Текст книги "Приключения-75"

Автор книги: Сборник Сборник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц)

III

«Вот, дружок Антоша, пришла тебе пора платить по счету. Хватит, поиграли. Мне бы еще недельку выкроить! Иначе не уйти», – подумал Гришуня, проворно одолевая скальный взлобок. Кряжистый, но увертливый Гришуня осторожно вошел в лабиринт высоких кустов чертова перца, и ни единая сухая ветка не хрустнула под его ногами, обутыми в сыромятные олочи. Не касаясь колючих ветвей, Гришуня отыскал прогал в листве и устроился около. Меж лапчатых листьев хорошо просматривался недалекий склон, поросший пальмовидной аралией и пышной лещиной, у которого притулился балаган Комолова. Сам Антошка, видимо, отсыпался после удачной ночной охоты. Вернулся он давно, и пора бы ему подниматься, чтоб варить еще одни панты.

Конечно, Шалашову ничего не стоило спуститься к балагану и разбудить Антошку. Только сначала нужно присмотреться, примериться к человеку, который тебе нужен. Так учил папаня, а он всегда знал, что делать, и в людях ошибался редко.

«Чтоб повадки узнать, человека надо подсмотреть наедине с собой. Тут он у тебя что букашка на ладони. Среди людей человек самим собой не бывает. Он, будто тигра в цирке, и сквозь огонь прыгнуть может, хотя этакое всему его естеству противно», – наставительно говорил папаня и расценивал свои советы на вес золота. Сам папаня, благополучно взяв с «боговой» тайги круглую денежку на безбедное существование, купил домик на окраине крайцентра и лакомился жизнью с шелковой сорокалетней вдовицей, хотя ему перевалило за семьдесят. Сыновей у старика было четверо, да трое пошли по своей стезе, а поскребыш Гришуня притулился около. В молодости, которая пришлась на двадцатые годы, старик держался старообрядческих обычаев, а потом плюнул на бога и подался в дебри, сообразив, что тайга осталась единственным местом, где еще возможно схватить фарт за чуб. И схватил, да с Гришунькой делиться не пожелал, но на таежную науку не скупился и советами оделял щедро. Все, что хотел Гришуня в свои сорок лет, – это чтоб обильная житуха без хлопот пришла к нему не в шестьдесят, как к папане, а вот сейчас, теперь. Тут папаня тоже не отказал в наставлении.

– Что ж, – разглаживая едва тронутую сединой бороду, сощурился Прохор. – Рискни.

– Вы же, папаня, тоже не без риска шли.

– Тогда цена была мала. А теперь взлетела до небес. И мне, значит, четвертушку выделишь...

– Да я и больше!

– Молодец... Научился на посулы не скупиться. Обещанки, что цацки – детям в забаву. А если серьезно – шалая щедрость обесценивает даяние. Шкуру с радостью с себя спустишь, а ближний за твоей душой потянется. А если ноготь с плачем отстрижешь, по гроб жизни обязаны будут людишки. Зенки-то не опускай. За дело хвалю. Ты моими глазами на мир смотришь. И я не грабить тебя посылаю. Коли от много взять немножко, это не воровство, а просто дележка.

– Сколько ж это, папаня, деньжат-то?

– Не сколько, а за сколько. За месяц, так лет на пять безбедного житья, – прикрыв один и вытаращив другой, крупный, чуть навыкате, глаз, негромко молвил старик.

Гришуня даже сробел от удивления.

– И оборони тебя, Гришуня, без моего ведома рисковать. Узнаю – сам донесу. А узнать-то я обязательно узнаю.

– Что вы, папаня!

– Ты молчи, молчи. И дело делай.

Так и поступил Гришуня. Правда, после долгой и кропотливой разведки, которую, не выходя за пределы города, провел старик. В прошлом году начал Гришуня. Перед выходом в тайгу он знал, что особо опасаться людей в округе Хребтовой ему не надо. В том районе промхоз не промышлял. Всего одна охотничья бригада действовала вблизи.

Однако по первому году встретился он ненароком с Комоловым. Того от бригады поодаль поставили, чтоб самостоятельно присмотрелся парень к тайге. Ну а у Гришуни свободного времени пруд пруди, помог он Антошке панты добыть, сварить их и мяса навялить. Осчастливил парня. Комолов посчитал Гришуню за старшего братана.

Чего ж еще надо было Шалашову? Он, не выспрашивая особо, но из разговора с Антоном всегда знал, что собирались предпринять охотники, куда путь намерены держать. У Комолова хватило сметки не распространяться о встречах со своим благодетелем, тем более Гришуня и сам намекал, что большого желания общаться с кем бы то ни было у него нет.

– Но почему? – удивился Комолов.

– Служба у меня особая, Антон, – положив парню руку на плечо, сказал Гришуня. – До поры до времени никто не должен знать, что в ручьях и речках в окрестностях Хребтовой выпущены выдры. На много тысяч рублей зверья выпущено.

– У нас народ сознательный, промхозный, – чуть обиделся Антон.

– Знаю, знаю. Ваши – да. А пришлые, коли слух пойдет?

– Пришлые... мы посты организуем, кордоны.

– О чем говорить, Антоша! – расплылся в широкой улыбке глазастый душа-малый Гришуня. – О чем говорить, если через месяц я сам пойду в промхоз, доложу. А там годик-два, и лицензии продавать начнут.

– Ух! – выдохнул Антон.

А Гришуня погрустнел:

– Разболтался я... Ни слова обо мне. Никому.

Комолов впервые обратился к Шалашову по имени и отчеству.

– Григорий Прохорович! – торжественно произнес Антон. – Неужели вы не верите мне? Да я жизни за вас не пожалею...

...Еще утром Гришуня увидел в бинокль человека в милицейской форме, который, судя по всему, направлялся к Хребтовой. Ясно, что милиция понапрасну ходить в этакую даль не станет. К тому же проследил Гришуня, как милиционер слишком внимательно разглядывал склоны Хребтовой в бинокль. В один момент Гришуне показалось, что взгляды их скрестились. Шалашов почувствовал: спину будто обдало горячей волной. Как и в прошлом году, он ни одного дня не пропускал и трижды за светлое время старательно и придирчиво осматривал окрестности Хребтовой. И ни разу не появился на ближних сопках дымок чужого костра, а сам он готовил еду с превеликими предосторожностями, разводя костерик у редколистого дуба, который кроной своей развеивал дым. Казалось, все предусмотрел старик Шалашов, и Гришуня ни в чем не отступил от его наставлений. И вот те на! Милиция...

«Пронюхал, выходит, кто-то обо мне. Не с бухты-барахты милиционер идет, – размышлял Шалашов. – А почему бы и не с бухты-барахты? Один! Если бы точно всё знали, то не один бы явился! Да и техники им не занимать! Нет! Меня никто не перехитрил. Настучать-то, видать, настучали, да только и всего. Вот и пошел местный милиционер проверить... Так оно, пожалуй, и есть...

Тебе-то что, легче от его разведки? Куда ж милиционера денешь? А тебе недели две нужно, чтоб с вьюком пантов добраться до верного человека. Спущусь с Хребтовой по другую сторону, в другой район – и на вертолет. Чего за милицию думать?..

Постой, не колотись, Гришуня. Именно за милицию ты и должен думать. Сумеешь разобраться в их планах – сухим из воды выйдешь. Нет – получай...»

Шалашов рассудил так. Разведка так разведка. Предположим, милиционер не сомневается: в заказнике кто-то бьет зверя. Где милиционер это узнал? В тайге? Нет. В Горном кто-то стукнул. Кто? Пока неважно. Но идет милиционер один. Получается, не очень-то верит сказанному... Куда он движется? Окрест один охотник – Комолов. И придет милиционер к Антошке сегодня. Сегодня вечером. И ему, конечно, очень будет интересно знать, как охотится сам Комолов. Тогда он пойдет на сидьбу. Пойдет вечером, чтоб не прозевать чего.

«Соображай, соображай, Гришуня! – обрадовался Шалашов. – А вдруг случайный выстрел, и нет милиции! А парень... В крайнем случае можно камушки-то на голову парню ссыпать! Кто его особенно-то искать будет? Но это совсем на крайний случай. ...А вот пульку-то в милиционера из карабинчика Антона кинуть можно. Ты, Гришуня, молодец!»

Гришуня так возрадовался найденному выходу, что не заметил, как вскочил на ноги. Колючки дикого перца, оцарапавшие лицо, привели его в себя. Гришуня отер капельки крови, выступившие на заросшей щетиной щеке.

«Все, Шалашов! Решил – и не сворачивай! Твердо иди, тогда не оступишься, не заюлишь. Другой дороги тебе нет! И что Антоша в дружбе клянется, тоже хорошо. Вдруг возьмет вину на себя. ...А что... точно возьмет. Дело верное. Только разжалобить как следует нужно!..»

Гришуня вошел в Антонов балаган, уверенный в себе, чуточку ухмыляясь, а в его крупных, чуть навыкате глазах играла отчаянная удаль. Он очень нравился самому себе.

– Здорово, барсучье племя! – хохотнул Гришуня, расталкивая спящего Антошку. – Зарылся в нору! Фарт проспишь. Ишь какие панты убил! Везуч! Да нет, не везуч. Умел! Вот это да, теперь шесть отростков! Хорошо должен получить.

– Да уж отвалят, – гордо сказал Антошка, усаживаясь на подстилке. Он улыбался Гришуне, утру, удаче.

– В охоте везенье – ерунда, – ставя в угол свой карабин, старался подластиться Шалашов. – Тут в руке дело.

– Нет. Карабин хорош.

– Не в технике дело, Антон, – наставительно заметил Шалашов и взял в руки комоловский карабин. Гришуня прикинул оружие, словно на вес, прилаживая к нему руку. Потом снял предохранитель, открыл затвор и присвистнул: – Что за новости? Вот это пульки...

Покраснев от стыда до слез, Антошка стал говорить, что обойму таких, особо убойных патронов ему подарил, да, именно подарил егерь Федор Фаддеевич Зимогоров. Не смог Комолов даже Гришуне признаться, что стащил обойму из ящика стола егеря.

А Гришуня подумал:

«Такое твое счастье, товарищ милиционер, идущий сюда... Таков твой фарт. Убит ты будешь пулей егеря из карабина Комолова... А как все получилось, Антоша, царство ему небесное, из-под каменного завала не расскажет... Рано хороню парня? Тем крепче!»

– Очень хороши патроны! Как ни стукну – есть. Один раз даже обнизил, а пантач все равно лег.

Оправившись от смущения, что солгал другу, Антоша принялся одеваться, потом плеснул себе из лохани воды в лицо. Вытираясь подолом рубахи, спросил:

– Когда же ты со мной на охоту сходишь? Ведь обещал.

– Сегодня, Антоша! Сегодня! Больно у меня настроение хорошее. Пойдем в ближнюю сидьбу. Глядишь, и панты, и мясца добудем. Свежинки захотелось. Я тебе такую сидьбу покажу!

Антон смотрел на друга счастливыми глазами.

Комолов, на взгляд Гришуни, радовался всему по-щенячьи. На сухих прогалинах любовался рыжими лилиями, а у ключей – лиловыми цветами гигантской хохлатки. Он дышал полной грудью воздухом, напоенным ароматом лимонника и бархата.

А Гришуня нет-нет да и прикидывал про себя, точен ли его расчет, ни придет ли сюда милиционер раньше вечера, когда они залягут в сидьбе. От нетерпения он даже загодя поменялся с Антоном карабином, сказав шутя, что у комоловского лучше бой.

Поужинав, они отправились к сидьбе у солонца. Осторожно, как и подобает охотникам.

Сидьбой обычно называют построенную из корья крохотную землянку. А эта была оборудована в прикорневом дупле. Выбрали ее со знанием дела. Липа была старой, привычной для зверья и не вызывала никаких подозрений у сторожких изюбров.

Лаз сидьбы был узок, но из него далеко просматривались подходы к засидке. И это самое важное для Гришуни. Что до бойницы, то стрелять из нее по зверью одно удовольствие.

Лежали тихо, не шевелясь. Антон по давнему совету Гришуни берег глаза, притулился поудобнее, зажмурился.

Гришуня не сводил взгляда с пологого склона распадка, метрах в двухстах от сидьбы. Кругом было уже темновато, но в прогале меж деревьями, в распадке, еще четко различались ветви кустов и редкая трава на каменистом склоне. А когда там появился человек в фуражке с ярким околышем, Гришуня даже не удивился точности своего расчета. Он только мельком взглянул в сторону, не перепутал ли он карабин Антоши ненароком со своим. И, убедившись, что у него в руках оружие Комолова, Гришуня выстрелил навскидку. Выстрел в сидьбе был оглушающ, и вскрик Антона как бы потонул в нем.

Потом Гришуня рванулся к лазу, но ошеломленный Антон опередил его, выскользнул раньше. Не сговариваясь, они побежали к распадку, обогнули его начало и почти кубарем спустились в русло пересохшего ручья. Тут Антон остановился как вкопанный, увидев тело инспектора:

– Ты Шухова убил...

– Медведя я целил! – воскликнул Гришуня. – Медведя! Он шагах в десяти у сидьбы был.

– Какой медведь?

– У сидьбы... – И, будто только тут поняв происшедшее, Гришуня крикнул в голос: – Конец мне! – И хватая Антона за руки: – Не видел я его, сам знаешь... Разве я... Антошенька, друг, погиб я теперь!

– Может, жив он... А, Гришуня? Может, жив? – Антон пригляделся к телу в серой шинели попристальнее. – Под лопатку ударил. Вон след.

– Давай, давай посмотрим.

– Н-не, – попятившись, Антон натолкнулся на Гришуню: – Не шевелится. Мертвый.

Подталкивая Комолова, Гришуня приблизился к телу.

– Мертвый... – словно эхо, повторил Антон.

– Убьют меня теперь... Расстреляют. Пропала жизнь. Расстреляют!

Комолов обернулся и поглядел в глаза друга:

«Гришуню расстреляют... Расстреляют... Его, лучшего друга, брата? Но разве он хотел убивать? Разве Гришуня, этот самый хороший человек, – убийца?»

Антон перевел взгляд на тело. Оно выглядело отчужденно, как камень.

А Гришуня сел на склон распадка и мотался из стороны в сторону и мычал, хватался за голову. Он не боялся переиграть. Ведь были случайности на охоте, и почему бы Антону не поверить ему?

– Никто тебя не расстреляет. И судить не будут. И никто не узнает, что стрелял ты. – Сладкий восторг овладел Антоном... Он, он спасет своего друга. Непременно спасет! Он возьмет вину на себя. Ему нет восемнадцати. ...Здесь он на службе, не то что Гришуня случайно... Антона будут судить, но не осудят так, как осудили бы Гришуню.

– Погиб я, – бормотал, словно в отчаянии, Гришуня. – Погиб я, Антон!

– Я спасу тебя, Гришуня! Слышишь? Я что-нибудь придумаю. Я... Я!

IV

Действительно, не вязать же было Федору Зимогорову по рукам и ногам жену инспектора Степаниду Кондратьевну, учительницу местной школы, которая рвалась в тайгу на поиски пропавшего мужа. Вот и взял егерь с собой человека городского, знавшего таежную жизнь больше понаслышке. Федор был уверен: хватит он с нею горя, да податься некуда. Учительница по своему почину отправилась бы в дебри, а отвечать за нее перед старым другом Семеном Васильевичем пришлось бы егерю.

А тут еще прихватил их в пути муссонный ливень. Если бы еще просто ливень – ладно. Так нет – форменное крыло тайфуна. Перетерпели кое-как. Правда, крепким человеком показала себя Стеша в первом испытании. Но что ожидало их впереди, не знал ни егерь Зимогоров и никто на свете. По наметке маршрута инспектора на карте он должен был побывать у молодого охотника Комолова, который, кстати, был еще в прошлом году учеником Стеши.

Они шли вдоль берега ручья. Слыша за собой размеренные шаги, Федор с часу на час обретал в душе все большую уверенность, что женщина, идущая с ним, не станет обузой.

– Вот здесь и свернем, – сказал он, остановившись у серого, обезображенного лишайниками большого камня. – Ты косынкой покройся. Оно хоть время клеща и прошло, а опасаться надо.

Они углубились в чащу, пробирались неторопливо в густом орешнике, средь высоченных трав, и Федор говорил о том, что охотничья тропа – это скорее выдержанное направление на какой-то ориентир по удобному или привычному пути. В тайге троп, как их понимают горожане, нет и быть не может. Если, конечно, не считать звериных троп, протоптанных лосями, изюбрами или кабаньим стадом. Но такие тропы не для ходьбы. Зачем же охотнику себе дорогу к добыче перебегать?

На закате подошли к балагану Комолова.

Антон спал в глубине его на подстилке из лапника. И тут же рядом с ним лежали плащ и котомка инспектора.

Оттолкнув Федора, Стеша проскользнула в балаган.

– Здесь! Жив! – И принялась трясти Комолова, который с трудом очнулся от тяжелого забытья. – Где? Где Семен? Да проснись же!

Вытаращив глаза, Комолов уставился на учительницу, словно на привидение.

– Чего вам? – Антон вдруг дернулся к выходу, схватив карабин.

Федор удержал его за шиворот:

– Очнись, Антон! Не медведи мы! Где инспектор?

Комолов тусклым взором ткнулся в лицо Федора, а когда перевел взгляд на Степаниду, то рот Антона дернулся в судороге:

– Чего, чего вам?

– Семен где? Вот его вещи: плащ, котомка. Что с ним? Да говори же! Говори!..

– Подождите, Степанида Кондратьевна! – остановил Шухову егерь.

Егерь посветил фонариком в балаганчик и увидел у стенки пустую бутылку из-под спирта.

– С похмелья Антон, – сказал Федор. – Отведу-ка я его к ручью. Там вода сон смоет! Давай, охотничек, поднимайся! – обратился егерь к Антону, который сидел на земле у входа в балаган.

Федор, подхватив парня под мышки, то ли повел, то ли поволок к ручью, сильно шумевшему селевым, еще не опавшим после ливня паводком.

– Не хочу! – вдруг уперся Комолов. – Туда не хочу!

Но Федор сгреб его в охапку и потащил прочь от балагана, от Стеши, которая принялась разводить костер, поглядывая им вслед.

Затрещали ветви в огне, и Стеша обрадовалась. Ей таки удалось развести костер из мокрых сучьев. И она посчитала, что сделала это довольно быстро.

«Что ж это такое? Ведь хороший парень – и на тебе. Остался на несколько дней без присмотра – и готово: водка».

Стих далекий треск ветвей под ногами Федора. Треск, который Стеша старалась не слышать.

А Зимогоров тем временем подтащил упиравшегося Комолова к бурному, еще пенному потоку и, поставив его на колени, стал пригоршнями черпать воду и лить на голову Антона. Тот сначала мычал и старался вывернуться, но потом успокоился и только фыркал.

– Хватит, пожалуй.

– Хва... – Антон по-собачьи потряс головой.

Егерь поправил сползший с плеча ремень карабина и, стоя над Комоловым, усмехнулся:

– Охотничек...

– Признаться. Признаться хочу, – выговорил наконец Антон.

– Да уж признавайся, чего там, – Федор благодушно помог парню встать на ноги. Волосы свисли на глаза Антона, капли текли по щекам, и он провел ладонями по лицу, чтоб стереть их. Теперь он был трезв, даже не пошатывался.

– Степаниде Кондратьевне не скажи... только, – Антон протянул руку вперед, куда-то мимо Федора: – Там я его и прикопал.

– Сколько мяса испортил. Эх, жадность! Знал ведь – тяжело нести будет, а три лицензии взял, губошлеп.

– Не мясо, – не опуская руки, сказал Антон. – Его прикопа...

– Ладно, разбере... – начал Федор и осекся. – Кого это?

– Инспектора...

Зимогоров поглядел в ту сторону, куда указывал Антон.

Вспученный ручей занимал все каменное русло от стены до стены распадка. Вода катилась уже спокойно, но стояла еще высоко. В тишине послышалось, как где-то в ветвях закопошилась птица, взлетела, сухо стуча крылом о крыло, после пошла плавно. Странно сильно запахло влажной прелью и гнилью.

– Чего ты? О ком ты?

– О Семене Васильевиче... Я его... я пулю кинул... нечаянно. Я признаюсь!

Застонав, егерь осел, потом, охнув, разогнулся и ударил Комолова кулаком куда попадя. Антон рухнул.

– Я признаюсь... признаюсь... – лепетал Комолов разбитыми губами.

Увидев кровь, Федор опомнился, выдернул из скобы сведенный судорогой палец, чтоб ненароком не нажать на спусковой крючок, с трудом вымолвил:

– Повтори.

– Нечаянно... Я признаюсь. Убил. У-убил.

Отбросив в сторону карабин, сжав кулаки, егерь медведем двинулся на Комолова. Федору хотелось бить и топтать это распластавшееся существо, рвать его и истошно вопить. И снова только вид окровавленного лица остановил егеря. Он тяжело сел, опустив вмиг набрякшие руки на колени.

«Се-еме-ен! Семен! – застонала у Федора душа. – Как же так... Как же так, а?» – И он ощутил, что сдерживаемая ярость вот-вот прорвется слезами, он видел уже, как расплывается, теряя четкие очертания, лицо Антона перед ним. Тогда Федор заставил себя встать. Прижав костяшки пальцев к глазам, сбросил слезы.

– Так, – протянул он. – И осталась вдова с сиротой... Точно говорят, будто бабье сердце – вещун. Как она сюда торопилась.

– Я же повинился... – опять сказал Антон.

– А, это ты? – словно только что увидев Комолова, проговорил Федор. – С земли-то вставай, чего ползаешь? Давай я тебе лапы-то стяну ремешком. Оно спокойнее будет.

– Я готов не то претерпеть, Федор Фаддеевич, – поднявшись и подставляя руки под ремень, сказал Антон.

– «Претерпеть»... Терпят за правду, а по дурости мучаются. И надо еще посмотреть, подумать, как дело было. Это просто сказать «нечаянно». Ишь ведь, убил, а нечаянно. Ты толком расскажи.

– Я в сидьбе был...

– Это что у старого солонца?

– Да. Вечерело. Уже потемней, чем сейчас, было. Передо мной солонец, в лаз сидьбы, вижу, карабкается зверь по склону распадка. Жуть меня взяла. Вот и кинул пулю.

– Метко кинул. И сразу туда?

– Сразу.

– Это после жути-то?

– Увидел, будто не зверь. Пуще испугался.

– А сколько пантов убил?

– Третьего изюбра ждал.

– Дождался?

– Какая уж потом охота...

– Один сидел-то?

– Один, – заторопился Комолов. – Один. И испугался. Жуть обуяла. Глухая, неходовая ночь шла.

– Чего же сидел? Уходил бы в балаган.

– Я... я потом уж разобрался. Я...

– Где инспектор был? – обратился егерь к Комолову. – Где ты его?..

– Вон там, – поднял Антон связанные руки.

– Идем.

Они шли недолго и остановились у края крутого склона распадка. Внизу шумел ручей, а по откосу каменной осыпи торчали редкие кусты.

– Здесь.

– Подожди, – сказал егерь и одним ударом, топорика, снятого с пояса, наискось, почти без звука срезал стебель лещины толщиной в руку.

Затем они спустились по круче.

– Вот тут, по-моему.

– Тут или по-твоему?

– Дождь все размыл. Тут, однако. Чего уж там? Я же признался.

Федор ничего не ответил и от места, где забил колышек, глянул вниз, на подтопленное русло ручья. Очевидно, Антон перехватил его взгляд:

– Вода высокая еще. Не видать того места.

Тугие перевитые струи ручья катились стремительно, и, сколько ни пытался Федор представить себе, что там, под этой мутной водой, присыпанное галечником, лежит сейчас тело его друга Семена Васильевича, воображение отказывало. Он видел бегущую воду, знал: под ней есть каменное дно, и дальше был только камень и камень, хоть до сердцевинки земли – один камень, и ничего больше.

«Ждать придется, пока вода спадет. Не достать иначе». – Даже в мыслях Зимогоров не допускал, что увидит Семена мертвым. А вспомнив, что сидьба на двоих, спросил:

– В сидьбе ты справа от входа лежал?

– Справа.

– А может, слева?

– Справа. И теперь котомка там валяется. Ну и что?

– Справа так справа.

– Чудак ты, Зимогоров. Что, показать тебе, как я в сидьбу забрался?

– Ты расскажи.

– Шел, шел...

– Ясно.

– Дошел. Карабин в правой.

– Так.

– Стал снимать котомку. Скинул с левого плеча.

– Так.

– Перехватил карабин в левую. Снял котомку с правого и положил ее правой рукой справа от входа. Теперь все?

– Все, – сказал Федор и, прикрыв глаза, представил себе сидьбу, в которой он, правда, не бывал лет пять, поди. Она устроена у солонца. Подняться к ней можно поверху. Но это длинный путь. Короче – по правой крутой стенке распадка. Так и сделал, очевидно, Семен Васильевич. Поднявшись, надо идти вверх по косогору метров сто пятьдесят, и прямо упрешься в лаз сидьбы. Она устроена меж корней огромной липы, второй такой в округе нет. Под комлем липы вполне можно разместиться двоим. Если залечь слева, то в «амбразуру» сидьбы виден почти весь солонец и дебри справа, откуда обычно идут изюбры. Слева место удобнее. Почему же Комолов залег справа? Если лечь справа от лаза, то дальних подходов к сидьбе не видно, их загораживает толстый корень липы. Правда, тогда ветер, дующий обычно снизу, не понесет запах человека на подходящего к солонцу зверя.

«Однако... – остановил себя Федор. – Однако человек, лежащий справа от входа, пожалуй, обернувшись, не увидит в отверстие лаза склона распадка, по которому шел Семен Васильевич... Не увидит?»

Зажмурившись, Федор постарался в точности представить себе, действительно ли нельзя увидеть в отверстие лаза склон распадка, по которому поднимался инспектор, если лежать справа от входа. Егерь очень разволновался. Память словно отказала ему. Он не мог увидеть из положения, в котором находился Комолов, склона распадка! Никак не мог.

«Я не могу? Или это невозможно? – спросил себя Федор. – Все-все надо проверить. Не мое дело? Следователя? Да. Но когда сюда прибудет следователь? Через полторы-две недели. А если кто в сидьбу ненароком забредет?»

И Федор поднялся:

– Идем, Комолов.

– Идем, идем, – с готовностью ответил тот. – Только попусту. Ничего там такого нет.

– А мне ничего такого и не надо. Но посмотреть не мешает.

Солнце зашло, но в поднебесье еще было много света.

У липы, под комлем которой устроена сидьба, Федор кивнул:

– Давай.

Пригнувшись, Антон пролез меж корнями в логово. Федор за ним.

– Я думал, тут воды полно, – сказал Комолов. – А сухо.

Голос его звучал в подземелье приглушенно.

– Там вот, справа, дренажная ямка. Влага под уклон стекает.

– Что это, твоя сидьба?

– Ну! Такой свет тогда был, не темнее?

– Такой же свет. Точно такой, – не задумываясь, ответил Антон.

Он удобно устроился справа от лаза, подложил под мышку свою котомку, словно собирался провести здесь время до полуночи, когда звери обычно являются сюда полакомиться соленой грязью.

– И стрелял оттуда? Со своего места?

– Отсюда, Зимогоров, отсюда.

– Вот и посмотрели, как было дело, Антон, – задумчиво протянул Федор. Все было верно. Комолов говорил правду. Сомневаться не приходилось. Со своего места он стрелял. И попал.

«Что ж я завтра-то Стеше скажу? – с тоской подумал Федор. – Как разговор поведу? Страшнее ножа ей правда...»

– Такой человек погиб!

– А мне, думаете, не жалко! Так что поделаешь... – произнес Антон. – Случилось так случилось. И все тут. Ну убейте и меня кстати. Только не убьете. Не подведете под расстрел.

«Почему Комолов все наперед продумал? – опросил себя Федор. – Время было? Жестокий он и черствый, как бревно, которому все равно, на кого падать, кого давить? «Не подвести под расстрел»... Слова-то какие! Бывалого человека. И почему такая уверенность в безнаказанности?»

– Тебя, Комолов, значит, не «подвести под расстрел»? Заговорен, что ли?

– Слово, выходит, знаю... Закон называется.

– Да-ак, – крякнул Федор.

– Вот тебе и «дак».

– С медведем здесь советовался?

– И без медведя были... – запнулся Комолов, – ...было времени достаточно. Не то вспомнишь, Зимогоров, когда дело до такого доходит.

– Да, смекалки тебе не занимать... – глухо проговорил егерь.

А Комолов сказал убежденно:

– Я правду говорю, Зимогоров. Все как есть! Стреляно из моего карабина. Нарезы на пульке сличите. Можно и экспертизу не делать. Сам во всем признался. Чего ж еще?

– Вера дело великое... – кивнул Федор. – Ладно... Пошли отсюда.

Выбираясь через лаз, Комолов вдруг подумал, что ему признаться в несовершенном убийстве было легче, проще, нежели в том, что пуля, которую найдут в теле инспектора, окажется егеревой. Подобных больше ни у кого нет. Это точно. И Гришуня подтвердил, узнав, что обойму Антон стащил у егеря из стола. Убойные! Ведь как однажды обнизил, прицелившись, а зверя все же свалил.

Когда Антон увидел эти патроны в неплотно задвинутом ящике стола, то по внешнему их виду сразу решил, что они особые. ...И не сдержался!.. А егерь, выскочивший из комнаты на зов жены, ничего и не заметил. Да и как? В ящике таких патронов добрая сотня валялась. Не пересчитывал же их Зимогоров после того, как Антон отметился у него на кордоне.

«Ничего, пусть егерь поудивляется, признав свою пулю», – решил Комолов, но признаться в воровстве было противно.

Федор вылез вслед за Комоловым. Комолов двинулся было прежней дорогой, но Федор сдержал его:

– Давай, Антошка, верхом...

– Пошли...