Текст книги "Фата-Моргана 3"

Автор книги: Сборник Сборник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 41 страниц)

Даймон Найт
Маски

Восемь рейсфедеров танцевали по движущейся бумажной ленте, словно клешни потревоженного механического омара. Роберте, обслуживающий техник, морща лоб, вглядывался в график под пристальным наблюдением двух остальных мужчин.

– Вот здесь переход от сна к яви, – сказал он, вытянув костлявый палец. – А здесь, как видите, спустя семнадцать секунд он снова видит сны.

– Запоздалая реакция, – сказал Бэбкок, руководитель эксперимента. Лицо его было красно, лоб покрывал пот. – Не вижу причин для беспокойства.

– Может и так, но взгляните на различия в записи. Он видит сны после импульса пробуждения, но это другой вид сна. Большее напряжение, больше моторных импульсов.

– А зачем он вообще спит? – спросил Синеску, человек из Вашингтона, со смуглым вытянутым лицом. – Ведь продукты усталости вы удаляете химическим путем. Может, какие-то психологические причины?

– Ему нужны сонные видения, – объяснил Бэбкок. – Он действительно не испытывает биологической потребности в сне, но сны ему необходимы. В противном случае есть опасность галлюцинаций, которые могут развиться в дсихоз.

– Вот именно, – сказал Синеску. – Это серьезная проблема, правда? И давно он это делает?

– Примерно шесть месяцев.

– То есть со времени, когда получил новое тело… и стал носить маску?

– Примерно. Я хотел бы подчеркнуть одно: его разум в идеальном порядке. Все тесты…

– Хорошо, хорошо. Я знаю результаты тестов. Значит, сейчас он не спит?

– Не спит. У него Сэм и Ирма, – сказал техник, взглянув на контрольный пульт, и вновь склонился над записью энцефалограммы.

– Не понимаю, почему это должно меня волновать. Это же логично: если ему нужны сонные видения, которых наша программа не предвидит, то в эту минуту он их получает. Хотя не знаю… Эти пики меня беспокоят, – сказал он, нахмурясь.

Синеску удивленно поднял брови.

– Вы программируете его сны?

– Это не программирование, – нетерпеливо сказал Бэбкок. – Мы предлагаем только темы. Ничего психического: секс, прогулки на свежем воздухе,спорт.

– Чья это была идея?

– Секции психологии. В нейрологическом смысле все было в порядке, но он проявлял тенденцию к замыканию в себе. Психологи сочли, что ему нужна соматическая информация в какой-либо форме. Он живет, действует, все в порядке. Но нужно помнить, что сорок три года он провел в нормальном человеческом теле.

В лифте Синеску сказал что-то, из чего Бэбкок понял только одно слово "Вашингтон".

– Простите, не расслышал, – сказал он.

– Вы кажетесь уставшим. Плохо спите по ночам?

– В последнее время я действительно мало сплю. А что вы сказали до этого?

– Что в Вашингтоне не очень довольны вашими отчетами.

– Черт возьми, я знаю об этом.

Дверь лифта бесшумно раздвинулась. Небольшой холл, зеленые ковры, серые стены. И три двери: одна железная и две из толстого стекла. Холодный, затхлый воздух.

– Сюда.

Синеску остановился перед стеклянными дверями и заглянул внутрь: пустой салон, застеленный серым ковром.

– Я его не вижу.

– Комната имеет форму буквы L. Он в другой части. Сейчас как раз утренний осмотр.

Дверь открылась от легкого прикосновения. Когда они переступили порог, под потолком вспыхнули лампы.

– Не смотрите вверх, – сказал Бэбкок, – кварцевые лампы. Тихий свист утих, когда дверь закрылась за ними.

– Я вижу, у вас тут избыточное давление. Для защиты от бактерий снаружи? Чья это была идея?

– Его собственная.

Бэбкок открыл металлический шкафчик в стене и вынул из него две марлевые маски.

– Наденьте, пожалуйста.

Из-за угла доносились приглушенные голоса. Синеску недовольно посмотрел на маску и медленно надел ее. Они переглянулись.

– Имеет ли какой-то смысл эта боязнь бактерий? – спросил Синеску.

– Разумеется, грипп или что-то подобное ему не грозит, но задумайтесь на минуту. Есть только две возможности убить его. Первая – это авария одной из систем, и за этим мы следим внимательно; у нас работает пятьсот людей, и мы проверяем его, как самолет перед стартом. Остается только мозговая инфекция. Так что принимайте это без предубеждения.

Комната была большой и соединяла в себе функции гостиной, библиотеки и мастерской. В одном углу комплект современных шведских кресел, диван и низенький столик; в другом – стол с токарным станком, электрическая печь, сверлильный станок, доска с инструментами, дальше чертежная доска и перегородка из полок с книгами, по которым Синеску с интересом пробежал взглядом. Там были переплетенные тома отчетов о ходе экспериментов, технические журналы, справочники; никакой беллетристики, за исключением "Огненной бури" Стюарта и "Волшебника из страны Оз" в потертой голубой обложке. За полками они увидели стеклянную дверь, ведущую в другую, иначе обставленную комнату: мягкие стулья, раскидистый филодендрон в кадке.

– Это комната Сэма, – объяснил Бэбкок.

В комнате находился какой-то мужчина. Заметив их, он окликнул кого-то, кого они не видели, после чего с улыбкой подошел. Мужчина был лыс, коренаст и сильно загорел. За его спиной появилась невысокая красивая женщина. Она вошла за мужем, оставив дверь открытой. Оба они не носили масок.

– Сэм и Ирма занимают соседнюю квартиру. – объяснил Бэбкок. – Они составляют ему компанию; должен же кто-то быть рядом с ним. Сэм – его бывший коллега по полетам, а кроме того, у него механическая рука.

Коренастый мужчина пожал руку Синеску, ладонь его была сильной и теплой.

– Хотите угадать, которая? – спросил он. Обе руки были коричневые, мускулистые и поросшие волосами, но, присмотревшись, Синеску заметил, что у правой несколько другой, не совсем естественный оттенок.

– Наверное, левая, – сказал он, чувствуя себя неловко.

– Не угадали, – улыбнулся искренне этим обрадованный Сэм и поддернул правый рукав, чтобы продемонстрировать ремни, поддерживающие протез.

– Один из побочных продуктов нашего эксперимента, – объяснил Бэбкок. – Управляется биотоками, весит столько же, сколько нормальная. Сэм, они уже кончают?

– Наверное. Мы можем заглянуть. Дорогая, ты не угостишь нас кофе?

– Ну конечно же.

Ирма исчезла за дверью своей квартиры.

Одна стена комнаты была полностью из стекла и закрывалась белой прозрачной занавеской. Они повернули за угол. Эту часть комнаты заполняло медицинское электронное оборудование, частично встроенное в стены, частично в высоких черных ящиках на колесах. Четверо людей в белых халатах склонялись над чем-то похожим на кресло космонавта. В кресле кто-то лежал: Синеску видел ступни в мексиканских мокасинах, темные носки и серые брюки.

– Еще не кончили, – сказал Бэбкок. – Видимо, нашли что-то неладное. Выйдем на террасу.

– Я думал, что осмотр проходит ночью, когда ему меняют кровь и тому подобное.

– Утром тоже, – ответил Бэбкок.

Он повернулся и толкнул тяжелые стеклянные двери. Терраса была выложена каменными плитами и закрыта стенами из затемненного стекла и зеленой пластиковой крышей. В нескольких местах стояли пустые бетонные корыта.

– Здесь планировался садик, но он не захотел. Пришлось убрать растения и застеклить всю террасу.

Сэм расставил вокруг белого стола металлические стулья, и они сели.

– Как он себя чувствует, Сэм? -спросил Бэбкок.

Сэм улыбнулся и опустил голову.

– Утром он в хорошем настроении.

– Говорит с тобой? Вы играете в шахматы?

– Редко. Обычно он работает. Немного читает, иногда смотрит телевизор.

Улыбка Сэма была искусственной. Он сцепил пальцы, и Синеску заметил, что костяшки на одной ладони побелели, а на другой – нет. Он отвернулся.

– Вы из Вашингтона, правда? – вежливо спросил Сэм. – Первый раз здесь? Простите… – Он встал со стула, заметив за стеклянными дверями какое-то движение. – Похоже, кончили. Подождите немного здесь, я посмотрю.

Сэм вышел. Двое мужчин сидели молча. Бэбкок сдвинул маску, Синеску, видя это, последовал его примеру.

– Нас беспокоит жена Сэма, – сказал Бэбкок, наклоняясь ближе. – Сначала это казалось хорошей идеей, но она чувствует себя здесь очень одиноко, ей у нас не нравится, здесь нет движения, детей…

Дверь снова открылась, и появился Сэм. Он был в маске, но тоже сдвинул ее вниз.

– Прошу вас.

В комнате жена Сэма, тоже с масочкой на шее, наливала кофе из фаянсового кувшинчика в цветочек. Она лучезарно улыбалась, но вовсе не казалась счастливой. Напротив нее сидел некто высокий в серой рубашке и брюках, откинувшийся назад, вытянув ноги и положив руки на подлокотники. Он не шевелился. С лицом его было что-то не в порядке.

– Вот и мы, – сказал Сэм, потирая руки. Жена взглянула на него с вымученной улыбкой.

Высокая фигура повернула голову, и Синеску испытал потрясение, поскольку лицо было из серебра: металлическая маска с удлиненными вырезами для глаз, без носа, без губ, на их месте были просто изогнутые поверхности.

– …Эксперимент? – произнес механический голос.

Синеску вдруг сообразил, что замер над стулом, и сел. Все смотрели на него. Голос повторил свой вопрос:

– Я спрашивал, вы приехали, чтобы прервать эксперимент?

Сказано это было равнодушно, без акцента.

– Может, немного кофе? – Ирма подвинула ему чашку.

Синеску вытянул руку, но она дрожала, и он торопливо отдернул ее.

– Я приехал только для того, чтобы установить факты, – ответил он.

– Вранье. Кто вас прислал? Сенатор Хинкель?

– Да.

– Вранье. Он был здесь лично. Зачем ему посылать вас? Если хотите прервать эксперимент, можете мне об этом сказать.

Лицо под маской не двигалось, когда он говорил, и голос шел как будто не из-под нее.

– Он хочет только сориентироваться в ситуации, Джим, – сказал Бэбкок.

– Двести миллионов в год, – снова сказал голос, – чтобы продлить жизнь одному человеку. Согласимся, что это не имеет смысла. Да вы пейте, а то кофе остынет.

Синеску заметил, что Сэм и его жена уже выпили и натянули масочки. Он торопливо взял свою чашку.

– Стопроцентная неспособность к труду при моей должности дает пенсию в размере тридцати тысяч в год. Я мог бы превосходно жить на эту сумму. Неполные полтора часа.

– Никто не говорит о прекращении эксперимента, – вставил Синеску.

– Ну тогда скажем об ограничении фондов. Это определение вам больше нравится?

– Возьми себя в руки, Джим, – сказал Бэбкок.

– Ты прав. С вежливостью мы не в ладах. Так что же вас интересует?

Синеску глотнул кофе. Руки у него все еще дрожали.

– Почему вы носите маску?.. – начал он.

– Никакой дискуссии на эту тему. Не хочу быть невежливым, но это чисто личное дело. Спросите лучше… – Без всякого перехода он вдруг вскочил с криком: – Черт побери, заберите это!

Чашка Ирмы разбилась, кофе черным пятном растекся по столу. Посреди ковра сидел, склонив голову, коричневый щенок с высунутым языком и глазами как бусинки.

Столик опасно наклонился, жена Сэма вскочила, слезы выступили у нее на глазах. Схватив щенка, она выбежала из комнаты.

– Я пойду к ней, – сказал Сэм, вставая.

– Иди, Сэм, и устройте себе выходной. Отвези ее в город, сходите в кино.

– Пожалуй, я так и сделаю, – сказал Сэм и вышел.

Высокая фигура села снова, двигаясь при этом, как человек; откинулась на спинку, как и прежде, с руками на подлокотниках, и замерла. Ладони были идеальны по форме, но какие-то странные; что-то неестественное было в ногтях. Каштановые, гладко зачесанные волосы над маской – это парик; уши были из пластика. Синеску нервным движением натянул свою марлевую маску на рот и нос.

– Я, пожалуй, пойду, – сказал он, вставая.

– Хорошо. Я хочу еще показать вам машинный зал и секцию научных исследований, – согласился Бэбкок. – Джим, я скоро вернусь. Нам нужно поговорить.

– Пожалуйста, – ответила неподвижная фигура.

Бэбкок принял душ, но рубашка у него вновь была мокрой под мышками. Тихоходный лифт, зеленый ковер. Холодный, затхлый воздух. Семь лет работы, кровь и деньги, пятьсот лучших специалистов. Секции психологическая, косметическая, медицинская, иммунологическая, серологическая, научная, машинный зал, снабжение, администрация. Стеклянные двери. Квартира Сэма пуста; он с женой поехал в город. Ох уж эти психологи. Хорошие, но лучшие ли? Трое первых отказались сотрудничать. "Это не обычная ампутация, этому человеку ампутировали все".

Высокая фигура даже не дрогнула. Бэбкок сел напротив серебряной маски.

– Джим, поговорим серьезно.

– Плохие новости, а?

– Конечно, плохие. Я оставил его наедине с бутылкой виски. Поговорю с ним перед отъездом, но Бог знает, что он там наговорит в Вашингтоне. Слушай, сделай это для меня и сними маску.

– Пожалуйста. – Рука поднялась, взялась за край маски и стянула ее. Под маской скрывалось загорелое лицо с точеными носом и губами, может, не красивое, но нормальное. Довольно приятное лицо. Только зрачки были слишком велики и губы не шевелились, когда он говорил. – Могу снять все по очереди. Это что-то изменит?

– Джим, косметическая секция билась над твоим лицом восемь с половиной месяцев, а ты заменяешь его маской. Мы спрашивали, что тебе не нравится, и были готовы изменить все, что ты захочешь.

– Я не хочу разговаривать на эту тему.

– Ты говорил что-то об ограничении фондов. Это была шутка?

Минута молчания.

– Я не шутил.

– В таком случае, Джим, скажи мне, в чем дело. Я должен знать. Эксперимент не будет прерван, тебя будут удерживать при жизни, но это и все. В списке уже семьсот желающих, из них два сенатора. Допустим, кого-нибудь из них завтра вынут из разбитой машины. Тогда будет поздно для дискуссии; мы должны знать уже сейчас, позволить ли им умереть или дать тело, подобное твоему. Поэтому мы должны поговорить.

– А если я не скажу правды?

– Зачем тебе лгать?

– А зачем обманывают больных раком?

– Не понимаю, что ты имеешь в виду, Джим.

– Попробуем по-другому. Я выгляжу как человек?

– Конечно.

– Вранье. Приглядись к этому лицу. (Холодное и невозмутимое. За искусственными зрачками блеск металла.) Предположим, что мы разрешили все прочие проблемы и я мог бы завтра поехать в город. Ты можешь представить меня гуляющим по улицам, входящим в бар, едущим в такси?

– И это все? – Бэбкок глубоко вздохнул. – Конечно, Джим, разница есть, но боже ты мой, так бывает со всеми протезированными; людям нужно привыкнуть. Возьми, к примеру, эту руку Сэма. Через какое-то время забываешь о ней, перестаешь ее замечать.

– Вранье. Они делают вид,, что не замечают, чтобы не обижать калеку.

Бэбкок опустил взгляд на свои сплетенные ладони.

– Жалеешь себя? – спросил он.

– Не говори ерунды, – загремел голос. Высокая фигура распрямилась, руки со стиснутыми кулаками медленно поднялись вверх.

– Я заперт в этом. Сижу в нем уже два года, нахожусь в нем, когда засыпаю и когда просыпаюсь. Бэбкок смотрел на него снизу.

– А чего бы ты хотел? Подвижного лица? Дай нам двадцать лет, может, даже десять, и мы решим эту проблему.

– Не в том дело.

– А в чем?

– Я хочу, чтобы вы ликвидировали косметический отдел.

– Но ведь это…

– Выслушай меня. Первая модель выглядела как портновский манекен, и вы работали восемь месяцев, чтобы построить новую. Эта похожа на свежего покойника. Ваша цель – как можно более уподобить меня человеку. Постепенно совершенствуя очередные модели, вы дошли бы до такой, которая могла бы курить сигары, развлекать дам, играть в кегли, и люди ничего бы не подозревали. Это вам никогда не удастся, а если даже удастся, то зачем?

– Позволь подумать… Что ты имеешь в виду? Металл? -

– Конечно, и металл, но не в нем дело. Я имею в виду форму, функциональность. Подожди минутку.

Высокая фигура прошла через комнату, открыла шкаф и вернулась с рулоном бумаги.

– Взгляни на это.

Рисунок изображал вытянутую металлическую коробку на четырех суставчатых ногах. На одном конце коробки размещалась небольшая головка в виде грибка на гибком пруте и пучок рук, заканчивающихся зондами, буравами, держателями.

– Для работы на Луне.

– Слишком много рук, – сказал Бэбкок. – Как ты будешь…

– Нервами лицевых мышц. Их много. Или вот это (другой рисунок.) Контейнер, подключенный к пульту управления космического корабля. Космос – идеальное место для меня. Стерильная атмосфера, малая гравитация, я могу добраться туда, куда человек не доберется, и сделать то, чего человек не сможет никогда. Там я могу быть полезен, а сидя здесь – я миллиардная дыра в бюджете.

Бэбкок потер глаза.

– Почему, ты ничего не говорил раньше?

– Да вы все помешались на протезировании. Сказали бы мне, чтобы я не вмешивался.

Бэбкок дрожащими руками скрутил рисунки.

– Честное слово, это может решить вопрос, – сказал он. – Вполне возможно.

Он встал и направился к двери.

– Держись, Джим.

Оставшись один, он вновь надел маску и постоял немного не двигаясь, вслушиваясь в легкий, ритмичный шум помп, щелчки переключателей и клапанов; он чувствовал, что там, внутри у него, холодно и чисто. Нужно признать, что это ему обеспечили: освободили от всех потрохов, заменив их механизмами, которые не кровоточат, не текут и гноятся. Он подумал о том, как обманул Бэбкока. "А почему обманывают больного раком?" Они все равно не смогут этого понять.

Он сел за чертежную доску, прикрепил чистый лист бумаги и начал рисовать карандашом машину для исследования Луны. Закончив машину, начал набрасывать кратеры и фон. Карандаш двигался все медленнее, наконец он с треском отложил его.

Нет желез, выделяющих в кровь адреналин, значит, он не испытывает ни страха, ни ярости. Его освободили от всего этого – от любви, от ненависти, – но забыли об одном чувстве, на которое он еще способен.

Синеску с черной щетиной бороды, пробивающейся сквозь толстую кожу. Созревший угорь возле носа.

Чистый и холодный лунный пейзаж… Он снова взял карандаш.

Бэбкок со своим приплюснутым, красным носом, с гноем в уголках глаз и остатками пищи между зубами.

Жена Сэма с малиновой кашицей на губах. Лицо в слезах, капелька под носом. И этот проклятый пес с блестящим носом и мокрыми глазами…

Он повернулся. Пес был здесь, сидел на ковре, с висящего розового языка капала слюна. (Снова оставили двери открытыми!) Схватив металлическую рейсшину, он взмахнул ею как топором. Пес коротко взвизгнул, – когда металл раздробил его кости. Один глаз заполнился кровью, пес дергался в конвульсиях, оставляя на ковре темные пятна, а он ударил еще и еще раз.

Маленькое тельце скорчившись лежало на ковре, окровавленное, с ощеренными зубами. Он вытер рейсшину бумажным полотенцем, вымыл ее в раковине водой с мылом, вновь вытер и положил на место. Потом взял лист ватмана, развернул на полу и подсунул под тело собаки, стараясь как можно меньше пачкать ковер. Подняв труп щенка, он вышел с ним на террасу, открыв дверь плечом. Выглянул через перила. Двумя этажами ниже бетонная крыша с трубами. Никто не смотрит. Он сбросил собаку с бумаги, и та полетела вниз ударилась о трубу, оставив на ней красную полосу. Вернувшись в комнату, он выбросил бумагу в мусоропровод.

Пятна крови были на ковре, на ножках столика и на его брюках. Он вытер их водой и бумажными полотенцами, потом снял одежду, внимательно осмотрел и бросил в прачечную. Вымыл раковину, вымылся сам дезинфицирующим средством и надел чистую одежду. Войдя в пустую квартиру Сэма, оставил дверь на террасу открытой и вернулся к себе.

Чистый и холодный, снова сел за чертежную доску. Ему вдруг вспомнился сон, который он видел сегодня утром: скользкие почки лопаются серые легкие кровь и волосы шнуры кишок покрытые желтым жиром и этот смрад как из уборной а он переправляется через какой-то вонючий желтый поток и…

Он начал рисовать тушью, сначала тонким стальным пером, потом нейлоновой кисточкой.

…поскользнулся и падал не в силах остановиться погружался в вязкое месиво все глубже не в силах шевельнуть ни рукой ни ногой как парализованный и напрасно хотел закричать хотел закричать хотел закричать…

Машина карабкалась по склону кратера, руки ее были вытянуты, голова откинута назад. Вдали виднелась скальная стена, горизонт, черное небо и звезды, как булавочные головки. Это был он там, на Луне, но еще слишком близко, ведь над головой, как гнилой плод, нависала Земля – голубая от плесени, сморщенная, струящаяся, кишащая жизнью.

Рафаэл Лафферти
Медленная ночь со вторника на среду

Нищий преградил путь молодой паре, медленно идущей вниз по ночной улице.

– Сохрани нас этой ночью, – оказал он, взмахнув перед ними шляпой. – Добрые люди, не могли бы вы дать мне в долг тысячу долларов? Я хочу восполнить потерю своих капиталов.

– Я давал тебе тысячу в прошлую пятницу, – напомнил молодой человек.

– Действительно, давал, – согласился нищий. – А я около полуночи вернул тебе через посланца в десять раз больше.

– Правда, Джордж, так оно и было, – сказала молодая женщина. – Дай ему их, дорогой. По-моему, это порядочный человек.

Вот так молодой человек дал нищему тысячу долларов, а тот махнул перед ними шляпой и отправился дальше, чтобы восполнить потерю своих капиталов.

Входя на биржу, он миновал Ильдефонсу Импала, прекраснейшую женщину мира.

– Выйдешь за меня сегодня ночью, Илдо? – радостно спросил он.

– Не думаю, Бэзил, – ответила она. – Я столько раз выходила за тебя, но на эту ночь у меня нет никаких планов. Впрочем, ты можешь сделать мне подарок в случае своего первого или второго состояния, мне это всегда нравится.

Однако едва они расстались, она задала себе вопрос: а за кого я выйду этой ночью?

Нищим был Бэзил Бегельбекер, который через полтора часа станет богатейшим человеком мира. В течение восьми часов он сколотит и потеряет четыре состояния: то будут действительно огромные деньги, а не мизерные капиталы, которые добывают середнячки.

Когда из мозгов убрали блокаду Абебаоса, люди стали принимать решения быстрее и более удачные. Блокада заставляла мозг заикаться. Когда поняли, в чем она заключается и то, что не выполняет никаких положительных функций, ее стали убирать в детстве с помощью простой нейрохирургической операции.

С того времени продукция и перевозка стали практически вопросом времени. Дела, которые отнимали до этого месяцы и годы, решались теперь в течение минут и часов. В течение восьми часов можно было сделать одну или несколько изрядно закрученных карьер.

Фредди Фиксико как раз изобрел ручной модуль. Фредди был никталопом, и любовь к модулям характеризовала ему подобных. Вообще в зависимости от своей природы и увлечений люди разделились на аврориков, хемеробиков и никталопов, или, другими словами, на зорян, которые жили в полную силу от четырех утра до полудня, дневных мух, время которых приходилось на часы с полудня до восьми вечера, и цивилизацию ночников, которая цвела между восемью вечера и четырьмя утра. Культура, изобретательность, торговля и деятельность трех этих племен несколько отличались друг от друга. Как никталоп Фредди начал свой рабочий день в восемь вечера медленной ночью со вторника на среду.

Фредди снял контору и поручил ее обставить. Это заняло одну минуту: переговоры, выбор и оборудование прошли почти одновременно. Потом он изобрел ручной модуль, что заняло следующую минуту, и начал, его производство и продажу. В течение трех минут модуль оказался у ведущих потребителей.

Понравилось – это был весьма привлекательный модуль. Через тридцать секунд начал поступать поток заказов. В 8.10 все известные личности получили один из новых экземпляров, и спрос стабилизировался. Продажа модулей составила миллионы штук, это был один из самых интересных шлягеров той ночи, по крайней мере ее ранних часов.

Ручные модули не имели никакого практического применения, так же как стихи Сэмеки. Они были привлекательны, имели удовлетворительные с психологической точки зрения размер и форму, их можно было держать в руках или поставить в нишу для модулей в любой стене.

Разумеется, Фредди стал очень богат. Ильдефонса Импала, прекраснейшая женщина мира, всегда интересовалась недавно разбогатевшими и пришла встретиться с Фредди около 8.30. Решения принимались быстро, и решение Ильдефонсы последовало в ту же секунду, как женщина остановилась в дверях. Фредди тоже решил быстро и развелся с Джуди Фиксико в Суде по Мелким Делам. Фредди и Ильдефонса поехали на медовый месяц на курорт Параис Дорадо.

Это было чудесно. Все замужества Илды были чудесны, и чудесен был иллюминированный пейзаж. Вода, питающая знаменитые водопады, сверкала золотом; ближайшие скалы сделал Рэмблес, а контур гор был творением Спэлла. Пляж был идеальной копией Меривеля, а в первые часы ночи общество пило голубой абсент.

Но Пейзаж – увиденный впервые или после перерыва – поражает только на первый взгляд, не привлекая больше внимания. Приготовленное за мгновение блюдо поедается еще быстрее, а вкус голубого абсента держится не дольше, чем впечатление, будто он является новостью. Страсть-Ильдефонсы и ее любовников была быстра и горяча; повторение не имело для нее смысла. К тому же Ильдефонса и Фредди заказали только одночасовой медовый месяц.

Фредди хотел продолжать эту связь, но Ильдефонса взглянула на указатель спроса. Ручные модули сохранят популярность только треть ночи, дальновидные люди уже сейчас избавляются от них. А Фредди не был человеком, переживающим один взлет за другим. Настоящая карьера бывала у него только раз в неделю.

Они вернулись в город и в 9.35 развелись в Суде по Мелким Делам. Запас ручных модулей пошел на распродажу, а остатки его получат торговцы старьем из зорян, которые скупают все, что попадется.

– За кого выйти в следующий раз? – задала себе вопрос Ильдефонса. – Как медленно тянется ночь…

– Бегельбекер покупает, – зашептались на Бирже, но Бегельбекер уже продавал обратно, прежде чем сплетня успела описать полный круг. Бэзил Бегельбекер любил делать деньги, и приятно было следить за ним во время работы, как он возвышался над всеми в зале Биржи и уголком губ бросал распоряжения посыльным и подчиненным. Помощники сняли с него нищенские лохмотья и закутали в тогу финансового воротилы. Он послал одного из курьеров передать двадцать тысяч долларов молодой паре, которая одолжила ему тысячу. Другого послал с еще более ценным подарком для Ильдефонсы Импала, поскольку ему была приятна их связь. Он получил доступ ко Всеобщему Указателю Спроса и ввел в него некоторые фальшивые данные, вызвав падение пары промышленных империй, выросших за последние несколько часов, и провернул неплохое дельце, объединив то, что от них осталось. Несколько минут он был богатейшим человеком в мире. Но состояние тяготило его, не позволяя маневрировать с ловкостью, которую он проявлял час назад. Он походил на большого, упитанного оленя, а стая волков кружила вокруг него, чтобы повалить на землю.

Скоро он лишится своего первого состояния этой ночи. Тайна Бэзиля Бегельбекера заключалась в том, что эффектная потеря денег доставляла ему удовольствие, когда он был набит ими по самое горло.

Человек по имени Максвелл Маузер создал труд по актинической философии, написание которого заняло семь минут. Для создания философских трудов пользовались общей схемой и индексом понятий, устанавливая активатор на подходящую терминологию в каждом подразделе, а более умелые пользовались усилителем парадоксов и смесителем поразительных аналогий; кроме того, градуировали особую точку зрения и личностную интонацию. Из всего этого выходил хороший труд, поскольку при такого рода продукции совершенство стало автоматическим минимумом.

– А теперь немного бакалеи для украшения торта, – сказал Максвелл и нажал рычаг. По всему труду горстями посыпались слова вроде "хтонический", "эвристический" и "прозимеиды", чтобы никто не сомневался, что это философский труд.

Максвелл Маузер принялся посылать свою работу издателям и каждый раз в течение трех минут получал ее обратно. Анализ труда и причины отказа каждый раз сообщались – как правило, утверждали, что это уже делали раньше и лучше. В течение тридцати минут ее вернули Максвеллу десять раз, и ему стало надоедать. Вот тут и наступил перелом.

За последние десять минут гвоздем стала работа Ладиона, и теперь сочли, что монография Максвелла ее дополняет и одновременно дает на нее ответ. Ее приняли для публикации и издали меньше чем за минуту. В течение первых пяти минут рецензии были осторожны по тону, а потом начался настоящий энтузиазм. Это был один из величайших философских трудов, появившихся в ранние и средние ночные часы. Нашлись и такие, что утверждали, будто успех может стать постоянным и даже будто книга привлечет внимание зорян на следующее утро.

Разумеется, Максвелл стал очень богат и разумеется, Ильдефонса пришла увидеться с ним около полуночи. Как философ-революционер Максвелл считал, что они могут жить без формальных процедур, но Ильдефонса настаивала на браке. Тогда Максвелл развелся с Джуди Маузер в Суде по Мелким Делам и вышел оттуда с Ильдефонсой.

Эта Джуди хоть и не такая красивая, как Ильдефонса, собирала больше всех мужчин в городе. Она хотела человека минуты только на минуту, и всегда оказывалась там, где нужно, даже перед Ильдефонсой. Ильдефонса верила, что отбирает мужчин у Джуди, а Джуди твердила, что Ильдефонса получает оставшееся после нее и ничего больше.

– Я была с ним первой, – смеялась Джуди, проносясь по Суду по Мелким Делам.

– О, эта проклятая шлюха, – стонала Ильдефонса. – Она носит мои трусы, прежде чем я успею их надеть.

Максвелл Маузер и Ильдефонса Импала поехали на медовый месяц на курорт Мьюзикбокс Маунтин. Было чудесно. Данбар и фиттл сделали вершины гор из зеленого снега (а на Бирже Бэзил Бегельбекер копил свое третье за ночь и самое крупное состояние, которое могло превзойти даже четвертое с прошлого четверга). Шалаши были более швейцарскими, чем в самой Швейцарии, в каждой комнате имелась живая коза (а Стенли Скулдаггер вспыхнул на небосклоне как ведущий актер центральных, ночных часов). Популярнейшим напитком в это время стал "Глотзенбюргер": "Ив Чизе", смешанный с рейнским вином на кубиках розового льда (а в городе самые главные никталопы отправились в Клуб для Важных Особ на полуночный отдых).

Разумеется, было чудесно, как всегда с Ильдефонсой, но она никогда не изучала философии, поэтому запланировала только тридцатипятиминутный медовый месяц. Чтобы убедиться, она взглянула на указатель спроса и увидела, что ее нынешний муж выходит в тираж, а его труд цитируют насмешливо, как "Макси-Маузер". Они вернулись в город и развелись в Суде по Мелким Делам.

Состав Клуба для Важных Особ постоянно менялся: успех был входным билетом. Бэзил Бегельбекер мог быть принят, выбран на пост председателя и вышвырнут из клуба как грязный нищий от трех до шести раз за ночь. В Клубе могли состоять только важные личности либо те, кто стал важным ненадолго.

– Думаю, что засну завтра, во время зорян, – сказал Оверкалл.– Пожалуй, съезжу на часок в этот новый город Космополис. Говорят, там неплохо. А ты где переночуешь, Бэзил?