Текст книги "Записки сельского священника"

Автор книги: Сельский Священник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

XXII.

«Нет, суть дела вовсе не в материальном положении духовенства, а в малом образовании лиц духовного звания».

Против того, что мы мало образованы, мы не спорим. Большинство из нас, священников, прошли курс только среднего учебного заведения. Но почему же нейдёт никто на наши места с академическим и университетским образованием? Доро́га не загорожена; мест свободных везде много. Чем плакаться о горькой участи «обездоливаемых» и кричать на нас из Петербурга, пожалуйте к нам! Примите на себя сан священника и проситесь хоть в то село, куда поступил я по окончании семинарского курса. И верите ли, говорю вам как честный человек, что в настоящее время священническое место там свободно, церковная сторожка, наверное, есть и теперь. Стало-быть и квартира готова. Есть, вероятно, и у крестьян по две избы, как было при мне. Всё на вашей стороне: и лета́, и образование, и ревность к просвещению народа и защите «обездоливаемых», – дело только за рясой. Идите в село во священники, покажите собою пример и нам, и вашей собратии, сделайте почин вы, а там пошли бы, может быть, и те из ваших собратий, статьями которых переполнены и журналы, и газеты о тупости, глупости и бездеятельности духовенства.

Действительно, поучительно было бы для нас посмотреть, что стали бы вы делать, если бы к вам пришли три—четыре міроеда, да и стали внушать вам самым положительным тоном: «Ты мір почитай, спины своей не жалей. Не поклонишься міру, так сейчас вон с квартиры, а другой хозяин во всём селе тебя никто не пустит!» Примите при этом к сведению, что́ приказывается міроедами. Угроза их вовсе не пустая болтовня. В этом уж поверьте нам. Думается, что вы согнули бы вашу спину, как не гнём её и мы.

Может быть, вы скажете, что у вас нет призвания? Но если у вас есть призвание учить нас, священников, то каким же образом у вас нет призвания учить нашу паству? Так проситесь, в таком случае, в архиереи! Но только позвольте ещё заметить, что жизнь архиереев в несколько раз, – несравненно – хуже нашей. В материальном отношении они обеспечены много лучше нашего, все относятся к ним с благоговением, кланяются им, целуют руки и пр., но всё это лесть, обман, своекорыстие, пронырство!... У епископа нет человека, который относился бы к нему по-человечески: не может и епископ сказать ни с кем откровенного слова, – по душе. Около него двуличность на каждом шагу. Является барин или барыня и выражают пред преосвященным все знаки умиления. Но это только для того, чтобы расположить к себе владыку, и душить попа. Увижусь с подобными людьми я, – я могу сказать откровенно, не боюсь никаких влияний, – и мне переберут архиерея по косточке, тогда как только, может быть, вчера чуть не лизали его руки. Купцы, по-видимому, народ религиознее других и принимают к себе преосвященных с полным радушием. Но мне не приводилось ещё слышать от них вполне честного слова об архиереях: торгашество, мелочность в каждом их слове, при разговоре о преосвященных. Самое же горькое зло, неотступное, как тень, – это их домашние секретари. Преосвященные считают их людьми домашними, своими, людьми мелкими, ничтожными, преданными себе, – и доверяют им, как себе самим во всём. Но эти «свои» преданы только себе самим, но отнюдь уже не им. Я не говорю уже о том, что они скрывают прошения, на «справку» представляют только те из них, которые им нужны и проч. Скажу только, что преосвященные советуются в ними, рассуждают с ними о делах епархии, – и они сильно злоупотребляют их доверием. Кратко сказать: самого честного, самого благородного, самого кроткого и доброго, самого благонамеренного епископа они вводят в неприятные отношения с духовенством и тем бесчестят его честное имя. Над епископом именно выполняется слово Господне: враги человеку домашние его. Какова должна быть жизнь человека, если он знает, что за ним наблюдают каждый его шаг и перетолковывают в дурную сторону; что он окружён всегда и всюду обманщиками, льстецами и своекорыстниками?! Поэтому жизни епископа позавидуют только те, кто не знает её.

«Суть дела в малом образовании лиц духовного звания». Но нас десятки тысяч; прежде нас были опять десятки тысяч; прежде их – опять десятки тысяч... Неужели же из сотен тысяч не было, хотя бы случайно, ни одного умного человека, которые нашёл бы способы поставить духовенство в лучшие отношения к обществу? Да это, прямо, невозможно! Притом позвольте заметить в другой раз, что духовенство, по относительному числу, образованнее всех сословий, – без исключения. Неужели совсем нет у нас людей деятельных? Нет, если мы находимся в ненормальном отношении к обществу и если не много сделали для его религиозно-нравственного состояния, то причина тому вне нас.

«В кастовом их духе, поддерживаемом нынешней постановкой специального духовного образования».

«Кастового духа» у нас нет. Двери учебных духовных заведений открыты для всех сословий. Если же нейдёт туда никто из других сословий, то виноваты в этом не мы. Пошлите туда учиться вашего сына, если он есть у вас, – и мы будем очень рады.

Но вы ратуете даже против того, зачем существуют специальные учебные духовные заведения? А мы спросим, со своей стороны: почему же и не быть им? Морское министерство имеет свои специальные учебные заведения; военное – свои; государственных имуществ – свои, и проч. Почему же не должны иметь их мы? Всякая специальность и может быть изучена основательно только в специальных учебных заведениях. Для основательного изучения того, что требуется по нашей специальности, мы должны иметь и имеем специальные заведения. Иначе и быть не может.

Но мне не раз приводилось слышать, что семинаристы дики, неразвиты, не умеют держать себя в хорошем обществе и т. под. Это, отчасти, правда. И что «если бы были всесословные учебные заведения со специальными классами богословия, то семинаристы, т.е. дети духовенства, были бы «развитее»».На это мы скажем: «может быть», но не утверждаем. За то положительно утверждаем, что богословская наука потеряла бы много.

Нам говорят: «Дети духовенства, обучаясь в всесословных учеб. заведениях, переняли бы от товарищей своих манеры в обращении, научились бы лучше, – приличнее, держать себя в обществе». На это мы отвечаем: в семинариях обучаются дети псаломщиков, дьяконов и священников. В этом числе очень много есть детей таких священников, которые видят в своих домах хороших людей, и дети их бывают у них. От них многому хорошему могут научиться те, которые нигде не бывали. Кто теперь в общесословных заведениях, – гимназиях? Там малость из учеников есть из дворян-помещиков, большинство же: дети мелких чиновников, купцов, сапожников, портных, слесарей, столяров, плотников (сын моего одного прихожанина, плотника, в гимназии), колонистов-немцев и под. В курсе старшего моего сына, учеников из дворян не было ни одного. Скажите же беспристрастно: какое товарищество лучше? Если б даже детей дворян и чиновников в гимназиях было и больше, чем теперь, то чему особенно хорошему и полезному для жизни могли бы научиться от них наши дети? Бойкости только, развязности? Но лицу, готовящемуся в духовное звание, жертвовать богословскими познаниями из-за бойкости, – есть безумие. Кроме же того: наше назначение – скромность; наше место – деревня, глушь, где недоступного барина, самодура-купца, кулака-торгаша и міроеда-мужика не ублажить никакими «манерами», пред каждым «согнёшь спину» и поклонишься. Тут приходится привыкать к «манерам» другого рода!

Нам говорят, что «из всесословных учебных заведений в духовное звание поступали бы лица всех сословий. А так как люди, выходящие из светского общества, пороки общества знают лучше, нежели духовенство, замкнутое само в себе и отчуждённое от общества, то могли бы лучше громить общественные недуги».

На это мы скажем: духовенство выходит на служение міру не из пустынного острова. Оно родится, растёт и живёт в том же міре, которому потом служит. Стало быть не может не знать и хороших, и дурных его сторон. Но когда мы делаемся пастырями, то, по особенностям нашего служения, мы узнаём общество лучше, чем кто-либо другой. Но от знания до слова, или обличения, ещё далеко. Недуги общества мы знаем хорошо; но, как я сказал уже, не можем говорить всего, что находили бы нужным говорить, потому что проповеди наши находятся под двумя цензурами. Первая – это в городе особый цензор священник, в уезде – благочинный. Ни тот, ни другой, из опасений строгой ответственности, не дозволят вам говорить ничего резко обличительного обществу. За этой цензурой есть вторая цензура, – это обличаемое общество. Эта вторая цензура есть самая строгая и самая неумолимая. Она не допустит вам не только разглагольствий, но и ни одного, самого лёгкого намёка на его пороки. Намекните только на его пороки, – и оно поднимет на вас все силы злобы, ненависти, мщения, предаст вас суду тех, пороки которых вы обличали, – и вы погибли на век... Многие примеры такого рода научили нас быть до последней степени осторожными. А при таком порядке дела всякая ревность самого честного проповедника улегается невольно. Следовательно, ревность неопытного проповедника, поступившего в наше общество из другого сословия, как лица, незнакомого с нашим бытом и обстановкой, послужила бы ему же, прежде всего, к его же погибели. А погибель его дала бы обществу повод держать себя, в отношении к проповеднику, ещё, так сказать, кичливее и быть взыскательнее. Ревностный же обличитель общественных недугов, не имеющий возможности удовлетворять своему рвению, был бы в тягость самому себе.

«Этот кастовый дух нашего духовенства будет жить до тех пор, пока будут существовать специальные учебные заведения для детей духовного звания».

Учебных заведений, исключительно для детей духовного звания, нет. Об этом мною говорено уже было. Специальные же учебные заведения для готовящихся в духовное звание необходимы. Истины веры настолько велики и важны, что составляют целую науку и требуют глубокого, всестороннего и многолетнего изучения, чтобы понимать их согласно учению православной церкви. Можно быть плохим химиком, плохим ботаником, зоологом и под. Вред для слушателей будет только в том, что они меньше будут знать эти науки. Но православному проповеднику не знать основательно православного учения нельзя. Пашковы и бесчисленное множество подобных им у нас на глазах. «Малейшие недостатки в знании веры, как справедливо замечает «Церковно-общественный Вестник», могут породить печальные последствия. Самая терминология, когда придётся говорить о предметах духовных, запутает человека неопытного, вовлечёт в ересь, раскол, породит целую массу курьёзных суждений о предметах веры и нравственности или же заставит разливаться в пустых фразах, ничего не говорящих уму и сердцу слушателя поучений». Поэтому, одного богословского отделения, без предварительной подготовки, недостаточно.

«Не говоря о недостатках программ этих учебных заведений в общеобразовательном отношении, каждое из названных заведений заключает в себе особенную специфическую атмосферу, обращающую пастырское служение в ремесло, непременно наследуемое от пра-праотцев, мертвящую бодрое, чисто религиозное чувство и дело. Вся атмосфера этих учебных заведений проникнута мелочным торгашеством, чиновничьим отношением к делу, бумажным формализмом, крючкотворством и подъячеством и т. д.».

Набор слов без всякого содержания! Такой набор означает только то, что вопрос о духовенстве стал модным вопросом. Все заговорили о духовенстве, и все – один перед другим – стараются чернить его, хотя бы в том, что говорится, правды было слишком мало. В самом деле: приведённые мною слова так бессодержательны, что я не нахожу нужным отвечать на них. Однако ж всё это печатается, как бы ни было бессодержательно, всё пускается в общество, общество читает, и в людях, не вникнувших в бессодержательность слов, увеличивается неприязнь к нам.

XXIII.

Одна из уважаемых газет, рассуждая о духовенстве, задаётся вопросом:

«От чего только православное духовенство нуждается в обеспечении и улучшении быта, не смотря на господствующее своё положение? Почему нет у нас вопросов об улучшении быта раскольничьих попов, ксензов, пасторов, раввинов и мулл?»

На это мы, прежде всего, заметим, что «господствующее положение» в России имеет православная церковь, а не служители её. Между барином и его слугой есть разница. Смешивать церковь и её служителей, – значит смотреть без должного внимания на тот вопрос, который берёмся решать.

«Почему нет у нас вопроса об улучшении быта раскольничьих попов?»

Я сделаю небольшую выписку из журнала православного миссионера Саратовской губернии (Епарх. Вед. 1880 г. № 15) и она, надеюсь, будет достаточным ответом.

«Изменник отечественной церкви, бывший священник с. Лапуховки, Вольского уезда, Саратовской губернии Василий Иванович Горизонтов, объехав более отдалённые места Саратовской губернии, побывав в Москве и на Дону у казаков, поселился в с. Сосновой-Мазе, Хвалынского уезда, Саратовской губернии, гнезде раскола. Здесь, охраняемый целой дружиной рослых молодцов, его уставщиков в молельне, он зажил преспокойно. Масса народа со всех сторон стекается к нему со своими различными духовными нуждами, – приезжают сюда вёрст за 50–100 и более, щедро награждая Горизонтова и его служителей деньгами, и ещё более ублажая яствами и питиями... Постоянный кутёж, попойки в сообществе девиц и женщин, состоящих при Горизонтове в качестве его келейниц и клирошан, продолжаются часто далеко за полночь и нередко оканчиваются ссорой и дракой... Истинное-древнее благочестие не дёшево достаётся старообрядцам. Они платят 3–5 рублей за крестины, 20–25 рублей за свадьбу и баснословная цена, восходящая до 1000 рублей за сорокоуст и даже более. «Дал я это ему 500 рублей, рассказывает один крестьянин, чтобы, значит, помолился 40 обеден за усопшего родителя моего, потому обещание тако дал я пред Богом, а он, батюшка-то (Горизонтов) и говорит мне, да таково сердито, что я инда спужался: ты, баит, смеяться что ли вздумал надо мной, за такую великую вещию даёшь мне столько? Да мне, говорит, одному этой суммы твоей мало! А чего я дам уставщикам, которые будут петь на два клироса и которые не один ведь человек? Безбожники вы, говорит, антихристы этакие, и пошёл этак меня корить, на чём свет стоит только. Стою я и думаю себе этак: должно прибавить, нужно, да и кладу потом ещё 300 рублёв; послужите, мол, батюшка, Христа ради, больше этого не могу дать. Помяк не много этак, посадил меня рядом с собой, да и говорит мне: ну, Иван Герасимович, для тебя я только уважение сделаю в этом случае, а то мне, говорит, нельзя дешевле служить, сам много плачу другим. Одначе, муку для просфор, вино красное, ну, и угощение там после каждой обедни, – всё это он на меня навалил. Тебе, баит, дело это сподручнее, сколько хочешь, столько и купишь всего там»».

Со своей стороны мы скажем, что это не единственный случай. Так поступают попы и начётчики всех старообрядческих сект. Нам лично известно множество подобных случаев. Бывает ли так у нас – православных? Никогда и нигде! Бывают и у нас и припрашиванья, и даже вымогательства; об этом мы уже писали, – но копеечные. Дело нашего служения мы настолько почитаем великим и святым, что и этого – копеечного домогательства хотелось бы избегнуть.

«Почему не ропщут на своё положение ксензы и пасторы?»

В немецких колониях наших ксензы и пасторы получают из управления государственными имуществами почти такое же жалованье, как и мы, именно: ксензы по 171 р. 10 к., пасторы по 142 р. 90 к. в год. Но в саратовских колониях, ещё в начале поселений, контора иностранных поселенцев распорядилась, чтобы и пасторы, и ксензы имели от обществ хорошие квартиры, отопление, жалованье и зерновой хлеб... Ни ксензы и ни пасторы сами знать не хотят ничего: дома стоятся, ремонтируются, отапливаются, а также собирается хлеб и привозится на дом по распоряжению сельских властей. Поэтому всякий ксенз и пастор может заниматься своими обязанностями безотрывочно и вести себя с достоинством. С того времени и до сих пор все они обеспечены с избытком.

Сами колонисты заняли лучшие места по Волге и близ неё. Поволжские немцы, – это, как клопы в ином доме, где есть они: где трещинки, там и клоп. Так и у нас по Приволжью: где тёпленькое местечко, – тут и немец; а о лучших местах и говорить нечего, – они все за немцами. При всех удобствах и обилии земли, они не платили никаких повинностей, – ни денежной и ни воинской, – они жили и просвещали нас: вырубали леса у соседей – русских мужичков, отхватывали пахотную землю, косили их луга, и вытравливали своим скотом их посевы, снимали у помещиков мукомольные мельницы, строили свои, и грабили мужичка-помольца; поступали в управляющие имениями, арендовали имения и свободные казённые земельные участки, – и мужика душили. При таком положении дать обеспеченное содержание ксензу или пастору для них не стоило ничего. Однако ж, не смотря на это, в положении ксензов и пасторов принимала деятельное участие контора иностранных поселенцев: без полного обеспечения духовенства не позволялось строить кирок и костёлов; в случае неплатежа жалованья или неисправного сбора хлеба контора делала распоряжения.

Очень недавно ещё, что немецкие колонисты сравнены в правах с русскими, но перемена, в их быту, страшна: купцы, ремесленники и промышленники остались тем же, чем они были, но крестьяне-земледельцы беднеют с каждым, кажется, днём. Колонисты-немцы, как земледельцы, – народ самый плохой: где немцы снимали землю и сеяли хлеб, там земля проросла пыреем и бурьяном, и русский мужичок, после немца, сеет только в крайности. Лошадёночки плохенькие, плужишки дрянь, рук, как следует, приложить лень, – и ковыряет кое-как. Боронят, – так смотреть смех: иной мужичина, раза в четыре здоровее своей лошади, запряжёт её в борону да и залезет верхом. Лошадёночка чуть не падает, его ноги чуть не волочатся, – а он сидит себе и глубокомысленно тянет свою люльку. Нищие у нас теперь, преимущественно, немцы. Если они не примутся за работу, как следует, то бо́льшая часть обеднеет очень скоро, и обеднеет хуже всякого русского мужика. По ходу дела можно заключить, что немцы обеднеют. Тогда закричат и умники наши, – ксензы и пасторы, и закричат громче нашего. Однако ж теперь, не смотря на своё обеднение, духовенству они платят так же, как и прежде, кроме, разумеется, нищих. Платить вошло уже у них в обычай; и вековые обычаи веками и уничтожаются, тем более, что сами пасторы и ксензы поддерживают свои доходы такими средствами, каких мы, православные, употреблять не можем. Вот пример: между двумя деревнями моего прихода, Александровской и Владимирской, на казённом участке, арендуемом купцом Ткаченко, есть немецкий посёлок, дворов в 15. Ныне летом (1880 г.), по случаю бездождия, я молебствовал в одной из своих деревень. К нашему молебну пришли все немцы-лютеряне: мужчины, женщины и дети. После молебна мне нужно было идти через немецкую деревушку. Женщины и девушки ушли от меня вперёд, сажен за 50, и тихонько запели. Я догнал их. Мужчины видят, что я слушаю пение, обрадовались, ободрились, подошли к женщинам и стали петь. Потом встали все на колени и долго молились, поднявши руки к верху. Я стоял без шляпы и смотрел. После молитвы все они окружили меня и, со слезами на глазах, говорили мне: «Вы молитесь со своими прихожанами, а наш пастор не едет к нам вот уже три года. Чтобы приехать, он просит с нас 15 руб. А мы, вы знаете, люди бедные, где взять нам 15 руб.? Родятся ребята, умирают, никто не приобщался уже три года, а некоторые и больше, – а он не едет, да и только!» Такого вымогательства в русском православном духовенстве вы не встретите нигде, в этом мы ручаемся чем угодно! Без крещения, молитвы, приобщения брошена целая деревня, – и ничего, как будто так и быть должно. Про вымогательство пасторов и ксензов литература ни слова. Но сделай что-нибудь только подобное мы: не поезжай к больному ночью в слякоть, метель, дождь, в деревню, хоть только одни раз, или спроси за поездку 10 коп., – и завопят против нас на все голоса! Спроси мы, за поездку, за 15–20 вёрст, в слякоть ночью, что у нас не редкость, 5–10 коп., беда: все закричат, что попы и жадны, и бессовестны и проч.! Нас зовут, и мы ездим всюду и во всякую погоду, безоговорочно, молча, не трубя про свои труды и лишения. Как нас ни поноси общество, какие клички нам ни давай, какие анекдоты ни сочиняй про нас, но кто всмотрится в нашу жизнь беспристрастно, то увидит, что бескорыстнее большинства православного духовенства нет никого. Хвалить и защищать духовенство мне решительно нет надобности. Я говорю только то, что есть на самом деле и желал бы, чтобы мои слова были проверены теми, кого они интересуют, особенно теми, кто видит в нас одно только дурное.

Случается так: в час ночи ложишься или собираешься ложиться спать; вдруг слышишь: бросились собаки. Значит, что кто-нибудь у ворот есть чужой. Оказывается, что приехал крестьянин звать к больному, в страшную метель или проливной дождь.

– Что ты, спрашиваешь, приехал в такую пору?

– Да матушке принеможилось.

– Давно ли она больна?

– Охает-то она недели три, да теперь говорит: «Ступай за попом, под сердце подкатило, как бы не умереть».

Едешь. Оказывается, что она преспокойно сидит на лавке, в переднем углу наряжена и здоровее тебя.

– Зачем ты в этакую пору прислала за мной? Ведь ты здорова?

– Како́, батюшка, здорова! Третью неделю и на улицу не выхожу. Ныне весь день маковой росинки и в роту не было. Исповедуй, кормилец!

– А приобщиться желаешь?

– Как же, кормилец, желаю; только ты теперь исповедуй, а причаститься-то я завтра, Бог даст, приду в церковь к обедне. Там ты, кормилец, и причасти меня.

– Так ты и пришла бы завтра в церковь, там и исповедалась бы, чем таскать меня ночью, в такую непогодь.

– Да оно дома-то исповедываться как-то лучше, слабодней. А там коли тебе говорить с нами? Я для тебя же! Да и из шести недель-то не хочется выдти: нынешний денёк, как раз, шесть недель, как я исповедывалась.

И, действительно, случалось, что утром такие старухи приходили пешком в церковь, вёрст пять или восемь. Часа полтора проездишь. В пять часов нужно служить утреню. Окоченевший, зимой, идёшь из церкви домой, а там уже ждёт тебя мужик опять в деревню. Приедешь, пробежишь по комнатам раз 50, – и к обедне. А там: молебны, похороны, крестины и проч., и маешься до одурения.

Однажды приезжают за мною ночью два мужика-братья и просят ехать к ним в деревню приобщить отца их, убитого мужиком. Поедем, говорят, батюшка поскорее! Не знай застанешь, не знай нет, – уж больно избили его.

Ночь была страшно тёмная, летом. Вхожу в избу: горит огонёк, в избе полумрак; среди пола, на войлоке, лежит здоровенный мужичище; сам он, подушонка и войлок в крови. Над мужиком, на лавке, сидит женщина – сноха. Я вошёл и она стала толкать его в плечо: «Батюшка, батюшка! Вставай, батюшка-кормилец, священник приехал!» Мужик молчит. Я вижу, что он едва жив, без чувств, и, не желая беспокоить его, говорю снохе: не беспокой его, я сяду и подожду, когда он придёт в себя.

– Нет, он проснётся!

И опять начала толкать. Раз пять я останавливал её, а она, всё-таки, своё, – толкает. Наконец, мужик очнулся и, не поднимаясь сам, поднял руку и промычал: «А! батюшка? Где он? Причасти меня! Я его!» – да и хватил по-русски...

Я к детям: он пьян?

– Малость есть.

– Как же вы смеете возить меня, беспокоить, к пьяному?

– Да уж больно избили его. Было бы тебе известно, коль не станешь причащать.

Утром я велел прислать к себе старосту. Оказалось, что мужик этот очень богатый житель дер. Кувыки, Ермил Фёдоров Питерский, был выбран в волостные, «добросовестные», и, как начальство, требовал, чтобы все, встречающиеся с ним, издалека скидали перед ним шапки. Как только кто не скидал, сажен за 10, шапки, то он, как здоровенный мужичина, колотил каждого изо всех своих сил. Случилось, что с ним встретился такой же дуб, как и он, но только моложе. Питерский ударил его, а тот и ну его по-своему, да и задал ему... Питерский послал за мной, чтоб я приобщил его, чтоб ему можно было подать прошение, что его избили до того, что он умирал. Подобные случаи у нас не редкость и ныне: зовут в деревню к больному, а больной: «Батюшка! Было бы тебе известно, меня избили. Причасти!»

– Где избили, в кабаке?

– Да, признаться, так. Как бы не умереть, причасти, я подам просьбу.

Что ж? Побранишь, да и только. Но от этого не легче. Время отнято, а завтра пришлёт другой пьяница.

Нас могут укорять, что мы не внушаем о значении и важности таинства причащения. Но мы внушаем, насколько можем, да ничего не поделаешь. Ведь это всё то же, что иной департаментский чиновник: ходит именно только в ту церковь, в которую ездит жена директора; кладёт поклоны именно в тот момент, когда молится она; в публичных собраниях бывает именно там, где бывает она; на столе у себя держит именно ту газетку, какую читает директор. Он хорошо сознаёт, что он подличает, а, всё-таки, думает: не мешает подслужиться, авось обратят внимание. Чиновник чрез подличанье хочет вылезть в люди, а мужик – спить полуведёрную. Человек везде одинаков.

Однажды ночью привозят меня в один дом. Вхожу, мужик выгоняет из избы ягнят. Спрашиваю: «Кто же больной у вас?»

– Да, видно, я, кормилец.

– Но ведь ты здоров, зачем же ночью беспокоить меня? Приобщиться мог бы ты и днём, если желаешь.

«Какие у меня ребята-то, кормилец, дай им Бог до́бро здоровье; не то, что у кума Фёдора! Его, вот-этта, чуть-было большак не прибил. До старосты доходил. Тот: я, говорит, тебя!... А я вот только сказал, что что-то неможется, не съездить ли за попом, а они и поехали. Дай им Бог до́бро здоровье, почитают меня, старика». И пошёл, пошёл старик хвалить своих ребят!... Я ему: «Нужно и меня пожалеть, вас у меня не одна тысяча, нужно и мне дать покой...» А он: «дай Бог им до́бро здоровье! Только и промолол, а они: «не съездить ли?» И пьют они у меня мало. Вот-этта...» И пошёл!

Такие случаи у нас беспрестанно. Поставь каждый себя на нашем месте: достанет ли у кого терпения и нравственной силы: вставать ночью, ездить и ходить во всякую погоду и часто попусту, бросать свои занятия, перерывать их на самых важных пунктах; бросать перо, на половину не выразивши мысли; бросать книгу, не дочитавши десятка строк; бросать хозяйство – покос, жнитво, молотьбу и проч. с прямым ущербом для хозяйства; безотговорочно ездить в зной, пыль, бурю, дождь, снег, метель, – бросать и занятия и отдых и – за ничто, без всякого вознаграждения! Ну, потрудитесь представить себя на нашем месте! Поверьте, что у вас не хватило бы терпения и на один месяц.

Но я заговорился, и прошу извинения у читателя.

Того, чем переполнена наша жизнь, ничего подобного у ксензов и пасторов нет. Неотрываемые от своих домашних или кабинетных занятий, при достаточном материальном обеспечении, при участии в этом обеспечении начальства и при крайнем вымогательстве, они живут покойно и молчат. О нас же со стороны не заботится ровно никто, а таких вымогательств, на какие указал я, делать мы не можем. От того мы и бедны, от того мы и вопим. Мы вызываем общественное сочувствие, но голос наш, – или голос в пустыне, или отвечают нам в роде того: «Да ведь вы и тупы, и глупы, и безнравственны, и ещё есть, тоже, про́сите! Смотрите, как пасторы и ксензы сумели поставить себя! Вот что значит быть умным-то!» Общество не хочет видеть, почему молчат они, и ставит их нам в укор. Мы желали бы, чтобы нас сравняли с ними; но в чём? Чтобы правительство, как и контора иностранных поселенцев, приняли участие в обеспечении нас. Мы довольны были бы немногим; но желали бы, чтоб за теми лотками и решетами, которые получаем мы теперь, мы не ездили сами и псаломщики наши не ходили по дворам с мешком на плечах.

«Почему не жалуются на своё положение муллы?»

Муллы у нас все – народ торговый. Это первое. Второе: в Крыму они получают 10% всего дохода: они берут десятую овцу, десятого телёнка, десятый сноп, десятый стог сена, десятый пуд фруктов и под. Мне лично известны некоторые крупные крымские землевладельцы, и кроме того, крупным землевладельцем в Крыму мой зять. Все они с радостью отдают свои степи в аренду из десятой части урожая. Мулла же получает эту десятую часть ни за что. И ещё бы кричать ему, что ему жить нечем! В нашей губернии татар, тоже, множество. И муллы, кроме отсыпного хлеба и живности всякого рода, получают 10% с каждого калыма. Жених платит за невесту, положим, 300 р. Из них получает мулла 30 р. Слыханное ли дело у нас, чтобы за свадьбу дали духовенству 30 р.? Если б городскому нашему духовенству давали не 10%, а только 1%–2% с приданого невест, то, наверное, оно согласно было бы не брать ничего ни за какие требы. Я говорил, что нам желательно было бы, чтоб нас сравняли с муллами. Это, конечно, не в десятой части доходов и не в 10% с приданого, а именно в том, чтоб нам не вымаливать себе пропитание по дворам, с лукошком или мешком в руках.