Текст книги "Приключения-75"

Автор книги: Сборник Сборник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 34 страниц)

Подполковник Богданов давно убежал, захватив листы, исписанные Платоновым. На прощание буркнул:

– Опаздываем, скоро музыка начнется, ни черта не перекричишь!

Платонов завершил свои записки, «ночь полководца» кончилась. И лейтенант знал, что победил, победил в единоборстве с теми, кто хочет влить яд в душу, посеять страх, ненависть к народу великой страны.

...Платонов зашел в Особый отдел. Какой-то незнакомый капитан, видимо дежурный, сказал, что подполковника Воронова нет и он не отдавал никаких распоряжений относительно лейтенанта. Платонов оставил дежурному свои записи. Что ж, пора и честь знать, иными словами, в часть возвращаться. Сюда его доставили на машине, отсюда надо искать попутный транспорт.

Платонову повезло – его подобрала полковая полуторка. Водитель гнал, справедливо опасаясь немецкой авиации, которая не пропустит такого ясного утра. Они уже подъезжали к фронту, когда до них донеслась бешеная артиллерийская и минометная канонада. Причем стреляли явно из противотанковых пушек, а минометы были всех калибров.

Платонов беспокойно высунулся из кабины.

– Чего это они всполошились?

– Так, товарищ лейтенант, немцы небось стреляют по граммофону. Я сегодня утром, когда в штаб ездил, видел, как он в ту сторону подался. Не первый раз. Как только наши начинают фрицам мозги вправлять, те словно психи – лупят по граммофону из всех видов оружия!

– Это что ж за граммофон такой?

– Да передвижной радиофургон. Мы его граммофоном прозвали за здоровенную трубу – рупор. Эта машина, значит, даже на нейтральную выезжала, и ну чесать по-немецки!

«Значит, это тот самый фургон, который виден был из избушки, где прошла сегодняшняя ночь. И вполне возможно, что сейчас из его рупоров долетает до фашистских окопов правда о геббельсовской лжи. Может быть, Гарик тоже там? Но как стреляют, как стреляют!»

Через много лет после окончания Отечественной войны профессор Владимир Алексеевич Платонов побывал в Париже. Разыскал он и памфлет Лезюра и сочинение Гальярдена, нашел карту, изданную военным писателем Корреадором с «завещанием» вместо пояснений. Обнаружил он и иллюстрированное издание по польской истории Леонарда Ходзько, где тоже приводится эта пресловутая фальшивка.

А в газете «Русское слово» от 12 мая 1915 года нашел заметку: «Завещание Петра Великого». Русский журналист писал: «Под таким заголовком в одной из персидских газет было напечатано очередное немецкое измышление. Оно свидетельствует о немецкой фантазии и упорстве. В борьбе с нами наши враги воспользовались даже легендой о «завещании Петра Великого». И смастерили документ, вполне годный для воздействия на пылкое воображение персов...»

Ничего не помогло немецким фальсификаторам. Но Платонов и по сей день считает, что не следует забывать о «завещании». Кто знает, может быть, иные фальсификаторы истории еще вспомнят о нем.

Н. КОРОТЕЕВ
Крыло тайфуна[1] 1
  Сокращенный вариант.


[Закрыть]

I

В ночи на солонцовой поляне искрилась грязь, а круг нее серебристые под луной листья, словно чеканка, очерчивали купины кустов. Прямые стволы поодаль отбивались жестким светом, будто одним ударом.

Тягуче пахло черемухой. Ее заросли маячили впереди, на той стороне распадка. Место, где росла черемуха, Антон Комолов помнил точно, как и то, что слева от поляны поднимался стройный кедр. Лунные лучи, если присмотреться, обозначали все до единой хвоинки. Только нельзя приглядываться. Надо беречь глаза, надо лежать тихо, и лучше на время смежить веки. Да не уснуть ненароком, поддавшись омутной тишине. «Зенки устают скорее, чем уши... – еще прошлой осенью поучал Антона человек, знающий охотничье дело, – Гришуня. – И еще: когда смотришь, голову-то надо держать. Так шея задубеет. И тогда уж терпежу никакого не хватит – хоть как-никак шевельнешься. Отдых шее дашь. А нельзя! Так ты по-собачьи лежи, будто растаял весь. Чтоб всякая жилка в тебе свободной себя чуяла. А умом ты на взводе. Чтоб раз – и готов: стреляй, бей!»

Лежать вот так, по-собачьи, было действительно очень покойно, даже на деревянной платформе, прочно поставленной меж ветвей крепкого маньчжурского ореха, метрах в пяти над землей. И этот лабаз, как говорят охотники, построил и подарил ему Гришуня. Так и сказал: дарю. Нашлось у него несколько дней, свободных от научных занятий в промхозовском заказнике.

Если открыть глаза, то не сразу разберешься, где поблескивают листья кустов и где посверкивает грязь. Вроде бы они поменялись местами. Странно, но оно так.

Четвертая ночь настала. Но вот придет ли сегодня сюда, на этот солонец, изюбр? В самую первую полночь явилась полакомиться солью телка с теленком. Раз, ну два хрупнули ветки у нее под копытами. А вторая ночь пришла неходовой темной словно ватой заткнула уши, такой глухой была тьма, теплой и влажной. В третью тоже не пофартило.

Под ветровым потягом чуть слышно забились листья над головой Антона. Он не спеша разомкнул веки и увидел переливчатые очертания кустов и легкую рябь на солонцовых лужах. Защемило от холода кончики ушей. Резко вскрикнула косуля. Совсем неподалеку. Ей откликнулась откуда-то снизу другая, столь же нежданно, будто кто кольнул животное.

«Идет?» – Антон задержал дыхание.

Но солонец был пуст.

Истошно, по-кошачьи, прокричал филин. Еж, топоча лапами по слежавшейся прошлогодней листве, пробрался куда-то.

«От не спится полуночнику...» – вздохнул Антон. Он прикрыл веки и снова начал напряженно вслушиваться. Молодой охотник уже обтерпелся за недельное пребывание в тайге. Сердце его не замирало при любом шорохе, и он уже мог различить, шаркает ли однообразно ветка о ветку или зверь пробирается в непролазной чаще. И даже когда он заслышит или вдруг увидит зверя, то и тогда не трепыхнется его сердце вспугнутой птицей: станет отчетливее его стук, но карабин не дергался от его ударов.

Чавкнуло вроде...

Открыв глаза и поведя головой, Антон приметил, что-то изменилось на солонце. Очертания кустов выглядели по-иному, сдвинулись. Особенно загустела тень в левой стороне от солонца: там, где заросли высоки. И поблек лунный отсвет на листьях. Они уже не походили на чеканку. Вроде бы развиднелось. Плоская стена тьмы обрела глубину. Взгляд стал различать пространство меж кустами и деревьями. Черемуха поодаль забелела. Ее пронизал блеклый свет.

Антон понял, что луна опустилась к гольцам, сопочным вершинам. Часа два тому назад она сияла в чистом небе, теперь же светилась мягче, и лучи ее разливались по склону неба, скрадывая звезды.

«Пожалуй, не придет изюбр при луне», – подумал Комолов.

Снова послышался слабый чавк. Тут же несколько мелких, торопливых, помягче. И около куста слева от Антона на грани света и тени обозначился силуэт косули.

«Ну, ну, лакомись...» – подбодрил ее про себя Антон.

Комолов замер. Он перестал дышать, потому что косуля вдруг насторожилась и обернулась в сторону куста, росшего метрах в пятидесяти против лабаза. И около того куста был изюбр-пантач. Он будто сразу вырисовался из тьмы и обозначился четкими, но плавными линиями. Серебрились чеканно панты о восьми сойках-отростках на изящной, гордо посаженной голове. Крепкая шея словно вырастала из купины куста.

«Пройди, пройди еще немножко... – молил изюбра Антон. – Пройди, ну, два шага... Открой лопатку. Мне выстрелить нельзя... Раню тебя только...»

Но зверь подался назад. Серебристые панты слились с кустом. Однако по очень слабому шуршанию листьев о шкуру зверя, шарканью, о котором Комолов скорее догадывался, нежели слышал его, охотник понял, изюбр не ушел. Чувства Антона предельно обострились, и он словно перевоплотился в зверя-жертву. Он будто чувствовал, как раздвигаются под напором статных плеч самца упругие ветви и остро пахучие гроздья соцветий трогают нервные ноздри пантача, мешая уловить ему запах тревоги, запах человека.

Комолов изготовился к выстрелу, прижал к плечу карабин и отчетливо различил на мушке у конца ствола тонкую свежеструганую щепочку, которая облегчала прицеливание – мушки-то в темноте можно и не различить.

«Ты иди, иди, изюбр, иди. Обойди солонец. Ты удостоверься, изюбр, – человека ли, другого ли твоего смертного врага нет здесь. Иди, иди, изюбр, – заклинал охотник, предугадывая движения пантача. – Только не будь слишком осторожным. Скоро утро. Вон можно различить совсем дальние кусты в легкой дымке...»

А время тянулось долго. И вот в обманчивой и серой после захода луны тьме изюбр вышел на солонец. Зверь стал боком к охотнику и нагнул голову со светлеющими от росы пантами. Антон совместил на прямой вырез прицела светлую щепочку мушки карабина и убойное место на силуэте быка, чуть ниже лопатки. Оно было невидимо на тени зверя, но охотник хорошо знал, где бьется изюброво сердце.

И тогда занемевший палец охотника плавно повел спусковой крючок, а дыхание оставалось ровным, сердце билось мерно.

Приклад тупо толкнулся в плечо. Тишь ночи сменилась оглушенностью после выстрела. В крохотной вспышке зверь будто обозначился весь, взметнулся, бросился в сторону.

«Нет! Он убит! Он убит!» – ликовал охотник. Антон был уверен в себе так, словно не пулей, а своей рукой пробил сердце изюбра.

Закинув карабин за плечо, Комолов юркнул в лаз на помосте. С ловкостью молодого медведя соскользнул на землю по гладкому стволу. Не разбирая дороги, Комолов бросился по грязи солонца к добыче. Антон не чувствовал брызг на лице, соленой грязи во рту, а сердце вроде захолонуло от бега, мешало дышать. Добытый пантач гладким валуном лежал неподалеку от куста. Не слышалось ни хрипа, ни дыхания зверя. Зверь был мертв.

Вынимая на ходу из-за пояса топорик, Комолов уже без настороженности подошел к мертвому оленю. Прежде всего потянулся к пантам: целы ли? Падая, изюбр мог ненароком обломить отросток. И тогда прощай, цена!

Руки Антона чуточку дрожали, сказывалось напряжение четырех ночей. Он дотронулся до бархатистых и теплых, наполненных кровью пантов. Целы все сойки, все восемь. Антон пощупал их – мягкие, упругие, добротные. Потом вырубил панты вместе с лобной костью и принялся разделывать тушу. Работая, не заметил, как рассвело.

Каркнула ворона, раскатисто и радостно. Издали откликнулась другая и еще – в иной стороне. И прилетели вскоре. Покружились, расселись на сучьях, чистя носы, голосисто орали от голодного нетерпения. Перелетали с ветки на ветку, косились вниз на скорое угощение.

Затараторила, защелкала крыльями, перелетая распадок по прямой, голубая сорока.

Кто-то вломился в кусты, и Антон поднял взгляд. Кряжистый малый с городской аккуратной бородкой вышел из зарослей. Ушанка на голове сидела чертом, Антон узнал Гришуню.

– Привет, охотничек! – Гришуня прошел к пантам и довольно цокнул: – Ладные!

Держался Гришуня в тайге по-свойски, уверенно, непринужденно, не в пример иным знакомым охотникам. Этим-то и нравился он Комолову больше других.

– Вишь, к завтраку поспел, – сказал Гришуня.

– Забирай печенку да иди к балагану. Я тоже проголодался.

Но Гришуня медлил.

– Тихо тут в этом году.

– Ушли подале. Берегут заказник. Мне только и разрешили около пострелять.

– Начальство тебя, Антон, любит. Али навестить придет? – Гришуня поддел изюброву печень на солидный сук, попробовал, не сломится ли он под ее тяжестью. – Ждешь гостей-то, а?

– Некого. Да и некогда, поди, им.

– Окотилась охотоведица? – хохотнул Гришуня.

– Мальчика родила, – осуждающе заметил Комодов.

– Способная... – словно не слыша укоризны в голосе Антона, продолжил Гришуня, но добавил примирительно: – Вот видишь, еще один сторож в тайге прибавится.

– А твои дела как?

– Прижились выдрочки, перезимовали. Еще неделю-другую погляжу, да можно и докладывать начальству...

– А Зимогоров про тебя не спрашивал.

– Так и должно быть. Скажи Зимогорову – узнают все, что выдры выпущены. И пойдут зимой стрелять. Велено начальством подождать с оповещением. Да и Зимогорова участок не здесь. Чего ему беспокоиться?

– Ну он-то по-другому думает. Царем и богом здешних мест держится. «У меня, – говорит, – под началом целая Голландия по площади».

– Думать – не грешить, как мой папаня говорит.

– Жаль, что нет у тебя времени с ним потолковать. Вот бы причесал его.

– Всех причесывать – для себя в гребешке зубьев не останется, – довольный собой, Гришуня цокнул языком. – Не нравится, выходит, тебе егерь?

– Егерь как егерь. Я уж говорил тебе. Только вот у тебя находится для меня время, а у других – нет. Я сам, знаешь, с четырнадцати лет охочусь. Походил с промысловиками.

– Точно, – кивнул Гришуня, пристально присматриваясь к тому, как работал ножом Комолов. Действовал он быстро и ловко, и было совсем непонятно: чего приспичило Антону жаловаться на наставников-промысловиков? Делом они заняты – верно.

«А будь ты мне не надобен, стал бы я с тобой разговоры разговаривать, – подумал Гришуня. – Ну а за сведения, что не собирается сюда никто, спасибо. Надо бы тебя по шерстке погладить». И Гришуня сказал:

– Что человек, что скотина, тыкается в бок матери, пока в вымени молоко есть. А с тебя чего промысловики возьмут? Шерсти клок? И ее нет, одна ость на голове без подшерстка.

– Я к тому и говорю – ты, Гришуня, другой человек. У всех спрашивать да клянчить надо, а сам ты сколько для меня сделал. Я каждый твой совет помню.

Резковатый в движениях Антон выпрямился, с лаской посмотрел на своего друга – рубаху-парня, и увидел крепко разбитые олочки на ногах Гришуни: мягкая трава – ула высовывалась из разъехавшихся швов.

– Ты уже давно здесь? Олочи все износил...

– Олочи разбиты? – Гришуня рассмеялся, но глаза его оставались серьезными. – Нитки, хоть и капрон, да не сохатины жилы. Кожу рвут, проклятые. В городе олочи тачали. А сам и месяца здесь не шастаю. Мне, сам понимаешь, панты совсем не нужны. Случайно время совпало. А в какой ключик мясо снесешь? День жаркий будет.

– Внизу. Вон там, в зарослях лещины.

Гришуня подумал было, что есть родник и поближе к балагану Комолова, да решил промолчать. Многознайство требует объяснений, а этого Гришуне совсем не хотелось. Главное – парень привязался к нему крепко.

– Я лишние олочи с собой в запас взял. Вот и подарю их тебе. Я сам шил, без капрона. Не разойдутся по швам. Для милого дружка и сережка из ушка, – стараясь подделываться под манеру Гришуни говорить присловьями, добавил Комолов.

II

Лишь на восьмой день, а не на пятый, как предполагал участковый инспектор Шухов, вышел он к Хребтовой. Проводник Семена Васильевича, старый удэгеец Дисанги, не рассчитал своих сил. Инспектор предполагал,что Дисанги поможет ему разобраться в деле о потаенных кострах браконьера в заказнике, замеченных звероловом Шаповаловым. Теперь оставалось надеяться только на молодого охотника Антона Комолова, промышлявшего по соседству с заказником. Егерь здешних угодий, Федор Фаддеевич Зимогоров, друг Шухова и общественный инспектор райотдела, находился в другом конце района.

Семену Васильевичу приходилось пока рассчитывать больше всего на себя. И то хорошо – Дисанги решил во что бы то ни стало провести инспектора по старой тропе через болото.

– Видишь – нельзя тут пройти к Хребтовой, чтоб тебя не приметили, – сказал Дисанги, кивая в сторону лысых вершин – гольцов. – Только низом, болотом.

– Вижу, Дисанги. Понял.

Семен достал чертеж, который передал ему Ефрем Шаповалов, и понял – браконьер тоже был здесь или совсем рядом. Нанесенные им очертания сопок совпадали. Увалы Хребтовой выглядели дикими. И только в стороне виднелась струйка дыма, одинокая, беззащитная. То табор Антона Комолова.

– День-два, и я все точно узнаю, – сказал Семен и обернулся к Дисанги. Но того не оказалось рядом. Старик лежал на барсучьих шкурках у комля могучего флагового кедра, верхушка которого была расщеплена молнией. Удэгеец осунулся, закрытые глава ввалились, а сквозь дряблую кожу как бы проступили очертания черепа.

– Загнал я тебя, Дисанги... – присев около старца, виновато пробормотал инспектор.

– Я старый и плохой охотник.

– Ну, конечно, не молодой человек...

– Человек – охотник. Нет охотника – нет человека.

– Зачем так, Дисанги? Колхоз даст тебе пенсию. Ты честно заработал ее.

– Зачем волочить свою жизнь, как раненый кабан кишки, – очень тихо и просто сказал Дисанги, не открывая глаз.

– Будет костер, будет чай, и все будет отлично.

– Нельзя костер жечь. Он увидит – насторожится.

– Кто «он»? – несколько недоуменно спросил Семен, занятый мыслями о Дисанги.

– Тот, кто жег костры.

– Ладно. Я уйду на северный склон сопки. Оттуда никто не увидит костра.

– Хитрее тигра надо быть. Нельзя нигде костер жечь, – продолжал Дисанги, не поднимая век. – Отдохну и так... Не жги костер. Маленький-маленький дым увидит – насторожится. Вдруг уйдет?

– Вот возьму браконьера и доставлю тебя в больницу. Так и решили. Ладно, Дисанги?

– Насторожится, вдруг уйдет. Кто закроет ему дорогу на перевал? – Дисанги как будто Шухова не слышал. – На ту сторону Хребтовой будет ему путь открыт. А я не смогу помочь.

«Дисанги думает так же, как и я, – сказал себе инспектор. – Если мы завтра преодолеем болото в долине, я могу выйти к Комолову. Вот его и пошлю на перевал. Он будет наблюдать за тропой, а я – следить за браконьером. Теперь можно не сомневаться, он там. Не ушел. Потому что уйти он не может: уже дней через десять панты станут годны лишь для вешалки. Он будет там до конца. А как же быть с Дисанги?»

– Ты думаешь обо мне... – пробормотал Дисанги. – Не думай. Ты торопись. Долго следи. Узнай, где он панты хранит.

– Лежи, отдыхай, Дисанги.

– Ты не разводи костер, инспектор. Не надо. Из-за меня ты все испортишь. Умирать, когда умер для охоты, совсем просто. Закрою глаза, усну и не проснусь. Ты не думай обо мне, инспектор.

– Я не могу не думать о тебе, Дисанги.

– Ты потом возьми барсучью шкурку. Тебе придется спать на земле. Клади ее под бок – не простудишься. И не зажигай костра. Иначе мне будет худо. Я буду знать, что не помог тебе и все испортил.

– Молчи, отдыхай, Дисанги

– Не надо костра, Семен.

– На той стороне склона я видел толстенную липу с огромным дуплом у корней. Разведу костерок в дупле и согрею чай. Дым рассеет крона.

– Я знаю ту старую липу. На закате дым не унесет ветром. Он будет виден.

– Я быстро, Дисанги. А правда, что ты шаманил? – почему-то спросил инспектор, словно сейчас было очень важно это знать.

– Теперь тоже шаманю... Хочу тебе помочь. На Хребтовой может быть очень старый человек – хунхуз. На Хребтовой два их было. Прохор Шалашов и Ли-Фын-чен. Они совсем молодые были, когда я молодой в тайгу пошел... Хунхуз страшнее тигра. Если там молодой, он очень осторожен. Мог приготовить тебе западню.

– Какие сейчас хунхузы?

– Свое время – свои хунхузы, – сказал старик.

– Ладно, ладно. Ты останешься и будешь ждать меня. – Шухов поднялся и тихо ушел.

Когда инспектор вернулся, Дисанги был в забытьи. Но почувствовав присутствие Семена, сел и горестно проговорил:

– Зачем ты варил чай? Я все равно не умру, пока не проведу тебя по тропе хунхузов. Мы пойдем по топи. И ты оставишь меня на той стороне, в конце тропы.

– Я оставлю тебя только в полной безопасности.

– На конце тропы есть балаган. Еда у меня есть, вода там есть.

– Постарайся, чтобы до моего прихода с тобой ничего не случилось, – попросил Семен так искренне и с таким простодушием, что Дисанги улыбнулся. В его печальных глазах засветился теплый огонек ласки к человеку, который, как и он, Дисанги, считает: «Нет дела, нет забот – нет и человека».

– Я очень, очень постараюсь... Семен.

С первым светом они спустились в широкую долину, которая отделяла их от Хребтовой.

Постепенно густой подлесок, переплетенный лианами лимонника и дикого винограда, окружил их плотным кольцом. Семену пришлось взять топорик, отвоевывать у чащи каждый метр пути.

Солнце поднялось высоко, и под густым пологом листвы сделалось душно и парно. Комарье и мошка донимали немилосердно. Пот застил и щипал глаза, капли его противно ползли по спине.

Хотелось отдохнуть, но какая-то бешеная ярость охватила инспектора. Он с остервенением врубался в заросли, не давая себе передышки, пока ослабевшие пальцы не выпустили топора. Семен хватал воздух открытым ртом и долго отплевывался и откашливался от попавших в горло насекомых. Едва отдышавшись, Семен поднял топор, чтоб с тем же упорством прорубаться и дальше, но вдруг Дисанги остановил его:

– Хватит: закраина. Шесты руби.

– Какой длины?

– Пять шагов.

Никакой закраины, начала болота, Семен не заметил. Однако они не прошли и нескольких метров, как высокие деревья отступили. Солнце ударило в глаза. Открылась кочковатая марь, поросшая кустами. На ней пестрели цветы, а над ними порхали яркие, крупные бабочки пестрее цветов. Под ногами зачавкала топь. Рыжая вода сначала проступала постепенно и вдруг брызгала фонтанчиками.

– Не иди след в след, – сказал Дисанги. – Между моими ступай.

– Хорошо... – сказал сквозь зубы Семен. Темный рой гнуса облепил его. Лицо, шея, руки будто ошпаренные. Инспектор попробовал было стереть налипшую корку с лица рукавом, но только размазал кровь. Мошка облепила кожу еще гуще. И хотелось просто выть, потому что в таких скопищах кровососущих не действовали никакие патентованные средства, а дегтя из березовой коры они не приготовили, и это была его ошибка и недосмотр Дисанги.

Сквозь выступившие слезы Семен ничего толком не видел и всю свою волю сосредоточил на том, чтобы не потерять в высокой траве следов Дисанги, не ступать в них и не уклониться в сторону.

– Все... – будто издалека прозвучал голос удэгейца.

Но он продолжал идти, и за ним шел инспектор, ступая в междуследье.

– Брось шест, Семен.

Шухов не смог разжать рук сразу. Покрытые темным налетом присосавшегося гнуса пальцы пришлось выворачивать, освобождая от лесины. Шест упал, а пальцы оставались скрюченными судорогой.

– Иди к ручью.

– Где вода? – спросил Семен.

Дисанги подошел к нему и пальцами сдернул наросты гнуса на его веках. Тогда Семен увидел веселую воду ручья, опустился на колени:

– Дисанги, сними фуражку...

Когда старик выполнил просьбу, Семен сунул руки и лицо в воду и замер от наслаждения. Он чувствовал, как в щемящем холоде тает саднящая боль, ослабевает напряжение мышц. Если бы не тупое ощущение удушья, которое заставило его поднять лицо и вздохнуть, сам Семен не решился бы оторваться от ручья.

Потом инспектор умылся и невольно посмотрел в сторону Хребтовой. Солнце заливало юго-западный склон. Вдруг уловил яркий просверк где-то на границе меж лесом и лысым оголовьем.

«Показалось? – спросил он себя и остановился. – А если нет, то проблеск очень похож на сверканье линз бинокля. Что там – наблюдатель? Тогда кого он выискивает?»

Настроение инспектора, и без того не очень бодрое от пережитого за последние сутки, испортилось еще больше. Семен оглядел в бинокль склон Хребтовой. Но сколько он ни ждал, нового просверка стекол, отразивших солнечный свет, не было. Сопка оставалась однотонно зеленой и пустынной. Так и не убедившись окончательно, привиделся ли ему тот мгновенный блеск, инспектор ничего не сказал Дисанги. Тот лежал на нарах в древнем охотничьем балагане – приземистой обросшей мхом избенке с плоской дерновой крышей.

«Прежде всего, – подумал Семен, – надо поинтересоваться, не заходил ли кто из незнакомых или нездешних промысловиков к Антону. А там – действовать по обстоятельствам. Жаль, могу парню охоту испортить».

– Так я иду, Дисанги.

– У меня все есть. Спать буду, есть буду. Тебя ждать. Иди с легким сердцем, Семен Васильевич.

– С легким, с нелегким... Надо, Дисанги...

– Надо, начальник, надо, – закивал тот, не открывая глаз.

«Совсем сломался старик... – вздохнул Семен, отправляясь к табору Комолова. – Ну а как бы ты без дела своего жил? Все хворобы на тебя слетели бы, словно вороны... Кстати, не упустить из виду и настоящее таежное воронье – оно-то всегда слетается на поживу. Ведь не станет браконьер возиться с тушами! Бросит он тушу. Срубит панты – и дальше. Может, возьмет малость, подкоптит. А так некогда и не к чему бродяге возиться каждый раз с двумя центнерами мяса! Бросит! Тогда туши станут добычей хищников. Но на даровой пир припожалуют не только волки, медведи да лисы. Там будут и вороны. Поверху будут они летать, ждать своего часа, и не день, не два. Пока всю тушу не обглодают. Они и наведут меня на след».

И, довольный удачной мыслью, пришедшей так кстати, инспектор поправил на плече карабин и бодро зашагал в чащу.

Прикинув расстояние, Семен понял, что доберется до балагана Антона лишь к темноте, но можно и поторопиться. Многого узнать у Комолова инспектор не надеялся – парень, собственно, первый год самостоятельно пошел в тайгу. Но, как говорил Федор, судя по артельной добыче Комолова, из него вышел бы хороший охотник, да вот решил Антон уехать в город учиться.

Стеша тоже считала, мол, Комолов парень способный к математике, но слишком увлекающийся. Антон учился в классе, где классным руководителем была жена Семена – Степанида Кондратьевна.

Было еще совсем светло, солнце висело меж двух увалов, словно специально для Семена продлив день, когда инспектор вышел к летней избушке. Выглядела она дряхлой и почти заброшенной. И внутри царил тот же неприятный беспорядок, который вызвал во флотском человеке Шухове предубеждение к обитателю.

Антона в избушке не оказалось. Но чайник на столе был почти горячий, и, несмотря на усталость, Семен Васильевич решился добраться до ближайшей сидьбы у солонца. Сидьба, судя по карте, находилась соблазнительно близко, а время не такое позднее, чтоб своим появлением у солонца он мог сорвать ночную охоту.

Оставив котомку и плащ в избушке, Семен Васильевич налегке отправился к узкому распадку по гальке почти пересохшего ручья. Сумерки копились только по чащобам, а золотой свет зари сиял в поднебесье. Гнус пропал, дышалось легко и свободно. Сильнее запахли травы, потому что царило безветрие. В тишине слышался мелодичный перезвон струй на перекате ручейка.

Хватаясь за ветви кустов, Семен Васильевич быстро поднялся метров на десять, не особенно заботясь о том, что сучья трещали, а из-под ног то и дело срывалась и с перестуком скатывалась вниз каменная мелочь.

Удар в спину был так силен, что перехватило дыхание. Точно хоккейной клюшкой стукнули со всего маху. И тут же раздался звук выстрела. Семен припал к каменной стене, чтобы не потерять равновесия и не завалиться навзничь.

«Ранен!» – вспыхнуло в сознании.

Инспектор замер, словно в ожидании второго выстрела. Пятно тупой боли в спине растекалось и немело. Удивительно горячей струей текла к пояснице кровь.

«Сползти вниз! Вниз... – приказал себе Шухов. – Упаду – разобьюсь».

Семен начал то ли сползать, то ли скользить на дно распадка. Сучья и камни в кровь раздирали пальцы, но боли не было, как и в спине...

«Все... Это все... – торопливо, как бы боясь опоздать, подумал Семен. – Быть не может! Нет!»

Он хотел сказать это «нет!» вслух, громко, но онемевшие губы не послушались, а язык распух. Голова Семена против воли свалилась на бок и назад. Последним усилием он подтянул ее, тяжелую, точно набитую дробью, и уронил лицо на камни.

«Почему?.. Зачем?.. Кто?..» – проплыло в сознании, и оно затуманилось, померкло.