Текст книги "Записки сельского священника"

Автор книги: Сельский Священник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

XVIII.

Время шло. У меня родились дети, стали подрастать и подошла пора учить их. Учить, – но оказалось, что многого не знал я и прежде, а к этому времени перезабыл и то, что знал когда-то. Пришлось учиться снова самому, и учиться серьёзно, – чтобы учить. Я накупил всевозможных учебников, и всевозможных к ним пособий. Днём я занимался с детьми, а ночи просиживал, приготовлялся сам. Мне пришлось снова учить латинские и греческие склонения и спряжения, всеобщую историю и др. То, что необходимо было заучивать, – дети учили; остальное всё у нас шло устными беседами. По части географии, этнографии, истории дети мои перечитали, кажется, всевозможные путешествия и описания. Для того, чтобы заохотить их к чтению, я покупал в своём городе и выписывал детские книги и детские журналы, на собственное имя каждого из них, отдельно. Приносится, бывало, почта, дети мои бросятся за своими журналами, а моему родительскому сердцу это и любо! Любовь к чтению я развил в них до высшей степени, так что впоследствии, когда они подросли и стали приезжать домой на каникулы, то стали уже донимать меня: только и слышишь, бывало: «Папаша, читать нечего! Папаша, читать нечего!» Пойдёшь в библиотеку, заберёшь там всё, подходящее им; а они, дня через три, опять: «Папаша, читать нечего!»

Старшая из детей моих была дочь. В то время в городе нашем не было ни пансионов, ни гимназий и ничего подобного. И мне пришлось заниматься с ней самому. Я прошёл с ней весь гимназический курс, так что в занятиях с мальчиками по русскому языку, географии, арифметике, священной и всеобщей истории она помогала мне. Но мне хотелось, во что бы то ни стало, обучить её и музыке. Музыка, в то время, – вещь небывалая в духовенстве. Игры на рояле дочь моя и не слыхивала. К нашему счастью один из учителей играл, но своего рояля не имел. Я купил в 150 рублей фортепиано и нанял учителя. Купил школу, кажется, Черни. Учитель занимался с ней по три часа в неделю. Во время занятий его с ней, я внимательно следил за каждым его словом и потом повторял с ней. Но после 15-ти уроков, по причинам, независящим от нас, уроки с учителем прекратились. Дело наше казалось пропащим. Но я когда-то был в архиерейских певчих и теорию музыки знал. Поэтому стал заниматься музыкой с дочерью сам. Дело выходило и глупое и смешное: не умея играть, я стал учить играть. Дочери моей было, в то время, 12 лет. Начнёт, бывало, дочь играть, я смотрю в ноты, и слышу что она взяла не ту нотку, какую нужно. Стой, говорю, вот как нужно сыграть это, и пропою ей. Отыщет дочь нужную нотку, – и пойдёт дело. По правде сказать, много труда положила она с таким учителем, дорого досталась ей музыка! Но мы оба занимались с любовью, и поэтому дело поняла она скоро. Когда она стала играть уже порядочно, тогда я купил ей рояль. Охоты прибавилось, – и дело пошло хорошо. После выйти замуж ей пришлось за светское лицо, артистически играющее на скрипке, и я ныне, слушая их игру, радуюсь, что труды наши с ней не пропали и что дочь моя имеет возможность доставлять себе это невинное и благородное удовольствие. Дело наше с музыкой показало, что многое может человек сделать, если есть любовь к делу и не жалеет своих трудов и что неприятное дело может, иногда, приносить пользу. Сколько, например, горя перенёс, сколько пролил слёз я, бывши в певчих! «Певческая» на весь век подорвала моё здоровье; но, благодаря тому, что я был в певчих, дочь моя хорошо играет на рояле.

Когда я увидел, что старшие мои два сына подготовлены уже достаточно, то я поместил их в 4-й класс духовного училища, и нашёл им лучшую, по моим силам, квартиру. За квартиру я всегда платил по 18–20 рублей в месяц за мальчика – цена, в то время, неслыханно высокая. Квартиры были всегда отдельные, чистые, светлые, просторные и сухие и, кроме хозяев, в домах не было никого. Держать детей на таких квартирах было непременное наше с женой правило. А так как мальчики наши подготовлены были достаточно и в училище им, почти, нечего было делать, то чтобы не скучали о доме и не приучались болтаться без дела, я выписал им и туда по журналу. Чтобы приучить их к наблюдательности и уметь излагать свои наблюдения на бумаге, они дома вели свои дневники, а я велел вести их и там. Чрез год они перешли в семинарию. Старшему из них было 13 лет, а младшему 11.

Чрез год вышло преобразование семинарий. Вышло и распоряжение, что окончившие полный курс семинарии должны идти в пономари до тридцатилетнего возраста. Стало быть, моему меньшому сыну пришлось бы быть пономарём слишком 12 лет! Думаем с женой: нет, это дело нам не подходящее! Если я, – я священник, – при несравненно беднейшем в семинарии воспитании, не мог переносить своей нужды и унижений в Е., то дети наши, при лучшем воспитании, при пономарском доходе (пономарь получает ¼ часть дохода против священника) и полнейшем презрении общества, переносить этого не могут. Теперь они чисто одеты, обуты, в хорошей квартире, в хорошем семействе, имеют занятия, книги, трудятся, не спят ночи, – и вдруг, за многолетние труды, они должны будут забиться куда-нибудь в глушь, в деревню, таскаться по крестьянским избам, жить за одно семейство с мужиками, в тех же тёмных, вонючих, грязных и гнилых избах, вместе с их ягнятами, телятами, где, – как мне известно по опыту, – нет решительно возможности дышать и пяти минут. Они привыкли читать. А в пономарях где возьмут они книг и где читать их будут? Теперь сын мой сыт, одет и независим. Как же пойдёт он, с мешком на плечах, – будучи пономарём, – кланяться и вымаливать у последнего мужика и бабы себе пропитание, чтобы не умереть с голоду?! Такая жизнь хуже каторги. Каторжника, по крайней мере, одевают, кормят и дают помещение; псаломщику же не дают ничего ровно. И он должен будет вести такую жизнь целых 10–12 лет! Что выйдет из него через 10–12 лет! Куда он будет годен? Жизнь для моего сына в пономарях была бы даже много хуже жизни каторжника: но если в каторгу ссылают на 10–12 лет, то за самые важные преступления, то за что же мой сын, честный труженик науки, будет терпеть это наказание?!... Нет, думаю, детоубийцею я не был и не буду! В каникул я разъяснил детям то, что ожидает их по окончании курса; дети мои, в один голос, сказали мне, что они будут готовиться в инженеры.

Да, если наш век гордится замечательными изобретениями: железными дорогами, телеграфами, телефонами и под., то православное духовенство наше по справедливости может считать замечательным изобретением псаломщичества, как вернейшее средство к отвлечению лучших его сил от поступления в духовное звание и к погибели тех, которых крайняя нужда заставляет поступать туда...

Очень может быть, что меня заподозрят в преувеличении и скажут, что жизнь сельского псаломщика не так несчастна и гибельна, как говорю я; но у меня нет псаломщиками ни детей и ни родственников, и преувеличивать мне, поэтому, решительно нет надобности. Я – сельский священник, и благочинным, почти, весь свой век; быт сельского духовенства не знать, во всей его полноте, стало быть, не могу; и я знаю его вполне, во всех отношениях, и повторяю: молодые люди, окончившие курс семинарии и идущие в псаломщики или сельские учителя, идут прямо на нравственную гибель. Духовенство наше понимает это хорошо, доказательства на лицо: учебные заведения наши пустеют.

До положения о пономарстве я и не думал о светских учебных заведениях. Обучая детей своих, я имел в виду просто только образование; но с положением о псаломщиках пришлось подумать, а подумать было о чём: содержать в светских высших учебных заведениях было не по моим силам. Да и поступить туда было не легко, особенно туда, куда хотелось поступить моим детям. Но дети мои, не оставляя классных занятий, стали усиленно заниматься математикой и физикой; мне же оставалось только доставлять им всевозможные к тому способы. По окончании четвёртого класса, я взял их из семинарии и отвёз в Петербург, где они поступили: один – в институт горных инженеров, другой – в институт инженеров путей сообщения. Последних двоих сыновей своих уже я прямо поместил в классическую гимназию, из которых старший обучается теперь в С.-Петербурге, а младший, бывший уже в пятом классе, – помер. Будь, хоть малость, сноснее жизнь сельского священника, и главное, не будь положения о пономарстве, – мои дети все были бы священниками. Теперь же изо всех, – ни одного.

Итак, я сказал бы теперь г. хроникёру того достоуважаемого журнала, из которого я сделал маленькую выписку в начале одной из предыдущих глав моих записок: не «грязное, отупелое и безнравственное состояние наше» заставляет детей наших выходить в светское звание, а та бедность, то униженное состояние, в которое мы поставлены обществом, и мы – отцы – направляем их туда сами, не желая подвергать их тому что терпим мы. Надеюсь, что нельзя укорять нас и в том, чтобы мы не употребляли всех средств и усилий к их образованию. Нет, при наших ничтожных материальных средствах, мы даём им такое образование, какое дать не многим удаётся и людям несравненно с бо́льшими к тому средствами. Примером тому, если угодно, я сам, а подобных мне множество. Хвалиться и лгать я не могу даже и потому, что то, что пишу я, я знаю, будут читать те, кто знает хорошо меня лично, и будут читать мои дети. И я говорю то, что действительно есть.

* * *

Собираясь отвезти детей в Петербург, я много задолжал. По приезде оттуда я отвёз третьего сына в Саратов и поместил его в третий класс классической гимназии. Расхода и на этого сына нужно было не мало. Вся надежда моя была на жалованье от учебного заведения, при котором состоял я законоучителем и учителем истории России, тем более, что года три я получал уже по 800 рублей.

Но вдруг, в октябре месяце, я получаю от управляющего заведением уведомление директора Горбика, что я удалён от должности законоучителя. Что значит? За что? Почему? Понять не могу. Классов я не опускал, на экзаменах ученики, по моему предмету, отвечали всегда хорошо; за мои предметы никто и никогда не бывал оставляем в том же классе. Что же значит это? Частно пишу в Петербург, и мне отвечают, что инспектор училищ Н. Н. Скв., донёс начальству, что у меня много должностей, и что поэтому Закон Божий не может быть преподаваем мною успешно. Э, думаю, это старая песня: это иконы!... Дело, значит, непоправимое. На моё место, тотчас же, определено́ светское лицо. Так как дело это было нечестное, и нечистое, то Н... с директором постарались сделать это для меня, нечаянно, вдруг, чтобы поворот назад был невозможен.

Всякий честный хозяин, если видит неисправность прислуги, предупреждает её и говорит: «Делай так, как мне нужно; иначе держать тебя я не могу». Так следовало бы поступить и со мной, если б я действительно был неисправным. Но предупреждать меня было нечем, дело своё я исполнял добросовестно. Самая поспешность и скрытность доказывает уже, что дело это нечисто. И меня уволили.

Пример мой да будет уроком священникам, находящимся законоучителями в светских учебных заведениях!...

Рассказывать ли как затем начальство, снисходя к моей 24-х летней службе по учебной части, выдало мне в единовременное пособие на воспитание моих детей сто пятьдесят рублей! Рассказывать как это пособие состоялось – не буду, слишком больно вспоминать, но упоминаю об этом, чтобы показать, как иногда гражданские власти смотрят на попа.

Удаление меня от должности показывает, что, как священник добросовестно ни исполняй свои обязанности, но он (зачастую) в глазах гражданского начальства, всё-таки, не более, как – человек, не стоящий внимания; его выгонят по первому капризу, особенно, если, к тому, он будет ещё умничать, противиться приказаниям начальства, хотя приказания эти были бы в роде приказания вынесения икон из классов.

Если же так зачастую смотрят на нас лица, стоящие во главе администрации, – те, на обязанности коих лежит поддерживать нас, – те, кои в самых важных государственных случаях обращаются к нам за содействием и содействовать коим мы употребляем все наши силы, то чего лучшего можем ожидать мы от низших членов общества?! Мы и можем ожидать только того, что есть теперь на самом деле: мы весьма часто вполне унижены.

При таком воспитании, какое детям своим давал я, денег нажить я не мог. В год же моего увольнения особенно я сделал долги и, поэтому, терпел крайнюю нужду. От одних сельских доходов, жалованья по должности благочинного и жалованья от казны (144 рубля в год) содержаться самому, содержать двоих сыновей в Петербурге и одного в Саратове для меня было невыносимо тяжело. Я едва не сошёл с ума. А такая жестокость, такая вопиющая несправедливость в удалении меня и в назначении пособия на воспитание детей 150 рублей единовременно, глубоко оскорбляли меня. Будь у меня в то время, хоть только 200 рублей в запасе, – я эти 150 рублей, пожертвованных мне, попросил бы отослать обратно. Но крайняя нужда заставила меня взять их.

После один господин, из лиц высокопоставленных, говорил мне, что у министерства «нет сумм». Что для духовенства «нет сумм» не только в одном министерстве, но и вообще, в нашем государстве, – это известно не только всему духовенству, но и всей России, даже всему свету. Сколько у нас, в последнее время, открыто новых учреждений и должностей, начиная, хотя, с судебных палат и кончая урядником, – и для всех их найдены «суммы». Во всех старых присутственных местах служащим увеличено содержание. И только единственно нам, – попам, – «нет сумм».

Вальтер Скотт говорит: «Упрёки тех, у которых нет другого облегчения в страданиях, кроме плачевного о них рассказа, редко доходят до ушей вельмож, которые были причиной этих страданий». В то время и я верил в справедливость тогдашнего министра государственных имуществ, разъясняя ему дело, подавал прошение о вспоможении на воспитание детей; в бытность у нас в селении, тем же летом, он лично выразил мне полное участие, – и назначил 150 рублей единовременно. Единственное утешение теперь мне, именно рассказать о бывшем со мною несчастии.

В настоящее время, во всяком учреждении, которое найдено полезным государству, сделаны и делаются постоянные улучшения и изменения, сообразно требованиям времени. Правительство старается привлечь туда лучшие силы; обеспечивает их материальный быт и доставляет им все способы к выполнению ими их обязанностей; но ни для религиозно-нравственного состояния общества, ни для религии и ни для служителей её не сделано ничего подобного.

XIX.

Что сделано для религиозно-нравственного состояния общества?

Во многих местах по нескольку приходов соединено вместе, – в один приход. В религиозно-нравственном отношении для народа это есть прямое зло...

В последнее время довольно много устроено сельских школ, но в них обучение Закону Божию поставлено неудовлетворительно.

В этом опять, по обыкновению, винят попов. Попы «тупы, глупы, безнравственны! Они не сочувствуют народному образованию, не учат в школах», кричат все. И духовные, и гражданские власти преподавание Закона Божия в школах считают прямой обязанностью священников, как совершение таинств и молитвословий. Гражданские власти жалуются епископам на священников как на нерадивых, не исполняющих своего долга; некоторые епископы, как приводилось мне слышать, по первой же жалобе, подвергают священников конечному разорению, – переводят их в беднейшие приходы.

Но на каком основании все эти требования?

Духовные власти, управляющие нами, в действиях своих должны иметь руководством слово Божие и соборные постановления. Где же в слове Божием и постановлениях церкви возложена на пастыря обязанность учить в школах? В первые времена христианства, когда организовалась церковь, собирались соборы и писались отеческие правила, – школы были, и были не хуже наших земских; были и достойные, и учёные пастыри церкви, более нас ревновавшие о религиозно-нравственном состоянии христиан; однако же никто из них не возлагал на священника обязанности учить в школах; и те из архипастырей, которые сами писали руководства для других пастырей, – об обучении детей в школах не сказали ни полуслова.

Мы не отрицаем, что поучать народ Закону Божию мы должны; но поучать должны в школах не сельских, а в своих, – в храмах Божиих, что мы все, по своим силам, и делаем. Мы поучаем народ и в храмах и, при каждом удобном случае, вне храмов; стараемся, по мере сил своих, поучать его и примером труженической жизни и перенесения обид и поношений. Слово Божие говорит нам: научи, обличи, – но не говорит: в школах учи! Обязанность эту мы положительно отвергаем.

Если же обучения в школах требуют от нас власти гражданские, то пусть платят нам за это. Пусть платят нам: 1) как, вообще, за труд, а всякий труд должен быть оплачен. Хотя ничего нет легче в жизни, как предписывать и приказывать, однако те, которые приказывают нам, – только за то, что приказывают, – получают плату, жалованье; нам же, трудящимся, не хотят дать ничего. Может ли быть, например, что-нибудь тунеяднее инспектора народных школ? Он, в три года, побывает не более одного раза в школе; но взгляните, что он проделывает там: как он издевается над священником, как он позорит пред детьми, в самой школе, учи́теля, какие он строчит доносы! Пользы же школе ни на іоту. А между тем посмотрите на его жалованье! Оно таково, что могло бы принести большую и существенную пользу школам всего того района, которым заведывает он, обративши его на покупку книг. Если инспектора́ существуют у нас, как жандармы, то в течение трёх лет, – от одного приезда его до другого, – утечёт воды много: не им усмотреть, если бы что-нибудь и случилось! Но случиться и нечему, мы народ знаем хорошо. От пришлого же народа оберегать не инспекторам. 2) Нам должны платить за то, что занятия в школах отнимают у нас время и средства к нашему существованию. Мне лично известны многие священники, которые, по крайней бедности своей, весь свой век не имеют у себя работников и, потому, везде и всё делают сами: сами убирают на дворе, – чистят навоз, подметают, сами ухаживают за скотом, рубят дрова, делают кизик, ездят на речку с бочкой за водой, в лес; сами косят, пашут и пр. пр. Он несчастный, – бедный труженик весь свой век. И от него требуют, чтобы он занимался в школе! Кто же стал бы делать за него всё то, что делает он? Дайте ему возможность заменить себя в домашних трудах, – нанять работника, проще: дайте ему жалованье, – и он с охотою переменит соху на школу. Без этого же требовать от него школьных занятий значит отнимать у него последние средства к его существованию, – требовать незаконного.

Саратовское уездное земское собрание законоучителям сперва не назначило жалованья совсем; но потом назначило по двенадцати рублей в год; с обязательством, чтобы священники занимались не менее 5-ти классов в неделю. Кто здесь, во мнении земского собрания, оценён по достоинству: предмет, или преподаватель? Священники в школах, изредка, занимались, но от жалованья отказались. В настоящее время собранием назначено по 50 рублей в год. Но и это жалованье выдаётся по усмотрению членов училищного совета: одним священникам выдаётся сполна, другим только половина, а третьим не даётся ничего. Сами же члены бывают раз, много два в год, а некто Шаб... во всё своё трёхлетие, не был ни разу ни в одной школе; однако же жалованья получают по 600 рублей в год. Сравните же труды священника и члена училищного совета и оценку трудов их. Так у нас и во всём: где священник, – там и «сумм нет».

В средних учебных заведениях Закон Божий преподаётся хорошо и ученики занимаются им усердно; но из поступающих туда едва ли оканчивает курс и 10%. Остальные все исключаются в течение курса. И эти недоучки – горе себе и родителям, бремя церкви и обществу.

Студенты высших учебных заведений на классы Закона Божия не ходят совсем. На лекциях по Закону Божию бывает обыкновенно два-три студента, не более. Законоучители не имеют средств заставить студентов слушать их лекции и только потому, чтобы самим держаться на своих местах, вынуждены давать студентам на экзаменах удовлетворительные баллы. Нам известен один пример из практики петербургских законоучителей: в одном из высших учебных заведений студенты, по обыкновению, лекций по Закону Божию не посещали; на экзаменах, конечно, ничего не знали и не отвечали; законоучитель и начал было давать баллы о достоинству. Но ему сказали: «Если студенты ваших лекций не посещали, и теперь ничего не знают, то это значит, что вы не умели заинтересовать их, неудовлетворительно читали и тем роняете пред начальством и обществом заведение. Поэтому, или вы сами должны оставить заведение, или давать удовлетворительные баллы. Не можем же мы из-за вашего предмета оставлять студента на том же курсе; здесь не духовная академия». И о. законоучитель должен был поставить удовлетворительные баллы. Этот случай, вероятно, известен всем петербургским законоучителям. Потому теперь все они, как люди умные, ставят всем баллы удовлетворительные, хотя лекций их никто не слушает.

Молодые люди, видя послабление со стороны начальства, и то, что законоучителей заставляют давать удовлетворительные баллы на экзаменах, считают Закон Божий нестоящим труда, и не занимаются им, – не изучают его.

Не получивши основательных познаний в религии в учебном заведении, не получивши не только навыку, но даже и расположения к чтению книг религиозно-нравственного содержания, и в то же время, читая зачастую безнравственные переводные романы, молодые люди делаются, большей частью, одни – холодными к религии, а другие – даже прямо враждебными ей. Такими они поступают в жизнь и такое направление вносят в семейство и общество. Вследствие такого воспитания вы не встретите теперь ни в одном, так называемом порядочном, доме ни одного духовного журнала и ни одной религиозно-нравственной книги. Послушайте разговоры в любом порядочном доме, – о религии никогда ни слова. Посмотрите на жизнь общества, – вы встречаете безнравственность на каждом шагу. Я отнюдь не говорю, чтобы в обществе безнравственность была круговая; много встречается людей, достойных и уважения, и подражания, по их религиозно-нравственному состоянию; но на стороне противной, всё-таки остаётся огромное большинство. Мне не раз приводилось бывать, в особенности в Петербурге и его окрестностях, на общественных гуляньях, слушать музыку, смотреть фейерверки, быть в эрмитаже, зоологическом саду и т. п., всё это переполнено народом; но храмы Божии, не смотря на то, что их там мало, – пусты.

Мне случилось быть однажды в большой придворной церкви, в храмовый день, 1-го августа. Литургию служил В. Б. Бажанов; на обоих клиросах пели придворные певчие. В этот день в эту церковь допускаются все, кому угодно (в другие дни вход посторонним воспрещается, кроме священников, которым дозволяется бывать всегда); однако же, можно сказать, что церковь была пуста, хотя она не особенно и велика. А между тем сходить туда и отстоять обедню и молебен, хотя только из-за того, чтобы послушать певчих, сто́ит. Певчие пели восхитительно. Но как были пропеты два раза запевы при молебне: «Слава Тебе Боже наш, слава Тебе», – так этого нет возможности выразить: слушая это пение вы умиляетесь, таете, уничтожаетесь... Вы, именно, не помните, где вы стоите, – «на небе или на земле»! Это верх совершенства! Потом я был, 30-го августа в соборе Александро-Невской лавры. Служил высокопреосвященный митрополит Исидор с четырьмя архиепископами. На одном клиросе пели певчие придворные, на другом митрополичьи. Пение было чудно хорошее; но концерт: «в память вечную будет праведник», – неподражаем! Для души тут вложено всё, что может человек вложить. Да, для эстетического чувства пища есть! Но, не смотря на это, храм был пуст в половину... Вечером, по улицам, была такая давка, что не было возможности ходить. Это была толкучка, в полном смысле слова. Вскоре, потом, мне пришлось ехать к брату на дачу в Павловск. В этот день там была Страусовская музыка. Музыка была самая обыкновенная; но народу была тьма-тьмущая.

И так у нас бывает всегда: увеселительные места переполнены, а храмы Божии пусты...

«Священники, – укоряют нас, – не проповедуют. Живая проповедь повела бы за собою перевоспитание народа; со стороны же духовенства проповеди нет и не было. Будь она, – не таков был бы и народ. Если священники и говорят когда, то по казённому, точно на заказ, без всякого одушевления. В проповедях их нет энергического обличения общественных недугов, смелого пастырского наставления. Есть ли теперь у нас на Руси, хоть один, истинный проповедник, который увлёк бы наше, скучающее в храме, общество своей одушевлённой и горячей проповедью, огненное слово которого могло бы отрезвить заблудившихся?»

Подобные жалобы мы встречаем на каждом шагу. Читая их, невольно приходит на ум Гоголевский Плюшкин: «Приказные такие бессовестные!... такое сребролюбие! Я не знаю, как никто другой не обратит на это внимание. Ну, сказал бы ему, как-нибудь, душеспасительное слово! Ведь словом хоть кого проймёшь. Кто что ни говори, а против душеспасительного слова не устоишь».

Хорошо зная, к какому роду принадлежат эти ревнители общественной нравственности, мы с полной уверенностью можем ответить им словами Чичикова: «Ну, ты устоишь! Вас-то, други мои милые, наверное, не проймёт и самое огненное душеспасительное слово», если вам скучно бывает в храме Божием. Вы желаете огненного слова, и в то же время вам скучно в храме. Знаете ли: да ведь там, что ни слово, то целая проповедь! Вникали ли вы, когда-нибудь, в обыкновенные, по-видимому, слова: «миром Господу помолимся»? Вникните, вдумайтесь! Это целая проповедь, да такая, которая должна бы изменить всю нашу жизнь, если бы мы приняли её всей душой. Или возьмите слова молитвы Господней, которые поются и читаются в храме: «Отче наш, Иже еси на небесех, да святится имя Твое», – только это, не больше. Вдумались ли вы когда-нибудь в смысл этих слов? Потрудитесь, вдумайтесь! Это целое догматическое и нравственное богословие! Из этих слов вы могли бы почерпнуть веру в бытие Божие, Его промысл и любовь к роду человеческому; слова эти научают нас любви к Богу и ближнему; поучают нас бросить порочную жизнь нашу, – бросить и карты, и всю суету пустой и пошлой жизни, словом: они научают нас совершенно изменить настоящую жизнь нашу, бросить все дурные наши привычки, – научают нас, чтобы мы всей душой нашей любили Бога и ближних; чтобы жизнь наша всецело была посвящена Богу; чтобы мы служили Ему и прославляли Его всем существом нашим; чтобы были примером благочестивой жизни для наших собратий, – других людей; чтобы и они, видя нашу святую жизнь, подражали нам и прославляли Господа... И слова эти – не обыкновенного проповедника, от которого вы желаете огненного слова, а самого Господа, который, вместе с тем, предупреждает нас, что будет «огнь вечный» невнемлющим учению Его. И вам скучно слушать то, что говорит Он! После этого кто же вы? Если скучно слушать слова Господа, то какое огненное слово обыкновенного проповедника в состоянии разбудить вас?

Нас, попов, укоряют, что слова наши безжизненны, что проповеди наши «казёнщина». Но что сказали бы вы, если бы проповедник взошёл на кафедру и сказал вам: «Покайтеся и веруйте во евангелие»? Вы, наверное, сказали бы, что тут нет жизни, и казёнщины такой не стали бы и слушать. Действительно, ничего нельзя сказать проще этого. Но слова эти не обыкновенного проповедника, а самого Господа, жизненнее же Его не сказать ни мне и ни вам. Слова эти просты по форме, но в них глубина премудрости и разума! И так они современны, – так идут к состоянию нынешнего общества, как более и желать невозможно. Покайтеся и веруйте. Именно недостаток-то веры и добрых дел и виден ныне всюду в обществе! Но скажи проповедник: «Покайтеся и веруйте во евангелие», произнеси он именно эти слова, – да его за такую «казёнщину» разнесут по косточке...

«В проповедях наших нет энергического обличения общественных недугов, смелого пастырского наставления; будь оно, – не таков был бы народ».

В ответ на это укажу на два случая, которых я был свидетелем. В один из приездов моих в Петербург в 1872 году, я был, однажды, не помню в какой праздник, в Исаакиевском соборе; служил высокопреосвященнейший митрополит Исидор; я стоял в толпе. Проповедь вышел говорить о. протоиерей Палисадов. Как только о. протоиерей вошёл на кафедру, все зашептали: «Палисадов, Палисадов!» Один господин, стоявший позади меня, спрашивает своего соседа: «Который это, – старый или молодой?»

– Молодой.

– А старый где?

– Он, братец, получил пенсию и уехал теперь на родину.

И начали пересказывать один другому анекдоты про старого о. Палисадова. Чего-то тут не было наговорено! Между тем проповедник говорил. Всем известно, как говорит о. протоиерей Палисадов, и всем известно обличительное его слово. Говорено было отчётливо, резко и увлекательно. Каждое слово его дышало любовью и, в тоже время, пороки современного общества карало беспощадно. Не слушать и не принять к сердцу этого слова было невозможно. Соседи мои на минутку притихли.

– Какой у него обработанный язык!

– Да, говорит хорошо.

– Но уж и мастер своего дела! Знаешь: у него нет ни слова в тетрадке того, что говорит он. Поди, привяжись к нему, обидься, скажи ему: как вы, батюшка, смеете так относиться об обществе? Я, скажет, этого не говорил; вот и тетрадка моя, смотри!

– Он всегда говорит то, чего у него нет в тетрадке?

– Конечно! Разве цензор допустил бы так позорить общество. Это невозможно.

– Поедем ныне в Павловск!

– Ну, что там делать! Ныне хороший фейерверк на Каменном. Поедем лучше туда.

– Нет, я не могу, я дал слово Анне N...

– А я обещался заехать к N. N.

– Ну, язык, братец вы мой! Бритва!

– Я не понимаю, как дозволяют это ему. Но, вероятно, скажут же митрополиту, чтобы он запретил. На что это похоже!

В этом роде была беседа у моих соседей во всё время проповеди. Точно также не отличалась бо́льшим вниманием, по крайней мере, треть присутствовавших.

В другой раз мне пришлось быть в Казанском соборе, при проповеди одного о. протоиерея, фамилии которого теперь я не припомню. Проповедь была чудно хороша, прочувствованна, но и не длинна. Я стоял в толпе, позади меня стояли мужчина и дама, уже не молодые. Соседи мои, во всё время, хотя и шептались, но слушать мне не мешали; но потом мужчина сказал довольно громко: «Ну, батька, затянул! Пора бы и перестать».

– «А Лизок наш, чай: где мама́, где мама́? И для чего эти проповеди? Мне, право, гораздо приятнее было бы послушать певчих».