Текст книги "Журнал ЕСЛИ №11 ЗА 2004 ГОД"

Автор книги: Сборник Сборник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

И я сказал:

– Надо быть добрыми людьми…

И ничего подписывать не стал. Отдал листок Боунзу. «Цени, парень…»

Они все вокруг молчат, они все на меня смотрят. И я тогда еще сказал:

– Надо быть кроткими людьми… Тогда Бритый Эд как захрипит на меня:

– Убью тебя… Потом найду и убью тебя, засранец… Не прощу. Запомни, муха навозная, никогда тебе не прощу…

И Бритая Кейт туда же:

– Одно дело тебе доверили серьезное, придурок, и то сделать не смог. Ты думаешь, чего ради тебя в олдермены…

– Цыц, Кейт! – это Малютка.

– Я не придурок.

А чего она еще про олдерменов-то? Я не понял. Ну да, олдермен я. Вот и не хочу подписывать. Да. Хотя очень мне страшно. Но я олдермен, и я не должен бояться совсем ничего…

– Ладно-ладно, – говорит старик Боунз, – бумага уже у меня. Чего привязались к убогому?

– Я не убогий.

– Да, Капрал, да, старина. Прости, это я глупость сказал. Малютка ему тогда:

– Не трепи, Боунз. Люди мерзнут.

А Боунз вздохнул тяжко два раза и говорит:

– Я вроде бы очень старый, чего мне жизнью дорожить? Мне бы пора жизнь в грош не ставить, хоть свою, хоть чужую. Пожил, одной ногой на том свете стою… А мне все равно жалко. Я еще помню те времена, когда тут кое-кто верил в Бога, когда тут помнили слова «не убий»… Да.

– Да не трепи ты, Боунз!

– Да, Фил. Я недолго. Я только хочу сказать, что жить мы вроде начали чуть получше. И на людей опять становимся похожими. Одного нам не хватает. Не хватает нам милосердия. Все есть. Понемножку, а есть. Только милосердия у нас нет ни крупинки. Капрал хоть и… а правду сказал. Я не буду подписывать.

Тут Бритый Эд с места своего взвился, подскочил к Боунзу и по уху ему – р-раз тресь, два тресь. А Вольф кричит Бритому: «Освободи-ка место, я ему тоже фасад попортить желаю…». Тогда Боунз им говорит:

– Дряхлого деда ударить не страшно. Вчера-то вы оба от людаков бегали…

– Замолчи, ты, старая ветошь! Раздавлю тебя! – это Бритый ему ответил. Но тут Алекс опять захихикал. И Бритый глядит на него, глядит, уже не трогает Боунза. Сбился. Вот. Понятно ему стало: точно же, видели все, как он убегал. И про Вольфа тоже правда, он тоже убегал. А Капитан не убежал. И Огородник не убежал. И я вот не убежал, хоть я и кроткий. Алекс громко так хихикает, очень громко. Вредно он хихикает. Бритый от старика Боунза отходит и молчит. И Вольф молчит. Не вышло драки.

Боунз листочек передает.

Дошло до Длинного Тома. И Том расписался. А как расписался, то сказал:

– Вот что, Боунз. Я тебя уважаю. Ты почтенный человек, давно тут с нами. Почитай что с самого начала.

– Я тут жил и до Мятежа, Том.

– Да, я помню. Так вот, тебя все знают, к тебе и счет особый. Капрал – простой человек, к тому же несмышленый… а ты совсем другое дело…

Я хотел сказать: «Я не несмышленый», – но не стал.

– В общем, плохо ты подумал, Боунз. Или свою жену мало любишь. Вот мы оставим этого гаденыша в живых. Он ловкач, проныра, а слову его веры нет никакой. Убежит он, скажем, а потом к нам вернется… с новыми громилами. А ну как жене твоей головешку открутит? А? Что скажешь? Или моей жене? Больше надо о таких вещах думать, Боунз.

Старик Боунз тогда головой покачал, ничего не сказал. Непонятно, согласился он с Длинным Томом или нет.

– Теперь ты, Салли, – говорит Фил Малютка. Ага, значит, женщину зовут Салли.

Берет она бумагу. Смотрит на нее. В другую руку перекладывает. Потом обратно же листок кладет в ту руку, которой в начале бумагу взяла. Потом опять перекладывает. Хромой к ней поближе подходит:

– Не подведи, детка…

Женщина Салли вся вскидывается и смотрит на Хромого страсть как сердито:

– Дома у тебя детка! А я олдермен Салли Маккой.

– Да я что? Я ничего. Просто давай, давай, Салли, давай, милашка…

– Хаким, заткнись! – и Хромой слушается мэра, тут же Хромой затыкается.

А Салли все бумагу теребит. Подмигивать чаще стала, прямо глазом тарахтит… Нервничает. Я вот тоже очень нервничал, я ее понимаю. Я еще до сих пор весь нервный. Когда ко мне в жилище змеюка заползла с двумя головами – одна висит как бы дохлая, а другая изо всех сил шипит на меня, – я тоже очень-очень нервничал. Это еще когда было? Года два назад, наверное. Или три.

Ну, женщина Салли вертит-вертит листок, потом говорит:

– Я не знаю… Надо подумать. Зачем нам торопиться? Возможно, найдется какой-нибудь третий… новый… в смысле, лучший выход из положения? Куда мы торопимся? Я не готова. Нет, я не готова…

– Дура! Дурища! Вот дура-то! – кричит Хромой.

– Просто дайте мне подумать.

А Хромой уже не кричит, а прямо рычит, будто бы он собака.

– Чем рассуждать, иди ко мне сюда, – и Хромой показывает себе между ног.

А она ему:

– Дружок, я полагаю, у тебя там тоже все… хроменькое.

Хромой вынает ножик свой и улыбается нехорошо. По всему видно, не хочет Хромой женщину своей сделать. Хочет он ее побить и порезать. А она вынает пистолет и направляет ему прямо между глаз.

– Теперь что скажешь, калека? Бах! Бах!

Опять все оглушились. Сил нет, как громко! Все уши заболели!

А это оказалось, что мэр Малютка стрелял. Женщина с Ручья за правую руку держится, охает, пистолет улетел из руки из ее. И Хромой Хаким тоже за свою за правую руку держится, морщится, стонет.

Кровь у него из руки идет, но так, не сильно, чуть-чуть идет. И нож из руки из его тоже улетел совсем.

– Что за люди! Как стадо баранов! Я же ясно сказал: стволы никто не приносит!

– Ты ж принес.

– Я другое дело. Я тут закон и власть, мне можно. А вам всем не положено. Ладно. Короче: не тяни резину. Подписывай и передавай дальше.

– Теперь я точно не буду! – и передает женщина Салли бумагу с подписями человеку по имени Алекс от дистрикта Завод.

И кто-то всем говорит, я не увидел кто, вроде бы Вольф: «Вот оно – бабье рассуждение. Всем видно?». А новичок ему отвечает: «Да которые с Ручья – все прощелыги».

Алекс вертит-вертит бумагу. Хитро улыбается. Чего он улыбается-то?

Ой-ой!

Тут до меня дошло. Подписей-то вышло пять. Вот. Если подпишет Алекс, то будет разбойнику конец, повесят разбойника. А если не подпишет Алекс, то разбойнику, значит, жить.

– Эй, заводской! Слышь, ты! Смотри, не ошибись… – это Тюря ему говорит.

Алекс этот заводской к нему поворачивается и спрашивает так громко, все его очень хорошо слышат:

– А если ошибусь, то что?

А ответил ему не Тюря, а Вольф, да и сказал как-то, не глядя на Алекса, в сторону куда-то сказал:

– Умные люди помнят о разнообразных неприятных случаях… А Тюря ничего не ответил, Тюря только ухмылялся.

– Да-а-а?

Заводской специально так потянул «а-а-а», чтоб всем ясно было: ни Тюрю он в грош не ставит, ни Вольфа. А потом он медленно-медленно-медленно листок поднял и харкнул в самую в середину.

– Это вам, болты, вместо моей подписи. Бумагу скомкал и на стол бросил.

Тут опять половина повскакала с мест, опять шумно сделалось. А я уже устал. Я столько много сразу слушать не могу. Я уже не пойму, о чем они, чего они, совсем я устал. Никакого ума не осталось. Я стал как маленькая рыбка, мне бы надо в ил зарыться…

Тут Фил Малютка вскочил и заорал:

– Все! Все, я сказал! Вы кто? Вы псы или вы олдермены? Какого рожна вы тут гавкаете?

– А ты кто такой, Малютка?

Ай! Это Вольф спросил. И так на него Малютка посмотрел, просто жуть. Ответил ему тихо-тихо, но все услышали, потому что сделалось еще тише:

– Я тебе чуть погодя объясню, волчонок, кто я такой и кто такой ты.

Вольф отвернулся, не смотрит на мэра. А Малютка говорит уже нормальным голосом:

– Так. Теперь всем довожу до понятия. Ясное дело, было бы лучше все-таки вздернуть подонка. Вы хотели его вздернуть, пока вас всех Огородник не сбил. Со своей малявкой полудохлой… И я тоже так хотел. И народ просил: «Вздернуть его!» Разве не так люди вам говорили, когда вы сюда шли? «Вздернуть его!» – вот что вам говорили. Теперь будет много недовольных, и мне это не нравится. Но дело сделано, и переигрывать мы не станем. Я на тебя, Огородник, не в обиде, хоть ты и сделал нам большую пакость… И никто пускай к нему не лезет. Короче! Теперь: с паршивой овцы – хоть шерсти клок. Людям своим скажите: продали мы терранцам козла этого за хорошие харчишки. Скажите еще: Огородник и мэр заключили выгодную сделку. Скажите, мол, будут жить припеваючи… какое-то время. Скажите: попразднуют маленько. Народ, конечно, другого хотел, ну да ничего, пошумят и успокоятся. Харчем утешатся. А если кто будет лезть на рожон, то пускай ко мне отправят, я разъясню, что к чему и под каким соусом. Еще раз всем довожу, кто по дури не понял: кончено дело! Не трожьте… этих… Тьфу. Огородник! Забирай своего подонка. Через 48 часов его не должно быть в Поселке. Все! Расходимся.

И кто-то негромко сказал, я не понял кто: «Ну, это мы посмотрим: кончено, не кончено…»

Люди уходят, очень угрюмые все. Женщина, правда, довольна, улыбается чего-то. Женщина Салли.

Разбойник той частью рожи, которая у него не запластырена, ухмыляется. Спрашивает:

– Сдается мне, ты теперь хозяин Коротышке Бо… Как тебя называть? Огородником тебя называть?

– Господин Сомов.

– Что?

– Будешь называть меня «господин Сомов», – говорит ему Огородник, а сам – спокойней спокойного. Вот. Точь-в-точь больной. Весь белый. Руки трясутся у него, прямо как у Хромого.

– Слушай, господин Сомов, что теперь светит Коротышке Бо?

Сдается мне, помилование пошло псу под хвост… Не обсуждается помилование?

– Нет.

– А тогда… что?

Огородник вздохнул так тяжко, вроде как после дела сделанного дыхание перевел. Я захотел подойти, погладить его по руке. Мне его сделалось жалко. Большой человек, хороший, сильный, а очень он, наверное, устал…

– Лет десять или вроде того земельку поковыряешь. Здесь, на Совершенстве… А потом, возможно, и получше что-нибудь подыщем.

– Земельку?

– Сдается мне, земработы очень облагораживают характер… – передразнил его Огородник.

– Десять лет… – и видно: разбойник запечалился. И тут Огородник ка-ак рявкнет:

– А когда людей зверью своему скармливал, о чем думал? А? О премиальных?

И дал ему плюху, будто бы мальчишке какому-то. Рука у Огородника тяжелая, тот аж упал.

– Вставай, и пойдем! Живее.

Тут к нам ко всем Алекс подходит, ну, который от Завода судил. Разбойник морду трет, медленно так подымается, болтать не хочет больше. Алекс руку Огороднику тянет:

– Давай-ка получше познакомимся. Давай-ка. Огородник руку жмет, а сам молчит, ничего не говорит.

– Я давно подумывал, как подъехать к тебе, на какой кривой козе…

– А попросту не пробовал? – Огородник ему говорит.

– Да кто тебя знает. Вы, русские, народ мутный, агрессивный… Да и все вы, терранцы, хоть русские, хоть нерусские… Вот что, болт, ты мне понравился. И шпендрик твой понравился. – Тут заводской не глядя мне руку сует, значит, заметил меня все-таки; я его руку жму. – Я думал, вы облажаетесь. А вы ничего, прилично себя вели, еще этих обезьян из Центра в лужу посадили…

Алекс смотрит на Огородника, разглядывает-разглядывает. Потом говорит очень тихо, я почти не слышу:

– Ты нормальный человек, и они тебе этого не простят. Уезжай. Это хороший совет, хотя и бесплатный. А то ведь могут над тобой учудить…

– Я никуда не уеду, – Огородник его перебил. Спокойно так.

– Или ты не видишь?

– Вижу. Мне жаль, что…

– …что зверье кругом…

– Нет. Все-таки не зверье. Злобы много – да. От нищеты в основном. И еще от бессмыслицы. Люди не видят особого смысла жить дальше, кроме простого страха смерти. Потому и злобятся.

– Лирика какая-то.

– В любом случае, меня отсюда не сдвинуть, я остаюсь. Возможно, я еще пригожусь здесь кому-то…

Алекс уставился на Огородника. Ужасно удивленное у него, у заводского, лицо.

– А взять меня – дело непростое. Сложнее, чем кажется.

– Твое дело. Ты… жди к вечеру гостей. Пришлю к тебе троих стрелков с харчами, пусть посторожат тебя… с этим дерьмом ходячим. – Кажет пальцем на разбойника. – Пока твои терранцы его не заберут.

– А вот за это спасибо. Бог свидетель, я очень тебе благодарен.

– В аду сочтемся… – отвечает ему Алекс, поворачивается потом, да и идет себе по своим делам. Кончен разговор у них.

– Я с тобой, – Огороднику я говорю. И он мне кивает…Только-только домой Огородник зашел, ему кот навстречу выбегает. Весь распушился-распушился, хвостом играет.

– Мр-роур-рк! – то есть это он говорит, что вот, мол, давно тебя, Огородник, не было.

– Ну извини, котя. Задержался.

Берет зверя на руки, чешет ему за ухом, о других будто бы забыл. Обо мне забыл, о разбойнике тоже забыл. Вот. Кот к нему щекой прижимается, трется… Огородник у него спрашивает, а голос – хуже, чем в суде был, серьезный и очень грустный голос, вроде кто-то ушел от него, а обратно не вернется:

– Что, котя, как думаешь, прибили бы они меня? Кот ему:

– Мряк!

– Вот и я не знаю…

* * *

Прошло три дня после суда. Вольфа-младшего нашли со свернутой шеей. Вместо него капитаном сделали Рувима Башмака с Холма.

Про Рувима Башмака люди говорили разное. Одни говорят: «Он ничего, хоть и не очень». А другие говорят: «Он не очень, хоть и ничего».

А кто Вольфу шею свернул, не дознались совсем.

* * *

Я напросился к Огороднику. Пожить. Как-то мне страшно сделалось домой идти. Одного меня… одного меня… с одним со мной чего хочешь сделают. А у Огородника, может, забоятся.

И он махнул рукой, сказал: живи.

Ну, я у него и зажил тихонечко.

Мало кто к нам приходил. Вот, заводские приходили, посторожили. Потом за разбойником Бо Коротышкой терранская леталка прилетела, и его забрали. Старик Боунз приходил, лицо у него разбитое, из губы кровь капала, из носа тоже кровь капала. Еще старик Боунз с собой старуху Боунзиху привел, она его все время за дурость ругала. Потом оказалось, старуха Боунзиха умеет вкусно готовить. Огородник Боунза полечил немножко. Тут как раз пришли Бритые, и с ними Хромой, и с ними еще десять человек. Кричали-кричали: «Выходите, все вам открутим, что торчит!». А Огородник вынул штучку, называется фотограната, и кинул на улицу. Я ему: «Ты чего же, поубивать их захотел?». А Огородник мне: «Да нет, это пугач всего-навсего… Походят с полдня слеподыринами, потом подумают, прежде чем второй раз сунуться». На другой день дистрикт Сноу-роуд пришел всей кучей. А там их одних взрослых и здоровых оказалось целых семеро. Забрали к себе старика Боунза и старуху Боунзиху. Сказали Боунзу: ты нам понравился, давай, селись у нас, никто тебя не тронет, будешь олдерменом. И что есть порядочная халупа, не хуже его нынешней. Вот. Конечно, старик со старухой к ним пошли. Хорошие люди, добрые люди, только старуха все время болтает. Боунз меня еще обнял. Чего это он?

Я тоже мало куда ходил сначала. В дозоре же вместе с Огородником я, мы вдвоем и отправлялись. И на работу тоже. А еду мою он за меня получал. Из олдерменов меня быстро вынули, всего за три дня. И вместо меня в олдермены старика Стоунбриджа вдели. Вот хорошо! Стоунбридж-старший уже совсем древний, больной, Боунз в два раза живее. Стоунбриджу в дозор ходить очень тяжело, пускай отдохнет теперь. Хорошо придумали.

Потом я заскучал. Я подумал: а как же мое жилище? Пропадет моя халупа. Или испортят, или займет кто-нибудь. Уж очень хорошая халупа. Огородник меня проводил, даже починить там кой-что помог. Конечно, напакостили. Дверь сломали, посуду мою утащили, а посередине комнаты сделали кучу. Ой-ой! Но я не расстроился так особенно. Я думал, они хуже сделают. Кучу я убрал, дверь мы вместе с Огородником починили, а новую посуду он мне из Tikhaya Gavan' привез. Еще лучше старой!

Конечно, тревожили меня, когда я опять у себя стал жить. Плохие же люди, они какие? Их хлебом не корми, дай кого-нибудь потревожить. Сначала глупости всякие болтали, обещали все мне поломать. Особенно Бритые. И я везде с дозорным дробовиком ходил. Даже когда за едой и за водой. Потом пришел кто-то ко мне, уже вечер был, темнота вокруг, никого не видно. И я вдруг слышу: в коридоре у меня люди топочут и шебуршатся. Тихонечко так, но я услышал. Чем я Огородника хуже? Я тоже много чего могу. Вот, закричал на них, на шалопутов:

– Эй-эй! Хотите дробью по вам пальну?

Они подальше отошли, а все еще шебуршатся. Я как сделал? Я вышел в коридор и стрельнул один раз в потолок. Да. Чтоб не задеть никого. И у меня один еще заряд остался. Если б они на меня бросились, я бы тогда уже по ним ка-ак дал бы! Но им всем не видно же было, в потолок я стрельнул или не в потолок, они испугались все, загомонили и на двор побежали.

Больше никто ко мне не приходил, никто ничего не говорил, и плохих шуток тоже никто не шутил.

Только мне почему-то скучно стало. Раньше скучно не было, а теперь стало очень скучно. На дождь смотрю, а удовольствия нету. Просто так из окна смотрю, а тоже нету удовольствия. Плохо мне. Чего-то сверлит-сверлит меня изнутри. Беспокойно мне.

Я тогда попробовал походить к Огороднику: помогал ему chasovnia строить. Он сначала терпел-терпел, потом сказал: «Хороший ты человек, Капрал, только у тебя руки под это дело не заточены. Давай-ка мы просто будем с тобой разговаривать». И мы, конечно, разговаривали. С ним хорошо разговаривать. Но мне все равно беспокойно. Я хочу чего-то делать, а чего делать, не знаю.

Вспомнил я Ханну. Давно она уехала? Давно уже. Она, наверное, вроде меня. Или это я вроде нее. Она тогда сказала: «Я перестала быть как деревянная», – или чего-то такое она сказала. Да? И я вроде бы перестал быть как деревянный.

Или нет. Она не хотела стать деревянной.

Тогда я тоже не хочу…

Один раз мы сидели с Огородником, говорили-говорили. И я прямо посреди беседы нашей ему и сказал:

– Я отсюда уеду, Огородник…

Сказал – и сам перепугался: чего-то мне ехать отсюда? По каким таким причинам?

Огородник заулыбался. Подходит, по плечу меня хлопает.

– Буду без тебя скучать, Капрал.

– Да я… может… еще не…

– Я, брат, давно вижу: пора тебе. У тебя еще полжизни в запасе. Попробуй что-нибудь, кроме местной… – тут он русское слово вставил, я этого слова тогда не знал, а потом узнал. Очень нехорошее.

– Да я…

– Погоди. Тут все понемногу оживает. И земля, и люди. Только очень медленно. Ко мне недавно заводские приходили, сами попросили зерна, будут сеять. Сами, понимаешь ты, сами! Говорят, на Выселках и на Ручье люди о том же думают. Значит, скоро наведаются. В Парке – четыре младенца за полгода!

Ой-ой!

– Уехали за год человек семь… и правильно сделали. А я-то думал, только Ханна…

– Можно отправиться другую жизнь поискать, можно здесь руки приложить, это, я думаю, в нынешней ситуации равноценно. Только бы не сидеть сиднем, только бы не скисать! Знаешь, Капрал, проще всего – медленно подыхать, упиваясь отчаянием и бездельем. А ты молодец. Я за тебя рад. Давай-ка я тебе пару советов дам, как получше устроиться. Ты ведь в Тихую Гавань? К нашим?

А я еще не знал, куда я. Ну, наверное, к терранцам. У нас, на Совершенстве, всякие люди живут, но из тех, у кого нормальное житье, ближе всех терранцы. Я сказал ему:

– Ну да.

– Тогда слушай… Всего пару советов… – и Огородник полдня рассказывал-рассказывал: как мне, к кому и чего. Правда, я потом половину забыл. Подарил мне хорошую одежду в дорогу. Больше ничего не мог подарить, потому что потратил все свое добро на выкуп… Ну, когда разбойника судили. И еще на зерно потратил. Под руками у него, у Огородника, ничего не осталось…

Кот Огородников об меня ласково потерся. Никогда не терся, а тогда потерся. Один раз всего.

Я домой-то пришел и живо собрался. Никак не мог раньше собраться. Непонятно мне было, как это – р-раз и поехал куда-то. Странно же. А тут все ценное припрятал, все нужное в мешок запихал, а к мешку ремень приделал. Чтоб лучше нести. Да и все, готов. Потом поспал. Очень поспать хотелось. От сборов-разговоров у меня совсем силы пропали.

А на утро я пошел к Стоунбриджу. Я ему старое кресло принес. Отдал ему старое кресло, хотя очень мне жалко было отдавать. Еще дал ему фонарь. Зачем мне теперь фонарь? А ему фонарь – ценный. Да. Я сказал Стоунбриджу, чтоб никому мое жилище не давал. Пусть за мной считается жилище. И даже записку ему сказал написать, что вот, он, старый Стоунбридж, олдермен дистрикта Станция, который дистрикт в Поселке Слоу Уотер, подтвердил, будто не чья-то там халупа на отшибе у Ржавой Канавы стоит, а Капрала Эрнста Эндрюса халупа. И Стоунбридж лицо сморщил, но потом сказал: «Ладно». Записку написал умную, хорошую, не как я сказал, а даже лучше. И я пошел-пошел от него. У Стоунбриджа дочь тогда была, она рядом стояла, слышала про все наши дела. И вот, я ухожу, уже почти совсем ушел, а она прямо в спину мне говорит: «Давай-давай! За счастьем-то за терранским. Может, назначат тебя дерьмоукладчиком!»

А я ничего не ответил. Мне раза два говорили, вот, мол, наверное, хочет замуж дочка Стоунбриджа, про тебя, Капрал, спрашивала разные вещи. Я с ней не хочу, она косозубая и недобрая. Я к ней тогда не пошел. И потом не пошел. Вот и злится.

В тот день я жилищу своему помахал рукой.

* * *

Через два года я вернулся в Слоу Уотер. Не навсегда. Так, посмотреть на старые места. Пусть они мне не родные, пусть моего родного города и след простыл, но все-таки я тут долго жил. И халупа на отшибе – моя. Никто забрать ее не смеет. Как знать, может, я когда-нибудь совсем обнищаю, заболею или еще чего-нибудь, в общем, будет хоть куда вернуться…

Я искал себе женщину, но женщину я не нашел. Не вышло пока. Потом обязательно выйдет. Разве во Вселенной не отыщется одна простая хорошая женщина для меня? Обязательно отыщется. Наверное, у нее есть какой-нибудь угол, и она меня там поселит. Но как знать, вдруг у нее никакого угла нет, а я к тому времени, когда ее встречу, еще не обзаведусь своим жилищем. Вот, скажу я, все-таки есть такая глушь, где у твоего мужа имеется собственная халупа. Будешь жить в халупе? Ну, хотя бы временно… Все-таки владеть халупой гораздо лучше, чем не владеть.

Вообще, должно ведь быть у мужчины место, куда он мог бы привести женщину, так?

А пока я снимаю в Tikhaya Gavan' комнату. Был охранником, ассенизатором, экспедитором. И продавцом в аптечной лавке тоже я был. Потом меня взяли биотехником, в смысле, на хорошую работу. Летаю с веселыми ребятами в разные места, чищу планету от грязи. Мне нравится. И платят хорошо. И смотрят как на человека. Может, пойду на курсы, они там меня выучат, как быть офицером биоаварийной службы. Очень хорошая работа.

Вот, я приехал старику Боунзу дать деньжат. Пусть приглядит за моей халупой. А может, починит кой-чего. Там без ремонта не обойтись. Без ремонта там совсем кислое житье. Можно сказать, не житье.

И еще я приехал повидаться с Огородником. Хороший ведь человек, помог мне. Да. Очень хороший человек. Я скучал по нему.

Но с Огородником мы не встретились. Старик Боунз свел меня на поселковое кладбище и показал холмик. Его, сомовский. Ничего там особенного нет, только крест из проволоки сваренный, да табличка: «Раб Божий Виктор». Табличка по-русски, я уже кое-какие слова разбираю, так что понял. И все. Даже оградки нет. Я ему оградку сам из досок сделал.

От простуды помер Огородник. Застудил легкие и помер. Будто бы и не лечился особенно.

А часовню свою так он и не достроил.

Старик Боунз говорит, будто как Огородник умер, так были у нас люди в больших чинах, с самой Терры-2. Хотели тело увезти куда-то к ним, они сказали: «На мемориальное кладбище в столице». В смысле, в Ольгиополе. Но им мэр Фил Янсен показал настоящую сомовскую запись, мол, вот, где мне Бог дал последнее пристанище, пусть там и останусь. Большие чины улетели, а Огородника за эти слова потом весь Поселок уважал. Даже больше, чем за то дело… с людаками.

Еще старик Боунз говорит, что на могилу приходил Огородников кот. Долго приходил. Еще там бывала Ханна, специально приезжала. Она, говорят, нашла кого-то и тому, кого нашла, родила двойню… Но кот дольше нее посещал Огородника. И даже будто бы спать устраивался на могильном холмике. Наверное, кот любил его. Но потом и кот куда-то пропал. Это я понимаю: занялся своими, кошачьими делами.

Так же и я. Оградку сделал, потом еще разок забрел туда. Постоял, слезы потекли. Вот странно! Когда слезы кончились, я еще чуть-чуть побыл там, подумал об Огороднике, похвалил его в мыслях, да и ушел. У кота свои дела, а у меня – свои.

* * *

Я хочу, чтобы Огородник там встретился со своей женой. Он очень тосковал без нее.