь и если хоть чуть пикнешь, то...» Баба встала, утёрла слёзы и я поставил её возле себя. Евангелие читал я, положивши его на её голову, – молчит. После молебна я сделал ей внушение и с тех пор порчи как не бывало.

Прихожу в один дом, – там квартировало семейство цыган. Во время чтения евангелия, молодая сноха начала кричать и биться. Вся семья бросилась держать её. Насилу я могу заставить оставить её и не держать. Баба и тут помоталась-помоталась во все стороны, но не упала. После я, наедине, спрашиваю старика: «По любви она выходила за твоего сына?» – «Да признаться, не совсем. Вот этак, доро́гой, схватит её, упадёт с повозки и начнёт биться. Уж чем мы ни лечили её, нет, не даёт Господь лучше». – «Ну, ты вот что сделай, – говорю ему, – если она упадёт когда с повозки, то вы не обращайте внимания и ступайте себе, куда едете. Пусть её останется одна в поле. Она полежит-полежит, да и придёт к вам».

– А как умрёт в поле?

– Не бойся, не умрёт.

Чрез год я увидел цыгана опять. «Ну, что, – спрашиваю, – сноха?»

– Благодарим покорно, отец духовный! Мы раз ехали в село N.: её схватило, хлопнулась с повозки и начала биться: а мы так и поехали, и не взглянули на неё. Боялись мы больно, чтоб она не умерла; но, ничего, к вечеру пришла к нам и с тех пор не схватывает, – прошло всё. Теперь мы видим, что она просто озоровала.

Я не объясняю причин явления «порченных»; не говорю и того, хорошо ли я поступал с ними, или нет. Я излагаю только факты и могу сказать, что к концу года в приходе моём не осталось ни одной «порченной». Теперь же о «порченных» нет и помину. За то я тогда прослыл сам колдуном, да таким, что сильнее всех.

Пришло Крещенье; нужно было идти опять по приходу со святой водой и на этот раз всем уже причтом вместе. Мы пошли. Нужно было обойти всё село в один день: но не прошли мы и 30 дворов, как причет мой перепился и стал отставать от меня один по одному, так что к половине села я остался один и один окончил село. На другой день мы поехали в одну из деревень. Причет мой опять перепился и опять бросил меня одного. Думаю: когда же все они пьют? Ведь мы нигде не присаживаемся? В следующей деревне я стал настаивать чтоб никто не отставал от меня ни на шаг, – приходил и уходил вместе со мной. Никто, действительно, не отставал, но какими-то судьбами опять перепились все до того, что в службе пошло безобразие и я по неволе должен был велеть оставить меня одного, а им улечься спать. В следующий день я положительно настоял, чтобы все ходили кучкой и ни шагу от меня ни взад, ни вперёд. Выходя из одного дома, я отворил дверь и переступил одной ногой порог; но мне показалось, что причет мой выходит не торопясь. Я оглянулся и говорю: «Пойдёмте, братцы!» Дьячок Григорьич с улыбочкой подмигнул мне и говорит: «Уж выпил – не досмотрели!» Мне самому смешно стало. – «Как это ты ухитрился?»

– Вы стоите впереди, и не видите, что мы делаем назади. Я подмигнул хозяину, от налил стакан да и поставил возле меня на лавку. После молебна, как только вы прошли мимо меня к двери, я залпом и хватил. Что же делать-то? Вы нигде не присаживаетесь, и сами не пьёте, и нам не даёте: приходится обманывать.

Таким образом причет мой ходил со мной полупьяным. На беду нашу поднялась страшная метель. Вьюга – свету Божьяго не видно, – а ты лезешь по колено по сугробам. Снег засыпается за сапоги, по пояс в снегу шуба; поднимешь её к верху – ветер и снег бьют тебе в грудь и за шею; опустишь – путаешься, мокнешь и падаешь. Идти нет сил, но ты всё-таки бьёшься и идёшь, потому что это есть средство к твоему существованию. Пьяные мои сослуживцы: один карабкается в сугробе там; другой на четверинках через гору сугроба перелазит там; третий совсем потерял направление и прёт назад, – и горе и смех! Входишь в избу, – изба тёмная, мокрая, жаркая, полна народу, ягнят, телят; духота и атмосфера – что нет никакой возможности выдержать и пяти минут. Входишь, – тебя разом обдаёт жаром и разом растаивает на тебе весь снег и размокает платье. Весь в поту и мокром платье, выходишь снова на мороз, и всё опять мгновенно мёрзнет на тебе и лепит нового снегу. В следующем доме опять мгновенно делаешься мокрым.

А каково наше служение? Входишь в избу, начинаешь петь, а штук двадцать ягнят и примутся орать изо всей мочи! Со двора услышат овцы-матери, подбегут к двери, – да и примутся драть глотки, ещё пуще детушек! Что тут бывает!... И тогда и ныне я часто прислушиваюсь к своим словам и голосу и не могу расслышать никогда ни слова и ни даже звука. Должно быть, очень хорош наш концерт, если послушать нас со стороны. Мы между собой не сбиваемся только потому, что слишком хорошо заучен размер каждой нотки. Кончим петь, оборотимся к хозяевам, и ждём пока мужик возится со своим мешком. Мы уже молчим, смотрим на мешок и ждём подачки, а ягнята валяют, овцы дерут! – Голова трещит!... Долго мужик возится со своей кисой, и – вытащит три-четыре гроша.

Оставить эту ходьбу священник уже не может, потому что в этом доходе участвует весь причт, а он этого не допустит. Доро́гою шуба замёрзнет на тебе лубком, сам ты по пояс мокрый, застывший, продрогший, изломанный и измученный, со страшной головной болью, возвращаешься домой – и каждый раз боишься, что вот-вот схватишь горячку. Дома тотчас переменишь бельё и раз пятьсот пробежишь по комнате, чтобы размять свои окоченелые члены. Сам я водки не пью и мне противно смотреть на пьяный причт; но осуждать его строго за пьянство нельзя: такое состояние, какое переносим мы, человек может переносить только в полусознательном состоянии. И из-за чего всё это? После десятидневного мучения и опасности получить горячку, мне досталось из кружки двенадцать рублей медью (3 руб. 43 коп. серебром).

Прошла крещенская ходьба и для меня настала совершеннейшая бездеятельность. Сходишь по временам окрестишь, схоронишь, – и только. Почитал бы хоть что-нибудь, ну, хоть какого-нибудь Бову королевича, хоть что-нибудь, – нет ничего ровно. В церкви нет ни единой книжки. Съездил бы в город, накупил бы книг, выписал бы какой-нибудь журнал, но денег едва достаёт на дневное пропитание. Всё, что получается, идёт на продовольствие и на домашнее обзаведение. Принялся бы учить крестьянских детей грамоте, петь; но у меня в квартире и без того повернуться негде, в церковной сторожке ещё теснее и сырее, нет подходящего дома и у крестьян. И пошло моё время так: встанешь утром, попьёшь чаю, да и начнёшь шагать по своей саженной комнате. Устанешь, посидишь немного, полежишь, да и опять ходишь. Надоест, – выйдешь на улицу, поглазеешь на занесённые снегом мужицкие избы, поклонишься проезжающему мимо тебя мужику, иногда спросишь его куда он едет, – за соломой, или в соседнюю деревню, – и опять в избу. И так протянется до обеда. После обеда сидишь себе, сложа руки, и ждёшь – не дождёшься вечера. Вечером, напьёшься чаю и сидишь против жены, которая, в это время, что-нибудь вяжет. Целый вечер ни звука, ни дела, ни движения!... Видимо и тупеешь и дуреешь. Сидишь и думаешь: к чему и зачем нас учили? Учили, да ещё как учили-то! И психологии, и философии, и физике, и химии, и минералогии и, Бог весть, чему ни учили. И к чему всё это, когда сельскому священнику и нет и не будет никогда возможности приложить всего этого к делу?! К моему большому горю, как я говорил уже, в семинарии я развил в себе потребность читать. Здесь же кроме требника и какой-нибудь церковной минеи, не было ровно ничего. Сколько раз приходило мне на ум тогда: зачем и для чего лицу, которое должно быть послано в сельские священники, дают такое образование? Ведь всякий необразованный пономарь живёт несравненно счастливее образованного священника. Если образованный священник нужен для прихода, то зачем же губить самого-то священника? А всякий мало-мало образованный священник должен гибнуть почти неизбежно. Отчего у нас и выходит теперь, что большинство духовенства живёт совсем не так, как бы следовало. Не отупеть, не огрубеть, не оставить своих чисто-пастырских обязанностей и не сделаться пьяницей – почти нет возможности. Представьте: молодой человек сидит в крестьянской избёнке, среди крестьянской семьи и, против собственного желания, ничего не делает. Но сама природа требует деятельности, требует высказать кому-нибудь свои чувства и послушать другого. С кем же он может поговорить и кого послушать? Общество его – мужики, и больше никого. Предместники его священники были такие же горемыки, и не оставили ему в церкви ни одной книги. Соседи-священники живут в 15–20-ти верстах, да и у них едва ли есть что-нибудь, потому что и они такие же бедняки. И вот молодой священник тоскует от одиночества, нужды и безделья. Но вот его зовут к богатому, умному и почтенному мужику на крестины. Идти ему или нет? Не идти. Но это значит: 1) обидеть честного, трудолюбивого и всеми уважаемого человека, в нравственном отношении стоящего выше многих дворян и нимало невиноватого в том, что он не проходил семинарского курса и не слушал там премудростей какого-нибудь доктора Пакасовского («Русская Старина» 1879 года, том XXVI, стр. 154); 2) обидеть – и, значит, лишиться милостей и его и подобных ему. А это кое-чего стоит. Будут крестьяне делить луга, – тебе не дадут; будут делить лес, – тебе не дадут; церковь требует ремонтировки, – крестьяне отговариваются неурожаем и т. д., словом: если священник имеет против себя влиятельных крестьян, то доходу у него не будет и половины; бросят и церковь. Значит: на крестины нужно идти. Там будет много и других крестьян. О чём там говорят? Об урожае, рекрутчине и подобных предметах, положим, самых невинных. Но вот беда: на первом плане непременно водка. Вот где погибель наша!... После мужик этот придёт к вам. Вы не можете уже не посадить его у себя и не угостить, а с этим вместе и не выпить сами. Всё это, мало-по-малу обращается в привычку и таким образом священник, самый благонамеренный, честный и умный, грубеет, мужичится и делается, незаметно для себя самого, пьяницей. Будь у молодого священника, тотчас по поступлении его в приход, отдельное и удобное помещение, и не находись он в такой безусловной и невыносимо-тяжёлой зависимости от каждого міроеда в средствах к своему существованию, – я уверен, это дознано мною собственным опытом, что он останется тем, чем ему быть должно, – и не падёт. Теперь же состояние священников зависит от их личного характера: с твёрдым характером берёт он за требы то, что ему дадут; но за то и он и дети его терпят страшную нужду; или теснит прихожан своих, насколько возможно. Люди же с характером слабым... спиваются.

По субботам у нас, как говорил я, были базары. Это дало мне возможность познакомиться с ближайшими священниками, потому что все, приезжавшие на базар, заходили ко мне. Первым зашёл ко мне некто о. Василий Тихомиров. После долговременного отсутствия, не более как с месяц, он возвратился в свой приход, и приехал к нам на базар. С ним была такая история: за нетрезвую жизнь он был назначен к посылке в П. монастырь, на два месяца, «на исправление». Чтобы быть принятым в монастырь, для этого нужно получить указ из консистории. Отправился о. Василий в консисторию. Месяца два он тёрся около консисторских дверей и – прожил лошадь, прожил упряжь, прожил рясу и насилу-насилу получил указ, чтоб отправиться в монастырь. Проживши там определённый срок, он просит у настоятеля аттестации, но настоятель говорит ему: «Ступай к преосвященному и прости место, а аттестат я завтра же вышлю преосвященному по почте». Явился Василий к преосвященному, но тот говорит ему: «Я не имею аттестации от настоятеля, а потому и места дать тебе не могу». Живёт Василий неделю, живёт другую, живёт и третью, – а аттестата нет да и нет. Идёт Василий опять в П. к настоятелю; собрался совет и порешил, что Василию хороший аттестат написать можно; но только нужно подмазать, чтобы рука легче ходила, – нужно выпить. Купил о. Василий водки, – выпили; братия и говорит: «Кланяйся, Василий, настоятелю в ноги; чтоб он расхвалил тебя». Поклонился Василий настоятелю, а тот на волосы-то и наступил. Василий и так и сяк, а встать-то нельзя. Он схватил настоятеля за ноги, да и бац оземь. Братия бросилась на Василия, до полусмерти измяла его, да и вытолкала за обитель. После этого настоятель прислал аттестацию самую дурную. И послали несчастного Василия в другой монастырь, уже бессрочно, – до исправления. Здесь настоятелем был ректор семинарии Спиридон, человек очень добрый и строго преследовавший пьянство. При нём братии пришлось пускаться на фокусы. Нальёт, бывало, брат в штоф воды, закроет пробкой, да и заставит чем-нибудь в уголке, в шкафчике. На пол же, возле печки, положит три-четыре поленца дров, поставит ведёрко с водой, горшочек и кувшины с водкой. Всё это прикроется кружочками. Входит настоятель в келью, и прямо к шкафу. «Э! пьяница, пьяница! Водка, водка!» Понюхает, попробует – вода. На те же посудины, что на полу, и не обратит внимания. Из этого монастыря Василий выбрался скоро, благодаря ходатайству помещика, покойного Чекмарева. Из монастыря Василий пошёл домой, продал там другую лошадь и выручил на неё указ на должность.

В это время с Василием было в монастыре много дьяконов, дьячков и пономарей, человек до ста, на исправлении в поведении за нетрезвую жизнь. Незадолго пред тем, архиерейским домом была приобретена дача для преосвященных. Приобретены были только фруктовый сад и лес. Исправляемым и было велено днём работать на даче, а ночевать в монастыре. Оказалось, что одни из исправляемых были хорошими плотниками, другие здоровыми землекопами. В несколько месяцев они нарыли прудов, наделали водопроводов, рыбных садков, гротов, искусственных родников, беседок, цветников, и пр., и пр., и дача стала на славу. Исправляемые днём обыкновенно в саду – работали, а по ночам в монастыре – безобразничали.

Однажды вечером приходит ко мне дьякон и говорит: «N. N. собирается женить сына. Он богатый, но скряга страшная. Ныне осенью я собирал хлебом, он вынес мне всего только полрешетца; на праздник никогда и закусить не попросит, и рюмочки водочки не поднесёт. Я пригрозил ему. С него надобно взять побольше, чем с других; теперь только и прижать его, чтобы он помнил».

– Сколько дают у вас за свадьбы?

– Бедный даёт рубль, а богатый три; а с N. N. возьмём шесть.

– Так не годится. Мы положим всех поровну, в роде таксы, среднее число – 2 рубля. Это вот почему: бедный не даёт и не даст никогда ничего, – за это мы ему рубль прибавим. Богатый даёт и даст всегда, – за это мы ему рубль убавим. А накладывать на N. N. против других 3 рубля – это бессовестно, я этого не сделаю.

– Так вы хотите и с N. N. взять только 2 рубля? Я не пойду и венчать, не пойдут и дьячки.

– Как знаете.

Дня через два приходят ко мне дьякон, дьячок и пономарь и говорят, что N. N. за свадьбу даёт уже 4 рубля, и что они просят 6, и чтобы я не уступал ни копейки. «Вы одни, – говорят они, – и изо всего дохода берёте половину: что нам троим, то вы берёте одни. Вас всего двое, а нас с женами и детьми – 18 человек. Вы – наш отец, должны заботиться и о нас и о наших детях. N. N. десять вёдер вина купит непременно, – пропьёт в десять раз больше того, чем мы просим. Кто заботится о нас? Никто, хоть сдохни с голоду. Стало быть: что можем сорвать, то и наше. Вот и Z. хочет тоже сына женить. С него уж больше 1 рубля не возьмёшь. Из этого рубля полтинник возьмёте вы, а полтинник на нас – 18 человек. Нет, уж как хотите, а мы готовы кланяться вам в ноги, пожалейте нас, не уступайте».

– Но, братцы, притеснять, при требоисправлениях в особенности, – дело не христианское.

– Это мы знаем сами очень хорошо. А смотреть на разутых, раздетых детей – дело христианское? У меня, вы слышали, небось, два парнишка в училище. Вы посмотрели бы, в чём они ходят! Они и домой на Рождество не приезжали потому, что не в чем приехать. Кто определял – по скольку брать за требы? Мы думаем, что 6 рублей мало, а мужик думает, что и 1 рубля много. Спроси мы 50 копеек и он скажет: возьмите 20. Нет, батюшка, не уступайте.

В это время вошёл N. N. и, ни слова не говоря, упал на колени и стал умолять взять 4 рубля за свадьбу. Насилу я уговорил его встать. Долго причт мой торговался с мужиком. Мне насилу удалось, наконец, уговорить их, чтобы одни убавили рубль, а другой прибавил рубль. Таким образом дело уладилось на 5-ти рублях.

Тяжело мне было, когда я проводил всех. «Кто же я теперь?» – думалось мне. То я мужиков поил, а теперь вынудил дать мне, может быть, непосильную плату за совершение таинства!... Я чувствовал себя как бы преступником.

В следующее воскресенье я говорил поучение. Я говорил, но уже чувствовал, но у меня нет той искренности, той сердечной теплоты, какая была вначале... Я говорил, но мне чудилось, что мне как будто кто-то подсказывал: «А помнишь, как ты поил сам мужиков? А помнишь, как мужик на коленях умаливал тебя, чтобы ты не теснил его?» Я говорил, но чувствовал себя каким-то падшим...

По принятому обычаю, каждую субботу мы делили братскую кружку и каждый раз мне доставалось около рубля – иногда немного больше, иногда немного меньше. Тут мне досталось много больше, когда мы взяли с N. N. 5 рублей. Как только разделим кружку, то и отправляемся – я или жена – на базар делать закупки: возьмёшь чайку, сахарку по малой толике, купишь чашечку, горшочек и ещё что-нибудь в этом роде, и таким образом мы заводились своим хозяйством. Когда мы взяли с N. N. 5 рублей и мне досталось из кружки больше обыкновенного, то я был так рад возможности купить себе что-нибудь в дом лишнее, что и забыл о том, с каким гнётом совести доход этот добыт мною.