Текст книги "Чудеса Антихриста"

Автор книги: Сельма Оттилия Ловиса Лагерлеф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

Взгляды его упали на вещи, украденные бандитами и лежащие теперь перед судьями. Он узнал их. Разве мог он не узнать часов и серебряных блюд из летнего дворца, святых изображений и монет, украденных у его покровительницы-англичанки? И когда он узнал все эти предметы, он с усмешкой взглянул на своих соседей. И усмешка эта говорила:

– Вы герои! Вы – герои, вы обокрали двух женщин!

Выражение быстро менялось на его благородном лице. Гандольфо видел, как лицо его вдруг исказилось невероятным ужасом. Это было, когда сидевший рядом с ним разбойник протянул свою окровавленную руку. Может быть, он заподозрил истину? Может быть, он подумал, что разбойники разгромили дом, где жила его милая?

Гандольфо рассказывал, как офицеры, назначенные в судья, вошли тихо, серьезно и молча заняли свои места. Но, говорил он, увидя этих важных господ, он немного успокоился. Он сказал себе, что они знают, что Гаэтано благородный дворянин, и не осудят его. Они не смешают его с бандитами. Кто же может поверить, что он ограбил двух женщин.

И знаете, когда судья вызвал Гаэтано Алагона, голос его не звучал сурово. Он говорил с ним, как с равным себе.

– Но, – продолжал Гандодьфо, – когда Гаэтано встал, ему стало видно площадь. А по площади, по этой самой площади, где теперь царят радость и веселье, двигалось похоронное шествие.

Это белые братья переносили тело убитой Джианниты в дом ее матери. Они шли с факелами, и ясно были видны носилки, которые они несли на плечах. В то время, как шествие медленно двигалось через площадь, можно было разглядеть покров, наброшенный на тело. Это был покров Алагона, украшенный пестрыми гербами и богатой серебряной бахромой. Увидя это, Гаэтано понял, что убитая была из рода Алагона. Лицо его покрылось мертвенной бледностью, и он покачнулся, словно готовый упасть.

В эту минуту судья спросил его:

– Вы знаете убитую?

И он ответил:

– Да!

И судья, у которого было доброе сердце, продолжал:

– Она была близка вам?

И дон Гаэтано ответил:

– Я любил ее!

Когда Гандольфо дошел до этого места рассказа, донна Микаэла быстро поднялась с места, как бы желая возразить ему, но кавальере Пальмери быстро удержал ее.

– Тише, тише! – сказал он.

И она тихо опустилась на свое место, закрыв лицо руками. Она слегка покачивалась и изредка слабо стонала.

А Гандольфо рассказывал дальше, что судья, выслушав признание Гаэтано, указал на его соучастников и спросил:

– Если вы любили эту женщину, как же вы могли быть заодно с ее убийцами?

Тогда дон Гаэтано обернулся к бандитам. Он поднял сжатые кулаки и потряс ими. И казалось, будь у него под руками кинжал, он заколол бы их всех, одного за другим.

– С ними! – воскликнул он. – У меня есть что-нибудь общее с ними?

И, конечно, он собирался высказать, что ничего не имеет общего с разбойниками и убийцами. Судья ласково улыбнулся ему и казалось, только и ждал этого ответа, чтобы освободить его.

Но в это время произошло чудо.

И Гандольфо рассказал, что среди награбленных вещей перед судьями лежало и маленькое изображение Христа. Оно было длиною в два фута, богато увешано драгоценностями, с золотой короной и в золотых башмачках. В эту минуту один из офицеров наклонился, чтобы взять изображение, и от этого движения корона с него упала и подкатилась к ногам Гаэтано.

Гаэтано поднял корону Христа и одно мгновенье пристально рассматривал ее. Казалось, что он что-то прочел на ней.

Он подержал ее в руках не больше мгновенья, затем конвойный солдат взял ее у него.

Донна Микаэла почти с испугом взглянула на Гандольфо. Изображение Христа! Снова оно! Неужели она сейчас же получит ответ на свою мольбу?

Гандольфо продолжал:

– Но, когда дон Гаэтано поднял голову, все задрожали, как при виде чуда, так сильно он вдруг изменился.

О, синьоры, лицо его было так бледно, что казалось прозрачным, а глаза его смотрели кротко и мягко. Весь гнев его сразу пропал.

И он начал просить за бандитов, он просил пощадить их жизнь.

Он просил, чтобы они не убивали этих несчастных. Он умолял милостивых судей сделать для них что-нибудь, чтобы они могли начать жить, как и другие люди.

– Ведь у нас есть только эта жизнь, – говорил он. – Наше царство лишь на земле!

Он начал говорить о том, как живут эти люди. Он говорил, словно читая в их душах. Он рассказывал истории их жизней такими же печальными и мрачными, как они и были в действительности. Он говорил так хорошо, что многие из судей плакали.

Слова его звучали так сильно и властно, что, казалось, Гаэтано был судьей, а судьи – преступниками.

– Видите вы, – говорил он им, – по чьей вине гибнут эти несчастные? Разве вы, имеющие власть, не должны были позаботиться о них?

И видно было, как все они ужаснулись ответственности, какую он возложил на них.

Но судья вдруг прервал его:

– Говорите в свою защиту, Гаэтано Алагона, – сказал он, – а не защищайте других!

Дон Гаэтано рассмеялся на это.

– Синьор, – сказал он, – я знаю так же мало, как и вы, в чем я должен защищаться. Но одно я, действительно, совершил! Я бросил свое призвание в Англии и вернулся в Сицилию чтобы поднять восстание! Я привез с собой оружие. Я говорил возбудительные речи. Я тоже кое-что сделал, хотя и немного!

Судья почти умолял его:

– Не говорите так, дон Гаэтано, – говорил он. – Подумайте о своих словах.

Но он сделал признания, которые вынудили их осудить его.

Когда они сказали, что он приговорен к двадцати девяти годам заключепия, он воскликнул:

– Теперь исполнится желание той, которую только что пронесли мимо. А со мной пусть будет, что будет!

– Больше я не видал его, – проговорил маленький Гандольфо, – потому что конвойные солдаты окружили его и увели.

– А я, слыша, как он просил за убийц своей возлюбленной, я радовался, что тоже могу кое-что сделать для него.

– Я радовался, что скажу прекрасную импровизацию Сан-Себастиано, и он поможете ему. Но мне это не удалось. Я не импровизатор, я ничего не сумел сказать!

Тут он замолчал и с громким плачем бросился перед изображением Сан-Себастиано.

– Прости меня, что я не сумел ничего сказать! – воскликнул он, – все-таки помоги ему! Ты ведь знаешь, когда они осудили его, я решил сделать это ради него, чтобы ты спас его. А теперь я ничего не сумел, и за это ты не поможешь ему!

Донна Микаэла сама не знала, как это случилось, что она и малютка Розалия, любившая Гандольфо, одновременно очутились возле него. Они обе обнимали и целовали его и говорили, что никто не сказал лучше его, никто, никто! Разве он не видел, что они плакали? Сан-Себастиано был им доволен. Донна Микаэла надела кольцо на руку юноши, а вокруг все замахали пестрыми платками, которые в ярком свете иллюминованного собора сверкали, как морские волны.

– Да здравствуешь Гаэтано! Да здравствует Гандольфо! – кричала толпа.

И на маленького Гандольфо дождем посыпались цветы, плоды, шелковые платки и разные украшения. Донну Микаэлу почти силой оттеснили от него. Но она больше не боялась. Она стояла среди волнующейся толпы и плакала. Слезы текли у нее по лицу, и она радовалась, что может плакать. Это было высшее благодеяние!

Ей снова хотелось пробраться к Гандольфо, она недостаточно отблагодарила его. Ведь он рассказал, что Гаэтано, любит ее. Когда он произнес слова: «Теперь исполнится желание той, которую только что пронесли», – она вдруг поняла, что Гаэтано думал, что это ее несут под покровом дома Алагона.

И об этой умершей он сказал: «Я люблю ее».

Кровь снова потекла в ее жилах, сердце ее билось, слезы текли из глаз.

– Это жизнь, это жизнь! – шептала она, безвольно увлекаемая толпой, то в ту, то в другую сторону. – Жизнь снова вернулась ко мне! Я не умру!

Все толпились вокруг маленького Гандольфо, чтобы поблагодарить его за то, что в эти дни подавленности, когда все казалось потерянным, он подарил им снова любовь и надежду.

Книга вторая.

«Антихрист будет ходить из страны в страну и раздавать хлеб неимущим».

I. Жена великого человека.

Это было в феврале. Миндалевые деревья начали цвести на черной лаве вокруг Диаманте.

Кавальере Пальмери сделал прогулку на Этну и принес домой большую миндалевую ветвь, усеянную бутонами и цветами, и поставил ее в вазу в концертной зале.

Донна Микаэла задрожала при виде цветов. Опять зацвели миндалевые деревья. И теперь, в продолжение целого месяца, целые шести недель только и будет видно эти цветы.

Они будут стоять на алтарях в церквах, лежать на могилах, их будут носить в петлицах, в волосах, на шляпах. Они будут цвести по всем дорогам, на вершинах развалин, на горной лаве.

И каждая миндалевая ветвь будет напоминать ей то время, когда Гаэтано был свободен и счастлив и она мечтала о том, чтобы провести с ним всю жизнь.

Ей казалось, что она только теперь вполне поняла, что он далеко и в заключении, и что она никогда больше не увидит его.

Она опустилась на стул, чтобы не упасть, ей казалось, что сердце ее перестает биться, и она закрыла глаза.

Сидя так, она впала в какое-то забытье.

Ей представлялось, что она у себя дома, во дворце в Катании. Она сидит в высоком вестибюле и читает. Он – веселая молодая синьорина Пальмери. И вот слуги вводить к ней торговца. Это красивый молодой человек, в петлице у него цветы миндаля. На голове он держит лоток с маленькими статуэтками святых, вырезанными из дерева.

Она покупаете несколько статуэток, а молодой человек в это время не сводит глаз с произведений искусства, украшающих вестибюль. Она спрашиваете его, не хочет ли он осмотреть ее коллекции. Разумеется, он хочет, и она идете с ним и сама все показываете ему.

Его восторг при виде всего окружающего убеждает ее, что он истинный художник, и она обещает себе не забыть его. Она спрашиваете, откуда он родом. Он отвечаете: «Из Диаманте». – «Это далеко отсюда?» – «Четыре часа езды в почтовой карете». – «А по железной дороге?» – «В Диаманте не проходит железная дорога, синьорина». – «Так вы должны провести ее». – «Мы слишком бедны для этого. Попросите богачей Катании, чтобы они построили нам железную дорогу!»

Сказав это, он уходите, но в дверях он оборачивается, подходить к ней и подаете ей миндалевые цветы. Это в благодарность за все те чудеса, что она показала ему:

Очнувшись, донна Микаэла не знала, сон ли это, или подобный случай действительно был. Гаэтано мог зайти в палаццо Пальмери, продавая свои статуэтки; хотя это и исчезло из ее памяти. И вот теперь миндалевые цветы пробудили в ней это далекое воспоминание.

Но это было безразлично, совершенно безразлично. Главное то, что молодой резчик по дереву был Гаэтано. Ей казалось, что она только что говорила с ним, ей чудилось, что она слышит, как хлопнула за ним дверь.

И тут же ей пришло в голову, что она должна построить железную дорогу из Катании в Диаманте.

Гаэтано несомненно явился ей, чтобы просить ее об этом. Это было его желанием, и она чувствовала, что должна повиноваться ему.

Она и не пыталась отклониться от этого. Она была убеждена, что для Диаманте железная дорога необходимее всего. Она слышала, как Гаэтано говорил однажды, что Диаманте скоро стало бы богатым городом, если бы у него была железная дорога, по которой он отправлял бы свои апельсины, вина, мед и миндаль и по которой в него приезжали бы путешественники.

Ей было совершенно ясно, что она должна осуществить этот план. Она должна попытаться во всяком случае. Раз Гаэтано этого желает, она должна повиноваться.

Она сейчас же начала высчитывать, какой суммой располагает она сама. Но ее денег было далеко не достаточно. Надо было собрать капитал. С этого ей следует начать.

Она сейчас же отправилась к донне Элизе, с просьбой помочь ей устроить базар.

Донна Элпза подняла глаза от своего вышивания.

– Зачем ты хочешь устроить базар?

– Я хочу собрать денег на постройку железной дороги.

– Как это похоже на тебя, донна Микаэла; никому другому это и в голову бы не пришло.

– Что ты хочешь этим сказать, донна Элиза?

– Ах, ничего!

И донна Элиза снова принялась за работу.

– Так ты не хочешь помочь мне в устройстве базара?

– Нет, не хочу!

– И ты не хочешь ничего пожертвовать на него?

– Тому, кто недавно потерял мужа, – возразила донна Элиза, – не следует пускаться в пустые затеи!

Донна Микаэла поняла, что донна Элиза за что-то сердится на нее и за это не хочет ей помочь. Но ведь найдутся другие, которые поймут, что это великолепная идея, которая спасет Диаманте.

Но донна Микаэла понапрасну стучалась из двери в дверь. Несмотря на все ее красноречие и просьбы, она нигде не встретила сочувствия.

Она старалась объяснить им, она расточала всю силу своего убеждения – никто не хотел прийти на помощь ее плану.

Куда бы она ни обращалась, всюду ей отвечали, что для этого они слишком бедны. Жена синдика отклонила ее просьбу. Она не позволит своим дочерям продавать на базаре. Дон Антонио Греко, владелец театра марионеток, отказался дать представление. Городской оркестр не хотел участвовать. Ни один торговец не давал для продажи своих товаров. Донна Микаэла встречала только насмешки.

Железная дорога! Железная дорога! Она сама не понимала, что говорить. Для этого необходимы акционерное общество, устав и концессия. Как может женщина справиться с этим.

Но некоторые не только смеялись, но еще и возмущались затеей донны Микаэлы.

Она отправилась, наконец, в лавку, в виде погреба, около старого бенедиктинского монастыря, где дон Памфилио рассказывал рыцарские романы. Она пришла спросить его, согласится ли он прийти к ней на базар и позабавить публику своими рассказами о Карле Великом и его паладинах. Но, так как он был занят рассказом, она села на лавку и стала ждать.

Она глядела на донну Кончетту, жену дона Памфилио, которая сидела на эстраде у его ног и вязала чулок. И все время, пока дон Памфилио говорил, донна Кончетта шевелила губами. Она так часто слышала его рассказы, что знала все эти романы наизусть и шептала слова, прежде чем дон Памфилио успевал их произнести. Но она слушала их всегда с одинаковым удовольствием и плакала и смеялась, как будто слушала их в первый раз.

Дон Памфилио был человек старый, много говоривший на своем веку, так что голос часто изменял ему, когда дело доходило до великих боевых сцен и приходилось говорить быстро и громко. Но донна Кончетта, знавшая все истории наизусть, никогда не продолжала за дона Памфилио; она только делала знак слушателям, что они должны подождать, пока к нему снова вернется голос. Если же ему изменяла память, то донна Кончетта делала вид, что спустила петлю, подносила чулок к самым глазам и незаметно для других подсказывала ему нужное слово. Все знали, что донна Кончетта могла бы рассказывать все эти романы не хуже мужа и что она никогда не сделает этого не только потому, что она считает это неподходящим для женщины занятием, но и потому, что это не доставило бы ей такого большого удовольствия, как слушать своего милого дона Памфилио.

Донна Микаэла замечталась, глядя на донну Кончетту. О, сидеть так на эстраде у ног возлюбленного, сидеть так изо дня в день, слушать и благоговеть. Она знала, кому бы это подошло.

Когда дон Памфилио кончил свой рассказ, донна Микаэла подошла к нему и просила его помочь ей. Ему было очень трудно отказать ей – так умоляюще смотрела она на него. Но ему на помощь подоспела донна Кончетта.

– Памфилио, – сказала она, – расскажи донне Микаэле о Гульельмо Злом!

И дон Памфилио рассказал:

– Донна Микаэла, – начал он, – знаете ли вы, что некогда в Сицилии был король Гульельмо, прозванный Злым. Он был такой алчный, что отбирал у подданных все их деньги. Всем, у кого были золотые монеты, он приказывал приносить их к себе. И он был такой суровый и жестокий, что никто не смел ослушаться его.

«И вот, донна Микаэла, тогда Гульельмо Злой захотел узнать, не утаил ли кто-нибудь хоть одну золотую монету. Для этого он послал своего слугу со своим лучшим конем на Корсо в Палермо. И слуга, предлагая коня, громко кричал: «Продается за одну золотую монету, только за одну золотую монету!» По никто не мог купить коня.

«Но конь был великолепный, и один юноша, герцог Монтефиасконе, пришел от него в восторг. «Для меня нет больше радости на свете, как купить этого коня», – сказал он своему гофмейстеру. – «Герцог, – отвечал гофмейстер, – я укажу вам, где вы можете найти золотую монету. Когда герцог, отец ваш, скончался и его перенесли в монастырь капуцинов, я по старинному обычаю вложил ему в рот золотую монету. Вы можете взять ее, герцог!»

«Вы знаете, конечно, донна Микеэла, что в Палермо умерших не зарывают в землю. Их переносят в монастыри капуцинов, где монахи подвешивают их в особой покойницкой комнате. Ах, сколько их висит там! Сколько дам в шелковых и серебряных одеждах, сколько знатных господ с орденами в петлицах, сколько священников в сутанах на скелетах и со скуфьями на черепах.

«Юный герцог последовал совету. Он отправился в капуцинский монастырь, вынул изо рта отца золотую монету и купил коня.

«Но вы, конечно, понимаете, что король послал слугу со своим конем только для того, чтобы узнать, не осталось ли у кого золотых монет. И вот герцога призвали к королю.

– Как случилось, что у тебя еще остались золотые монеты? – спросил Гульельмо Злой.

– Государь, это деньги не мои, а моего отца.

«И он рассказал, как он достал монету.

– Это правда – сказал король, – я совсем забыл, что мертвые владеют золотом. – И он послал своих слуг к капуцинам и велел отобрать все монеты, вложенные в уста умерших».

Так закончил старый дон Памфилио свой рассказ. А донна Кончетта обратилась к донне Микаэле, сверкая гневным взглядом:

– Вот и вы взяли коня и вышли с ним на улицу! – сказала она.

– Я… я?

– Вы, вы, донна Микаэла! Что скажет правительство? В Диаманте строят железную дорогу. Значит, там народ богатый! И они повысят на нас налоги. А Бог видит, что мы не сможем заплатить и теперешних налогов, если мы даже отправимся в монастыри и ограбим своих предков.

Донна Микаэла старалась успокоить ее.

– Вас подослали узнать, нет ли у нас еще денег. Вы шпионка богатых, вы стоите заодно с правительством. Эти кровопийцы в Риме подкупили вас!

Донна Микаэла отвернулась от нее.

– Я пришла, чтобы поговорить с вами, дон Памфилио, – сказала она старику.

– Но отвечу вам я, – воскликнула донна Кончетта, – это очень неприятно, и я беру это на себя. Я знаю обязанности жены великого человека, донна Микаэла!

Донна Кончетта замолчала, потому что нарядная дама глядела на нее с такой мучительной завистью, что старухе стало почти жаль ее. Ах, Боже мой, разумеется, есть разница между такими людьми, как дон Ферранте и дон Памфилио.

II. Panem et circenses!

В Диаманте путешественникам показывают развалины двух дворцов, которые никогда, впрочем, не были достроены. Большие оконные отверстия зияют без рам, высокие стены стоят без крыш, а ворота всегда завалены досками и соломой. Оба дворца стоят на одной и той же улице, один против другого, одинаково недостроенные и запущенные. Вокруг них не видно лесов, и никто не может проникнуть внутрь. Кажется, что они построены только для голубей.

Послушайте, что мне рассказывали про них:

«Что такое женщина, синьора? Ножки ее так малы, что она проходит по свету, не оставляя после себя следа. Для мужчины она все равно, что его тело. Она следует за ним всю его жизнь, а он и не замечает ее.

«От женщины нельзя требовать многого. Ведь она целый день сидит взаперти, как невольница. Она не умеет даже правильно написать любовной записки. Она ничего не может сделать как следует. Когда она умирает, не знаешь даже, что написать на могильном камне. Все женщины одинаковы в своем развитии.

«Но однажды в Диаманте прибыла женщина, которая была настолько выше всех остальных, насколько столетняя пальма выше травы. Она владела тысячами лир и могла распоряжаться ими, как хотела. Она никому не уступала дороги. Она не боялась ненависти толпы. Она была величайшее чудо, когда-либо виданное простыми смертными.

«Разумеется, это не была сицилианка. Она была англичанкой. Приехав, Она сейчас же сняла весь первый этаж гостиницы для себя одной. Для нее это было пустяки! Все Диаманте было недостаточно велико для нее.

«Разумеется, Диаманте было мало для нее. И, поселившись в нем, она начала распоряжаться в городе, как королева. Синдик вынужден был повиноваться ей. Разве она не заставила его поставить на площади каменные скамьи? Разве не по ее приказанию стали мести каждый день улицы?

«Когда она просыпалась, все молодые люди Диаманте уже толпились у ее дверей, чтобы сопровождать ее на прогулку. Сапожники и каменщики побросали свои дела, чтобы служить ей проводниками. Они продавали шелковые одежды своих матерей и покупали дамские седла своим ослам, чтобы она могла кататься на них к замку и Тrе Castagni. Они продавали дома и покупали лошадей а экипажи, чтобы катать ее в Рандаццо и Николози.

«Все мы были ее рабами. Дети начали просить милостыню по-английски, а слепые старухи у дверей гостиницы донна Пепа и донна Тура надели белоснежные покрывала, чтобы понравиться ей.

«Вокруг нее царила жизнь и движение, процветали ремесла и рукоделья. Те, кто не знал никакого ремесла, рыли землю и отыскивали в ней старинные монеты и глиняную утварь для продажи англичанке. В городе появились фотографы, которые работали на нее. Продавцы коралловых и черепаховых изделий выросли вокруг нее как из-под земли. Священники Santa-Agnese откапывали для нее древний театр Диониса, находившийся некогда позади их церкви; и все владельцы полуразрушенных вилл выкапывали из глубоких подвалов остатки мозаичных полов и торжественно приглашали ее вглянуть на них.

«В Диаманте и раньше бывали иностранцы, но все они приезжали и уезжали, и никто из них не достигал такого могущества. И скоро в городе не осталось ни одного человека, который не возлагал бы всех своих надежд на английскую синьорину. Ей удалось даже оживить Уго Фавара. Вы знаете Уго Фавара, адвоката, который мог бы стать великим человеком, но ему не посчастливилось, и он вернулся на родину совершенно разбитый. Она поручила ему заведовать ее делами. Он был нужен ей, и она взяла его.

«Никогда в Диаманте не было женщины, которая занималась бы подобными делами. Она захватила все, как шильная трава весной. Сегодня нет и признака травы, а завтра она уже разрослась в целый куст. Скоро нельзя было и шагу ступить, чтобы не попасть в ее владения. Она покупала именья, дома в городе, миндалевые рощи и поля лавы. Ей принадлежали на Этне местечки с прелестными видами, и она же скупала бесплодные пустоши на равнине. А в городе она начала строить два больших дворца. Она хотела жить в них и управлять своим королевством.

«Никогда больше уже не встретится подобная женщина. И всего этого ей было мало. Она хотела еще вступить в борьбу с бедностью, подумайте, синьора, с сицилийской бедностью! Сколько денег раздавала она каждый день и сколько раздаривала по праздникам! Большие повозки, запряженные парой волов, отправлялись в Катанию и возвращались нагруженные одеждой и разными другими предметами. Она решила, что в городе, где она правит, никто не должен ходить в лохмотьях.

«Но послушайте, чем кончилась ее борьба с бедностью и что сталось с ее королевством и дворцами.

«Она устроила пир для бедняков Диаманте, а после пира – спектакль в греческом театре. Все было устроено так, как сделал бы древний царь. Но слыхано ли, чтобы такие затеи приходили в голову женщине?

«Она пригласила всех бедняков. Тут были и обе слепые от дверей гостиницы и старая Ассунта от собора. Тут был и человек с почтового двора, лицо которого, пораженное раком, всегда было повязано красным платком, и идиот, приставленный к воротам греческого театра. Тут были и погонщики ослов, и безрукие братья, которые в детстве взорвали бомбу и лишились пальцев, и инвалид с деревянной ногой, и старик столяр, который был так стар, что не мог уже работать.

«Странно было видеть всех этих бедняков, выползших из своих нор. Сюда сошлись и старухи, которые целыми днями пряли в темных переулках, пришел шарманщик, шарманка которого была величиной с орган, пришел и молодой странствующий мандолинист из Неаполя, известный своими выдумками. Все слепые, расслабленные, все не имеющие крова, все, кто собирал себе на обед щавель, растущий при дороге, каменщик, зарабатывающий в день одну лиру, на которую он должен был прокормить шестерых детей – все были приглашены и пришли на праздник.

«Нищета вывела свои полки перед английской синьориной. У кого есть такое войско, как у нищеты! Но на один день английская синьорина могла победить его.

«Она основательно приготовилась к борьбе и победе. Вся площадь была заставлена накрытыми столами. Все каменные скамьи, тянущиеся вдоль стен собора, были уставлены бочонками с вином. Пустой женский монастырь она обратила в кухни и столовые. Вся иностранная колония в Диаманте повязалась белыми фартуками и раздавала кушанья. А остальные жители Диаманте, которые живут в достатке, прохаживались по площади в качестве зрителей.

«О, в зрителях недостатка не было! Зрителями были и величественная Этна и сверкающее солнце! И красные горы и древний храм Вулкана, посвященный теперь Сан-Паскале! И никогда еще им не приходилось видеть, чтобы все Диаманте было сыто. Никто из них не думал до сих пор, что сами они стали бы прекраснее, если бы ими любовались люди сытые, которым голод не кричит в уши и не гонится за ними по пятам.

«Но заметьте себе одно! Как ни была замечательна и могущественна эта синьорина, она была все-таки очень некрасива. Несмотря на всю свою власть, она не была ни привлекательна, ни приветлива. В ее приказаниях не было ласки, и не было радости в ее наградах. У нее было тяжелое, неповоротливое тело, и такой же тяжелой и неповоротливой была и ее душа.

«Но в день обеда для бедняков она словно преобразилась. На нашем острове живет рыцарский народ. Никто из всех бедняков не дал ей почувствовать, что она оказывает ему благодеяние. Они поклонялись ей, но только как женщине.

«Они сели за ее стол, как равные ей. Они обращались с ней, как гости с хозяйкой. «Сегодня я оказываю тебе честь, приходя к тебе. А завтра ты окажешь мне эту честь». – Да, именно так, а не иначе.

«Она стояла на высокой лестнице ратуши и оглядывала столы. И, когда старому столяру, сидевшему на верхнем конце стола, наполнили стакан, он поднялся с своего места, поклонился ей и сказал:

– Пью за ваше здоровье, синьорина!

Его примеру последовали и другие: они прижимали руку к сердцу и кланялись ей. Может быть, для нее было бы хорошо, если бы она раньше в своей жизни встречала такое выражение рыцарских чувств. Зачем мужчины ее родины заставили ее забыть, что женщины созданы для поклонения?

«Здесь, казалось, все пылали к ней тихим обожанием. Так обращаются с женщинами на нашем благородном острове. Чем только они не одарили ее за кушанья и вина, какими она угощала их! Они наградили ее молодостью, живостью ума и великой честью быть обожаемой. Они говорили ей речи: «Благородная синьорина, вы, приехавшая к нам из-за моря, вы, полюбившая Сицилию»… и так далее, и так далее. И она показала, что умеет краснеть. И, когда кончили говорить, на устах английской синьорины заиграла улыбка. Она помолодела на двадцать лет. Вот чего ей не хватало в жизни!

«Тут был молодой погонщик ослов, который всегда провожает английских дам к Тre Castagni. И он всегда влюбляется в них, прежде чем с ними расстаться. И теперь его глаза вдруг открылись на великую благодетельницу. Не одно только стройное тело и нежная кожа достойны поклонения, можно поклониться также силе и энергии. Погонщик ослов вдруг уронил ножик и вилку и, опершись локтями на стол, пристально уставился на нее. Его движение заразило всех. Английской синьорине становилось жарко от всех этих горящих взоров, направленных на нее.

«Но не только бедняки поклонялись ей. Адвокат Уго Фавара подошел и шепнул ей, что она была истинным провидением для его бедной страны и для него. «Если бы я раньше встретил женщину, подобную вам»… – сказал он.

«Представьте себе старую птицу, которая много лет сидит в клетке, взъерошенная, потерявшая перья и окраску. И вдруг кто-то приходит, ласково гладит и возвращает ей прежний блестящий вид. Представьте себе это, синьора!

«Тогда и мандолинист из Неаполя взял свою мандолину и запел. Вы знаете, как при пении он разевает свой большой рот и какие безобразные слова он произносит. Большею частью он похож на извивающегося червя. Но разве вы не заметили, что из глаз его смотрит ангел? Ангел, оплакивающий свое падение и преисполненный блаженного безумия. В этот вечер он был ангелом. Он вдохновенно поднял голову, его вялое тело окрепло и выпрямилось в гордой осанке. Его мертвенно бледные щеки окрасились румянцем. И он пел, пел так хорошо, что казалось, звуки подобно искрам слетают с его губ и ликующе разносятся по воздуху.

«С наступлением ночи все отправились в греческий театр. Это было главной частью праздника. И чего только там не было!

«Она пригласила русскую певицу и немецкого куплетиста, английских боксеров и американского фокусника. Но что все это было в сравнении с серебристым лунным светом и воспоминаниями, связанными с этим местом! Сидя на каменных скамьях своего древнего театра и глядя на прекрасную панораму, открывающуюся перед ними между полуразрушенными колоннами театра, они снова почувствовали себя греками, носителями культуры.

«Бедняки не скупились на выражения радости, охватившей их. Они были неутомимы в криках восторга и рукоплесканиях. Выходившие на эстраду сходили с нее при громких выражениях одобрения.

«Кто-то попросил андийскую синьорину также выступить. Ведь весь этот восторг относится только к ней. Она должна испытать его на себе. Ей говорили, как это опьяняет, возносит и радует.

«Эта мысль понравилась ей. Она сейчас же согласилась. Когда-то в молодости она пела, а англичанки никогда не смущаются петь. В другое время она не сделала бы этого, но она была в таком хорошем настроении и ей так хотелось спеть что-нибудь всем этим людям, которые так любят ее.

«Она выступила последней. Вы можете себе представить, что значит выступать на такой древней сцене! Здесь была зарыта живой Антигона и принесена в жертву Ифигения. Но английская синьорина бесстрашно вступила на нее, чтобы принять все знаки восторга.

«Когда она вышла, разразилась целая буря. Все готовы были протоптать землю, чтобы выразить ей свой восторг.

«Это была чудная минута. Она стояла на сцепе, Этна служила ей задними планом, а море боковыми кулисами. Перед ней на заросших травою скамьях сидела побежденная нищета, и она чувствовала, что все Диаманте лежит у ее ног.

«Она выбрала Беллини, нашего Беллини! Она хотела быть любезной и поэтому она спела Беллини, который погребен здесь под Этной и которого мы знаем наизусть ноту за нотой.