Текст книги "Чудеса Антихриста"

Автор книги: Сельма Оттилия Ловиса Лагерлеф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

Синьорина наклонилась к Джианните.

– Ну, – сказала она в страхе.

– Ты должна позволить мне сделать для тебя все, что я могу, потому что я люблю тебя, – сказала Джианнита, бросаясь перед ней на колени и обнимая ее.

– Тебе больше нечего сказать мне? – спросила синьорина.

– Я бы желала сказать тебе гораздо больше, – сказала Джианнита, – но ведь я всего только бедная девушка!

Удивительно, как смягчилось при этом лицо синьорины; краска выступила у нее на щеках, и глаза засияли. Теперь было видно, что она замечательно красива.

– Джианнита, – произнесла она так тихо, что ее едва было слышно, – ты думаешь, что это чудо? Ты думаешь, что Бог ради меня сотворил чудо?

– Да, разумеется! – прошептала Джианнита. – Я просила младенца Христа помочь мне, и он послал мне тебя! Ты думаешь, что тебя послал младенец Христос, Джианнита?

– Конечно, это он послал меня, конечно! – Так Бог не покинул меня, Джианнита?

– Нет, Бог не покинул тебя!

Синьорина села и заплакала. В комнате стало тихо.

– Когда ты пришла, Джианнита, я думала, что не остается ничего другого, как убить себя, – произнесла она. – Я не знала, куда мне идти, и думала, что Бог ненавидит меня!

– Но скажи же мне, что я могу сделать для тебя, крестовая сестрица? – спросила Джианнита.

Вместо ответа синьорина притянула ее к себе и поцеловала.

– Но довольно и того, что младенец Христос послал тебя, – сказала она. – Довольно того, что я знаю, что Бог не покинул меня!

IV. Диаманте.

Микаэла Пальмери ехала с Джианнитой в Диаманте.

Они выехали в почтовой карете в три часа утра и проехали по великолепной дороге, которая огибает гору по нижнему склону Этны. Было еще совсем темно, и они не могли видеть окрестностей.

Но молодая синьорина не жаловалась на это. Она сидела, закрыв глаза, погруженная в свое горе. Даже и тогда, когда наступило утро, она не хотела открыть глаз и выглянуть в окно. И только уже подъезжая к Диаманте, Джианните удалось убедить ее взглянуть на открывающийся вид.

– Посмотри же! Вот Диаманте, которое станет твоей родиной, – говорила она.

Тогда Микаэла Пальмери взглянула направо и увидала величественную Этну, закрывавшую собою часть неба. Из-за горы как раз восходило солнце, и, когда верхний край солнечного диска поднялся из-за горы, казалось, что белые пласты снега на вершине загорелись и от них летят искры и лучи.

Но Джианнита просила ее взглянуть на другую сторону.

А на другой стороне она увидала зубчатую цепь гор, окружавших Этну, подобно крепостной стене. Эти горы ярко горели в лучах восходящего солнца.

Но Джианннта указывала ей другое направление. Она смотрит совсем не туда, куда надо!

Тогда она взглянула вниз и увидала черную долину. Земля блестела, как бархат, а в глубине долины, пепясь, бежала белая Симето.

Но все-таки это было не то, что надо.

Наконец, увидала она отвесную Монте Киаро, которая выступала на черной бархатистой долине ярко-красная под утренними лучами и как венцом осененная рядами пальм. А на вершине горы она заметила город, окруженный стенами и башнями; все окна и флюгера его блестели на солнце.

При виде его она схватила за руку Джианниту и спросила ее, действительно ли это город, в котором живут люди.

Она думала, что это небесное селение, которое исчезнет как сон. Она была уверена, что еще ни один человек не ступал на эту дорогу, которая крутым подъемом ведет от долины на Монте Киаро и, извиваясь зигзагом по горе, исчезает в темных городских воротах.

Когда же они подъехали к Диаманте и она увидала, что это настоящий, земной город, слезы выступили у нее на глазах. Ее тронуло, что земля все еще казалась ей прекрасной. Она думала, что после того, как земля была местом всех ее несчастий, она всегда будет казаться ей серой и мрачной, покрытой терниями и ядовитыми цветами.

Она въехала в жалкое Диаманте, сложив благоговейно руки, словно она вступала в святилище. И ей казалось, что в этом городе она встретит столько же счастья, сколько было в нем красоты.

V. Дон Ферранте.

Несколько дней спустя Гаэтано сидел в своей мастерской и вырезывал из виноградной лозы шарики для четок. Хотя было воскресенье, но Гаэтано не боялся работать, потому что он работал во славу Божию.

Он был в большом беспокойстве и тревоге. Он чувствовал, что покойная жизнь его у донны Элизы приходит к концу и ему пора идти бродить по свету.

Но всей Сицилии царила большая бедность, и нужда, переходя, подобно чуме, из города в город и из дома в дом, добиралась и до Диаманте.

К тому же покупатели больше не заходили в лавку донны Элизы. Маленькие изображения святых, заготовленный Гаэтано, стояли длинными рядами на полках, а четки целыми пучками висели за прилавком. И донна Элиза была в большом горе и тревоге, потому что она ничего не могла заработать.

Это было знаком для Гаэтана, что он должен покинуть Диаманте и поехать странствовать по свету, если уже не было другого исхода. Какая же это была работа во славу Божию – вырезывать изображения святых, которым никто не будет молиться, и вытачивать четки, которые никогда не будут скользить между пальцев молящихся.

Ему представлялось, что где-то на свете должен находиться великолепный новый храм, стены которого уже выведены, но внутри еще ничего не отделано. И он стоит и ждет, когда придет Гаэтано и вырежет скамьи для молящихся, алтарь, аналой и изображения святых. И сердце его томилось и тосковало по этой работе, которая ждала его.

Но такого храма не было в Сицилии, потому что там никто не помышлял строить новые церкви; он должен был находиться далеко отсюда, в таких странах, как Флорида или Аргентина, где земля еще не была покрыта святыми храмами.

Эта мысль пугала и радовала его, и он с удвоенным усердием принимался за работу, чтобы донне Элизе было что продавать, когда он будет вдали от нее собирать для нее богатства.

Теперь он ждал только указания от Бога, чтобы окончательно решиться уехать. У него не хватало мужества сообщить донне Элизе о своем стремлении уехать. Он знал, что это причинит ей сильное горе, и у него не хватало духа заговорить с ней об этом.

Пока он сидел и раздумывал об этом, в мастерскую вошла донна Элиза. И тогда он решил в душе ничего не говорить ей сегодня и не омрачать ее веселого настроения. Она так оживленно болтала, а лицо ее прямо сияло.

Гаэтано спрашивал себя, когда он видел ее такою в последний раз. С тех пор, как наступила нужда, ему казалось, что они живут в одной из темных пещер Этны.

Почему Гаэтано не пошел на площадь слушать музыку, спрашивала донна Элиза. Почему он никогда не пойдет посмотреть и послушать ее брата, дона Ферранте? Гаэтано видит его только в лавке, где он стоит в колпаке и короткой куртке, и не знает, поэтому, что это за человек. Он считает его старым, безобразным купцом с морщинистым лицом и щетинистой бородой. Никто не знает дона Ферранте, если не видал его в воскресенье, когда он дирижирует музыкой.

Сегодня он надел новый мундир с серебряным воротником, расшитыми серебром эполетами, серебряными шнурами на груди, сбоку у него прицеплена сабля, а на голове треугольная шляпа с разноцветными перьями. Когда он вошел на возвышение, морщины на его лице разгладились, и ростом он стал как будто выше. Его почти можно было назвать красивым.

Когда он дирижировал «Кавалерией», все слушали, затаив дыхание. А что скажет Гаэтано, если и дома на площади вторили ему пеньем! Донна Элиза ясно слышала, как из черного палаццо Джерачи раздавалась любовная песнь, а из женского монастыря, хотя он стоял пустой, разносился над площадью дивный гимн. А когда настал перерыв, красавец адвокат Фавара, одетый в черную бархатную куртку, большую разбойничью шляпу и ярко, красный галстук, подошел к дону Ферранте и, указывая на открытую часть площади, откуда открывался вид на море и Этну, сказал:

– Дон Ферранте, вы вознесли нас в небо, как Этна, и вы увлекаете нас в вечность, как безбрежное море!

Если бы Гаэтано увидел сегодня дона Ферранте, он, может быть, полюбил бы его. Или, во всяком случае, признал бы, что это величественный человек. Когда он на несколько времени отложил свою дирижерскую палочку и, взяв под руку адвоката, стал прохаживаться с ним по неровным плитам между римскими воротами и палаццо Джерачи, каждый видел, что он ни в чем не уступит красавцу Фавара.

Донна Элиза сидела на каменной скамье вдоль собора с женой синдика Вольтаро. И синьора Вольтаро, поглядев несколько минуть на дона Ферранте, вдруг сказала:

– Донна Элиза, ваш брат еще совсем нестарый человек. Он еще может жениться, несмотря на свои пятьдесят лет.

А донна Элиза ответила, что она каждый день молит об этом небо.

Но, едва она произнесла это, как на площади появилась дама, вся одетая в траур. Никогда еще она не видала такой сплошной черной фигуры. На ней было не только черное платье, шляпа и перчатки, но и вуаль был такой плотный, что нельзя было представить, что под ним скрывается белое лицо. Santissimo Dio! Казалось, что она надела на себя погребальный покров. Она шла медленно и согнувшись. Делалось почти страшно. Ее можно было принять за привидение.

Ах, ах, на площади все было так светло и весело. Крестьяне, оставшиеся дома по случаю воскресенья, стояли группами в праздничных одеждах с красными шарфами на шее. Крестьянки, приехавшие в собор, были в зеленых юбках и желтых шалях. Несколько иностранцев в белых костюмах стояли у балюстрады и любовались Этной. A все музыканты были одеты в мундиры, почти такие же прекрасные, как у дона Ферранте. А блестящие инструменты, а фасад собора, украшенный статуями! А солнечный свет, а снежная вершина Монджибелло, которая казалась так близко, что до нее почти можно было достать рукой… Все было так необыкновенно ярко и весело.

И когда среди этого веселья появилась печальная черная синьора, все неподвижно уставились на нее, а некоторые перекрестились. Дети, сидевшие верхом на перилах лестницы, ведущей в ратушу, сползли вниз и последовали за ней на некотором расстоянии. И даже лентяй Пьеро, лежавший на балюстраде, приподнялся на локте. Появление ее вызвало переполох, словно из собора вышла сама черная Мадонна!

Пожалел ли кто черную синьору из всех глазевших на нее? Тронуло ли кого-нибудь, что она идет так медленно и сгорбившись?

Да, да, одного это тронуло, и это был дон Ферранте. В сердце его звучала музыка, он был добрый человек и он подумал: «Пусть будут прокляты все эти кассы, которые собираются для бедняков и только приносят людям несчастье! Ведь это бедная синьорина Пальмери, отец которой украл благотворительный капитал; она так стыдится этого, что не решается открыть своего лица». И, раздумывая так, дон Ферранте подошел к даме в трауре и подвел ее к самым церковным дверям.

Тут он почтительно снял шляпу и назвал свое имя.

– Если я не ошибаюсь, – сказал дон Ферранте, – вы – синьорина Пальмери. Я имею к вам просьбу!

Она вздрогнула и отступила назад, как бы желая убежать; но все-таки она осталась.

– Дело идет о моей сестре донне Элизе, – сказал он. Она знала вашу мать, синьорина, и горит желанием познакомиться с вами. Она сидит возле собора. Позвольте мне проводить вас к ней.

И без дальнейших разговоров он взял ее под руку и подвел к донне Элизе. И она не сопротивлялась ему. Донна Элиза хотела бы посмотреть, кто может устоять против дона Ферранте.

И тогда донна Элиза встала и пошла навстречу черной синьоре. Она откинула ее вуаль и поцеловала ее в обе щеки.

И какое у нее лицо! Какое лицо! Может быть, она была и не красавица, но у нее были такие глаза, которые говорили, молили и жаловались даже тогда, когда лицо улыбалось. Да, Гаэтано, пожалуй, не стал бы писать или вырезывать с этого лица Мадонну, для этого оно было слишком бледно и худо, но ведь Господь-то уж, наверное, знал, почему Он не дал таких глаз румяному и круглому личику.

Когда донна Элиза поцеловала ее, она положила голову ей на плечо и несколько раз вздрогнула от рыданий. А потом она подняла голову и улыбнулась. И казалось, что эта улыбка говорит: «Ах, так вот каков мир! Как он прекрасен! Дайте мне поглядеть на него и улыбнуться ему! Может ли несчастная взглянуть на него и позволить глядеть на себя? Могу я открыть свое лицо?»

Ах, все это она сказала без слов, одной своей улыбкой! Какое у нее лицо! Какое лицо!

Но тут Гаэтано перебил донну Элизу:

– Где она теперь? – спросил он. – Я тоже должен увидеть ее!

Донна Элиза взглянула в глаза Гаэтано. Они горели словно озаренные пламенем, и на висках его выступила краска.

– Ты еще успеешь увидать ее, – резко сказала она и раскаялась в каждом произнесенном слове.

Гаэтапо увидал ее тревогу и понял, чего она боится. И он решил сказать ей сейчас же о своем намерении уехать в Америку.

Он понял, что эта чужая синьорина должна быть очень Она сна. Донна Элиза была убеждена, что Гаэтано полюбит ее, и почти обрадовалась, услыхав, что он хочет уехать.

Потому что все же это казалось ей лучше, чем видеть его мужем бедной девушки, дочери вора.

VI. Миссия дона Маттео.

Однажды в послеобеденное время дон Маттео, настоятель церкви, надел тщательно вычищенные башмаки, новую сутану и расположил свой плащ красивыми складками. Лицо его сияло, когда он проходил по улице; и он благословлял женщин, сидящих за прялками у дверей домов, таким нежных движением руки, словно он раздавал им розы.

Через уличку, по которой шел дон Маттео, было перекинуто, но крайней мере, семь арок, как будто каждый дом хотел соединиться с тем, который стоял напротив него. Маленькая и узкая, она извивалась в гору, представляя из себя наполовину лестницу, наполовину улицу. Сточная канава всегда была переполнена, а под ногами валялись апельсиновые корки и капустные листья, о которые легко было поскользнуться. На веревках снизу доверху висело белье. Развеваемые ветром мокрые рукава рубашек и тесемки передников задевали по лицу дона Маттео. И при этом сыром, противном прикосновении дону Маттео казалось, что его гладит по лицу покойник.

Уличка заканчивалась небольшой мрачной площадью, где дон Маттео и остановился перед одним старым домом. Это было большое четырехугольное здание, почти без окон. В него вели две большие лестницы с широкими ступенями и две огромные двери с тяжелыми запорами. Стены были из черной лавы, а кирпичный пол лоджии весь зарос плесенью и так густо был покрыть паутиной, что даже проворные ящерицы с трудом пробирались между ней.

Дон Маттео с такой силой постучал дверным молотком, что раздался гул. Из всех домов по соседству начали выглядывать женщины и переговариваться между собой. А прачки у фонтана на площади приостановили свою работу и стали шептаться и строить догадки.

– Что здесь надо дону Маттео? – говорили они. – Зачем дон Маттео стучится в двери старого дома, где водятся привидения и где никто не решается жить, кроме чужой синьорины, отец которой сидит в тюрьме?

Но Джианнита, наконец, отворила дверь и повела дона Маттео по длинным коридорам, где пахло сыростью и плесенью. В некоторых местах в полу не хватало камней и сквозь отверстия виден был подвал, по земляному полу которого стаями бегали крысы.

Пока дон Маттео шел по старому дому, хорошее расположение его исчезло. Проходя мимо лестниц, он недоверчиво косился на них и вздрагивал при малейшем шуме. Его охватило беспокойство как бы от предчувствия несчастья. Дон Маттео вспомнил маленького мавра в тюрбане, который, по рассказам, появлялся в этом доме, и хотя он и не видел его, но все-таки чувствовал его присутствие.

Наконец, Джианнита отворила одну из дверей и ввела священника в комнату. Стены были голые, как в конюшне, постель тощая, как у монахини, и, кроме того, над ней висело изображение Мадонны, стоившее не больше трех сольди. Настоятель стоял и смотрел на маленькую Мадонну, пока слезы не выступили у него на глазах.

Пока он так стоял, в комнату вошла синьорина Пальмери. Она держала голову опущенной, а движения ее были так медленны, словно у тяжело больной.

Увидя ее, настоятель сильно смутился, и ему захотелось сказать ей: «Мы встречаемся с вами, синьорина Пальмери, в необыкновенно старинном доме. Вы изучаете здесь мавританские надписи или исследуете мозаики в подвалах?» Он не мог себе представить, чтобы эта благородная синьора была так бедна.

Он не мог понять, как она может жить в доме маленького мавра.

Он решил в душе спасти ее из этого дома с привидениями и от бедности. В этом деле его поддержит добрая Мадонна.

Потом он сказал синьорине, что пришел к ней по поручению дона Ферранте Алагона. Дон Ферранте открыл ему, что она отвергла его сватовство. Но почему? Разве она не знает, что дон Ферранте самый богатый человек в Диаманте, несмотря на то, что он беден на вид и сам стоит в лавке? Дон Ферранте принадлежим к старинному испанскому роду, весьма уважаемому как на родине, так и в Сицилии. И ему еще принадлежим большой дом на Корсо, которым владели его предки. Она не должна отказывать ему.

Пока дон Маттео говорил, он увидал, что лицо синьорины побледнело и окаменело. Он испугался, говорить ли ему дальше. Он боялся, что она лишится чувств.

И, действительно, она отвечала ему, сделав над собой страшное усилие. Казалось, слова не хотели сходить с ее уст. Ей было страшно произнести их.

Она вполне понимает, сказала она, что дон Ферранте хочет знать, почему она отклонила его предложение. Она была очень тронута и очень благодарна ему, но она не может быть его женой. Она не может согласиться, потому что вместо приданого она принесет в дом бесчестие и позор.

– Если вы выйдете замуж за Алагона, дорогая синьорина, – сказал дон Маттео, – то вам нечего бояться, что будут спрашивать, откуда вы родом. Это старинный, древний род. Дон Ферранте и его сестра, донна Элиза – самые знатные особы в Диаманте, хотя они потеряли свои родовые поместья и вынуждены заниматься торговлей. Дон Ферранте знает, что брак с вами не омрачит славы его имени. Вам не надо беспокоиться об этом, синьорина, если только это единственное препятствие с вашей стороны.

Но синьорина Пальмери повторяла все то же. Дон Ферранте не может жениться на дочери преступника. Она сидела бледная, в отчаянии и, казалось, хотела приучить себя произносить эти ужасные слова. Она говорила, что не хочет втираться в семью, которая будет презирать ее. Она заставила себя говорить это спокойно и твердо, без дрожи в голосе.

Но, чем дольше она говорила, тем сильнее становилось желание дона Маттео помочь ей. Ему казалось, что он встретил королеву, свергнутую с своего престола. Его охватило горячее желание снова возложить корону ей на голову и набросить мантию на плечи.

Поэтому дон Маттео заговорил о том, что отец ее скоро выйдет из тюрьмы, и спросил ее, чем же он будет жить.

Синьорина ответила, что он будет жить на то, что она заработает.

Дон Маттео строго спросил ее, как она думает, сможет ли перенести бедность ее отец, привыкший жить богато.

Она молчала. Она шевелила губами, подыскивая ответ, во не могла произнести ни слова.

Тогда дон Маттео снова заговорил и убеждал ее. Она выглядела все растеряннее, но все еще не сдавалась.

Наконец, он уже не знал больше, что ему сделать.

Как избавить ее от этого дома с привидениями, от бедности и стыда, угнетающего ее? Но тут взоры его упали на жалкое изображение Мадонны.

Значит, юная синьорина была верующей.

Тут дона Маттео охватил дар вдохновения. Он чувствовал, что Бог послал его спасти эту бедную женщину. Когда он снова заговорил, он сам не узнал своего голоса. Он понял, что Бог говорил его устами.

– Дочь моя, – сказал он и поднялся. – Вы должны выйти замуж за дона Ферранте ради вашего отца! Этого хочет Мадонна, дочь моя!

Во всей фигуре дона Маттео в эту минуту было что-то внушительное. Еще никто никогда не видал его таким. Синьорина задрожала, словно с ней заговорил дух, и сложила руки.

– Будьте доброй и верной женой дону Ферранте, – сказал дон Маттео, – и Мадонна обещает вам через меня, что у вашего отца будет беспечальная старость.

Синьорина поняла, что дон Маттео действует по повелению свыше. Сам Бог говорит его устами. Она преклонила колени и опустила голову.

– Я исполню то, что вы приказываете, – сказала она.

* * *

Выйдя из дома маленького мавра и проходя узкой уличкой, дон Маттео вдруг вынул молитвенник и начал читать молитвы. И хотя мокрое белье било его по лицу, а под ноги ему пОна дались маленькие дети и апельсинная кожура, он не отрывал глаз от книги. Он должен был слышать великое слово Божие.

В большом мрачном доме все казалось ему ясно и понятно; когда же он вышел на солнечный свет, он устрашился обещания, данного им от имени Мадонны.

Дон Маттео читал молитвенник и молился, молился и читал. Да охранит великий Господь на небесах эту женщину, которая верила и повиновалась ему, как пророку.

На углу Корсо дон Маттео столкнулся с ослами, на которых возвращались домой какие-то путешественницы, он едва не сбил с ног крестьян, идущих с работ, толкал старых прядильщиц и путался в их пряже, пока, наконец, не добрался до маленькой темной лавочки.

Эта лавочка без окон с высоким порогом и земляным полом помещалась в углу старого дворца. Двери ее всегда были открыты, пропуская свет. У прилавка толпились возчики и погонщики ослов.

А за прилавком стоял дон Ферранте. Борода его была растрепана, лицо в глубоких морщинах и голос его хрипел от бешенства.

Возчики требовали непомерно высокую плату за кладь, привезенную ими из Катании.