Текст книги "Фата-Моргана 3"

Автор книги: Сборник Сборник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 41 страниц)

Джудит Меррил
Если бы мать знала…

Маргарет провела рукой по второй половкке постели, где должен, лежать Хэнк, похлопала ладонью по пустой подушке и, уже совсем проснувшись, задумалась почему эта старая привычка осталась до сих пор. Чтобы сохранить свое собственное тело, она попыталась свернуться клубком, как кот, но не смогла этого сделать, поэтому выбралась из кровати с приятным чувством своей увеличивающейся массы.

Она действовала с привычным автоматизмом. Проходя через небольшую кухоньку, нажала кнопку, чтобы началось приготовление завтрака – врач советовал есть на завтрак сколько сможет, – и оторвала от копировалки газету. Старательно сложила длинную ленту бумаги так, чтобы оставить на самом верху "Новости страны", и поставила на полочку в ванной, чтобы проглядеть, пока чистит зубы.

Никаких несчастных случаев, никаких попаданий. Во всяком случае таких, о которых сообщают официально. Ну-ну, Мэгги, нечего волноваться. Никаких несчастных случаев, никаких попаданий. Честное слово газеты.

Три чистых удара гонга из кухни сообщили, что завтрак готов. Безуспешно пытаясь разбудить плохой утренний аппетит, она накрыла стол яркой салфеткой и поставила веселую, разноцветную посуду. Потом, когда делать стало нечего, пошла за почтой – чтобы дополнить удовольствие, она растягивала ожидание, – поскольку сегодня наверняка будет письмо.

Было, и не одно. Два счета и несколько слов от взволнованной матери: "Дорогая! Почему ты не написала этого раньше? Конечно, я очень рада; знаю, что ужасно напоминать о таких вещах, но ты уверена, что врач не ошибся? Все эти годы Хэнк возился с ураном, торием или как там это называется; я знаю, что, по твоим словам, он проектировщик, а не технический работник и не имеет дела с тем, что может оказаться опасным, но ведь он занимался этим прежде, в Оак Ридж. Тебе не кажется… Конечно, я старая и глупая женщина, но не хотела бы тебя волновать. Ты знаешь об этом гораздо больше меня, и я уверена, что твой врач не ошибается. Он НАВЕРНЯКА знает…"

Маргарет скривилась над превосходным кофе и поймала себя на том, что открывает газету на медицинских новостях.

Перестань, Мэгги! Рентгенолог сказал, что, в своей работе Хэнк не подвергался облучению. А та разбомбленная территория, через которую мы проезжали… Нет, нет. Да перестань же! Почитай лучше светскую хронику или кулинарные рецепты.

Известный генетик писал в медицинском разделе, что на основании исследований пятимесячного плода можно с полной уверенностью сказать, будет ли ребенок нормальным, или хотя бы определить, вызовет ли мутация какие-то отклонения. Во всяком случае худшие случаи можно предупредить. Разумеется, меньшие мутационные изменения, вроде искажения лица или неправильного строения мозга, обнаружить невозможно. В последнее время отмечались случаи нормальных плодов с атрофией конечностей, которые не развивались дальше седьмого или восьмого месяца. В заключение врач еще раз повторял, что худшие случаи можно предсказать и предупредить.

"Предсказать и предупредить". Мы предсказывали это: Хэнк и все они. Однако не предупредили. Мы могли не допустить этого в сорок шестом и седьмом, а теперь…

Маргарет решила не завтракать. Уже десять лет ей хватало по утрам одного кофе, хватит и сегодня. Она расправила массу складочек на платье, которое, по уверениям продавщицы, было удобнейшей одеждой на эти несколько последних месяцев. С чувством полного удовлетворения, забыв о письме и газете, она поняла вдруг, что конец близок. Уже скоро.

Ранним утром город всегда приводил ее в какое-то особенное возбуждение. Ночью прошел дождь, и тротуары, обычно покрытые пылью, блестели от влаги. Для женщины, воспитанной в городе и привыкшей к едкому дыму заводов, воздух был особенно свеж.

Она прошла шесть кварталов, отделявших ее от места работы, глядя по пути на гаснущие огни в дешевых ночных барах, стеклянные стены которых уже отражали солнечные лучи, и по-прежнему горящие лампы в мрачных помещениях табачных магазинов и прачечных.

Контора располагалась в новом правительственном здании. Стоя в ползущем вверх лифте, Мэгги, как обычно, почувствовала себя булкой в старомодной машинке для тостов. На тринадцатом этаже она освободилась от воздушно-пенного амортизатора и уселась за последний из длинного ряда одинаковых столов.

Пачка ожидающих ее бумаг росла с каждым утром. То были решающие месяцы, и все об этом знали. Войну можно было выиграть или проиграть с помощью этих расчетов или других. Отдел кадров перебросил Мэгги сюда после того, как работа в экспедиции стала для нее слишком тяжелой. Обслуживать компьютер было просто, а занятие это не менее увлекательно, чем предыдущее. В эти дни работа не кончалась, и требовался каждый, кто что-либо умел.

К тому же – она вспомнила свой визит к психоаналитику – я психически неуравновешенна. Интересно, какой невроз я могла бы заработать, сидя дома и читая эту бульварную газету…

Отогнав эту мысль, она с головой погрузилась в работу.

18 февраля

Хэнк, дорогой!

Всего пару слов и представь себе – из больницы. На работе у меня закружилась голова, и врач за меня испугался. Бог знает, что бы со мной творилось, лежи я неделями дома. Д-р Бойер, однако, думает, что это не продлится долго.

Слишком уж много везде газет. Все новые и новые детоубийства, и непохоже, чтобы суд кого-то приговорил. Во всем виноваты отцы. Хорошо, что тебя здесь нет, на случай…

Увы, дорогой, не очень-то веселая шутка, правда? Пиши как можно чаще, хорошо? У меня слишком много времени на раздумья, но вообще-то ничего страшного не произошло и нет причин беспокоиться.

Пиши чаще и помни, что я тебя люблю.

Мэгги.

СПЕЦИАЛЬНАЯ СЛУЖЕБНАЯ ТЕЛЕГРАММА

21 февраля 1953

22:04 ЛК37Г

Отправитель: Лейт. Техн. X. Марвелл Х47-016 В.Г.Н.Дж. Адресат: Миссис X. Марвелл Родильный дом Нью-Йорк

ПОЛУЧИЛ ТЕЛЕГРАММУ ОТ ВРАЧА ТОЧКА ПРИЕЗЖАЮ ЧЕТЫРЕ НОЛЬ ДЕСЯТЬ ТОЧКА КРАТКОСРОЧНЫЙ ОТПУСК ТОЧКА ТЫ СУМЕЛА МЭГГИ ТОЧКА ЦЕЛУЮ ХЭНК

25 февраля

Хэнк, дорогой!

Значит, ты тоже не видел ребенка? Казалось бы, в таком месте инкубаторы должны иметь визиры, чтоб хотя бы отцы могли сквозь них посмотреть, даже если бедные и ничего не знающие мамочки не могут. Мне говорят, что я не увижу ее еще неделю или даже больше. Мать, конечно, предупреждала меня, что если я не сбавлю оборотов, то, вероятно, буду рожать своих детей слишком рано. Почему она ВСЕГДА права?

Ты встретился с сиделкой, которую нам выделили? Надеюсь, ее допускают только к людям, уже имеющим детей, и не позволяют приближаться к будущим матерям. Вообще такая женщина, как она, не должна входить в родильное отделение. Она одержима мутацией и, похоже, ни о чем другом говорить не может. НАШ, слава Богу, в порядке, даже если все и происходило в дьявольской спешке.

Я очень устала. Меня предупреждали не подниматься слишком рано, но должна же я была написать тебе. Обнимаю тебя, любимый.

Мэгги.

29 февраля

Любимый!

Наконец мне удалось ее увидеть! Все, что говорят о новорожденных, о личиках, которые могут любить только матери – правда, но все на месте, любимый, глаза, уши, носы – нет, нос только один! – все на месте. Какие мы счастливчики, Хэнк!

Наверное, я невыносимая пациентка. Сколько мне пришлось говорить этой бабе с лицом ведьмы, этой маньячке мутации, что я хочу увидеть ребенка! Наконец пришел врач и начал мне все объяснять, причем молол полную чепуху. Уверена, что большую часть из этого не понял бы никто, и уж тем более я. Единственно до меня дошло, что ребенку уже НЕ ОБЯЗАТЕЛЬНО находиться в инкубаторе, однако они считают, что так будет "разумнее".

У меня была небольшая истерика по этому поводу. Думаю, что была более взволнованна, чем готова признать. Все кончилось одним из тех таинственных врачебных совещаний за дверями, и наконец Женщина в Белом сказала: "Ну, вообще-то мы могли бы… Может, так будет лучше".

Я кое-что слышала о том, каким образом здешние врачи и сестры убеждают себя в собственной непогрешимости и величии. Поверь, матерям здесь слова не дают.

Я пока еще очень слаба. Скоро напишу еще. Обнимаю,

Мэгги.

8 марта

Мой дорогой Хэнк!

Все-таки сестра не права, впрочем, она все равно идиотка. Это девочка, что гораздо проще определить в случае детей, нежели кошек. Кроме того, Я ЗНАЮ. Как ты насчет Генриетты?

Я снова дома и на оборотах больших, чем бетатрон. В больнице все делали сами, и мне пришлось научиться ее купать и вообще справляться со всем. Она с каждым днем красивее. Когда ты сможешь получить отпуск – настоящий отпуск? Целую,

Мэгги.

26 мая

Хэнк, любимый!

Ты должен ее увидеть– и конечно, увидишь. Посылаю тебе пленку цветного фильма. Моя мать прислала спальные мешочки с завязочками, я надела ей один, и теперь она похожа на белоснежный мешок из-под картофеля, на самом верху которого распустилась, как цветочек, прелестная мордашка. Неужели это все пишу я? Неужели это я мать, не замечающая ничего, кроме своего ребенка? Но подожди, пока ее увидишь!

10 июля

…Можешь верить или нет, но твоя дочь может говорить, и это вовсе не детский лепет. Это заметили Элис, ну, ты помнишь, она работает в армии как медсестра-стоматолог. Услышав, как ребенок издает звуки, которые были для меня непонятным лепетом, она сказала, что малышка говорит целые предложения, только не может их четко произнести, поскольку еще не имеет зубов. Хочу сходить с ней к специалисту.

13 сентября

…У нас действительно чудесный ребенок! Сейчас, когда у нее есть все передние зубы, ее речь совершенно отчетлива, и она может петь! В смысле напеть мелодию. И это в семь месяцев! Любимый, мне не хватает только одного – чтобы ты приехал домой.

19 ноября

…наконец-то. Маленькая хулиганка все это время училась ползать. Врач говорит, что в подобных случаях развитие всегда неровное…

СПЕЦИАЛЬНАЯ СЛУЖЕБНАЯ ТЕЛЕГРАММА

1 декабря 1953

08:47 ЛК59Ф

Отправитель: Лейт. Техн. X. Марвелл Х47-016В.Г.Н.Дж. Адресат: Миссис X. Марвелл АптК-17 504 E.I 9 Ст. Н.Й.Н.Й.

НЕДЕЛЬНЫЙ ОТПУСК НАЧАЛО ЗАВТРА ТОЧКА ПРИЛЕТ ДЕСЯТЬ НОЛЬ ПЯТЬ ТОЧКА ВСТРЕЧАТЬ НЕ НУЖНО ТОЧКА ЦЕЛУЮ ЦЕЛУЮ ЦЕЛУЮ ХЭНК

Маргарет дождалась, пока в ванне осталось всего несколько сантиметров воды, и только тогда перестала судорожно сжимать вывертывающегося ребенка.

– Я бы, пожалуй, предпочла, чтобы ты отставала в развитии, – сообщила она дочери. – Не можешь же ты ползать в ванне.

– А почему мне нельзя в большую ванну?

Маргарет уже привыкла к болтливости своего ребенка, но каждый раз это ее удивляло. Она завернула в полотенце розовое тельце и начала вытирать его.

– Потому что ты слишком маленькая и головка твоя слабая, а ванны очень твердые.

– Ага. А когда мне можно будет в ванну?

– Когда твоя головка снаружи разовьется так же хорошо, как и внутри, маленькая умница. – Она потянулась за чистым бельем. – Не могу понять, почему такой разумный ребенок, как ты, не может научиться лежать на пеленке, как другие дети. Их используют много лет, и, скажу тебе, они отлично сдают экзамен.

Девочка не ответила, она слышала это слишком часто. Она терпеливо ждала, пока ее уложат в детскую кроватку, чистую и сладко пахнущую. Потом одарила мать улыбкой, отчего та подумала о первом золотистом луче солнца, пронзающем рассветные сумерки. Она вспомнила реакцию Хэнка на цветные снимки их дочурки и вдруг поняла, что уже очень поздно.

– Спи, котик. Когда проснешься, твой папа будет здесь.

– А почему? – спросил четырехлетний разум, ведя заранее проигранное сражение, чтобы не дать заснуть десятимесячному телу.

Маргарет вошла в небольшую кухню и настроила таймер на жаркое. Окинула внимательным взглядом стол, потом вынула из шкафчика одежду: новое платье, новые туфли, новую сорочку, все новое, купленное неделю назад и хранимое до дня прихода телеграммы от Хэнка. Вытащив газету из копировалки, она вошла в ванную и осторожно погрузилась в парящую воду, чтобы насладиться душистым купанием.

Довольно рассеянно она просматривала газету. По крайней мере сегодня не нужно читать сообщения по стране. Зато была статья, написанная генетиком, тем самым. Он утверждал, что мутации множатся несообразно вызывающим их событиям. Для вторичных мутаций было еще рано: даже первые мутанты, рожденные в 1946 и 1947 годах в районе Хиросимы и Нагасаки, были еще слишком молоды, чтобы размножаться. Но мой ребенок нормален. Разумеется, имелось некоторое слабое излучение от ядерных взрывов, вызывающее изменения, но мой ребенок нормален. Не по возрасту развит, но нормален. Если бы обратили больше внимания на первых японских мутантов, стало бы…

Весной 1947 года, когда Хэнк выезжал из Оак Ридж, была такая маленькая заметка в газете: "Всего два или три процента виновных в детоубийстве японцев арестованы и наказаны…" Но МОЙ РЕБЕНОК нормален.

Когда зазвонил звонок, она была одета и причесана, оставалось только осторожно провести по губам помадой. Она бегом бросилась к двери и, прежде чем звонок полностью умолк, впервые за восемнадцать месяцев услышала почти забытый звук открываемого замка.

– Хэнк!

– Мэгги!

А потом слова стали лишними. Столько дней и месяцев, в течение которых копились мелкие дела, столько всего, что она хотела ему рассказать. А теперь просто стояла, вглядываясь в мундир цвета хаки и бледное лицо вошедшего.

Постепенно, по памяти, воссоздавала она его черты. Тот же большой нос, широко расставленные глаза, великолепные кустистые брови, та же длинная челюсть, линия волос еще больше передвинулась со лба назад, те же губы.

А какой бледный… Впрочем, это понятно, ведь он все время был под землей. И какой-то странный из-за потери близости, более чужой. чем кто бы то ни было.

У нее было достаточно времени, чтобы подумать об этом, прежде чем он вытянул руку и коснулся ее, уничтожив пропасть восемнадцати месяцев. И вновь им нечего было себе сказать. Они были вместе, и пока этого хватало.

– Где ребенок?

– Спит, но скоро проснется.

Спешить было некуда. Их слова звучали банально, как в ежедневном разговоре, словно не было войны и разлуки. Маргарет подняла пальто, которое он бросил на стул у дверей, и старательно повесила в шкаф в прихожей. Затем пошла проверить жаркое, оставив мужа одного, чтобы походил по квартире, вспоминая. Когда вернулась, он стоял у детской кроватки.

Лица его она не видела, да это и не требовалось.

– Думаю, что один раз мы можем ее разбудить. – Маргарет убрала одеяло и подняла с постели белый сверток. Заспанные глаза с трудом открылись.

– Привет! – сказал на пробу Хэнк.

– Привет! – отозвался ребенок громко и уверенно.

Конечно, он уже знал об этом, но услышать самому совсем другое дело.

– Она правда умеет?.. – в восторге он повернулся к Маргарет.

– Конечно, любимый. Но самое важное, что она умеет делать разные милые вещи – порой даже глупые – совсем как другие дети. Смотри, как она ползает! – Маргарет положила ребенка на большую кровать.

Маленькая Генриетта лежала, подозрительно поглядывая на родителей.

– Ползать? – спросила она.

– Вот именно. Твой папочка только что приехал и хочет посмотреть, как ты справляешься.

– Тогда положи меня на животик.

– О, конечно же! – Маргарет послушно перевернула ребенка.

– Что такое? – Голос Хэнка по-прежнему звучал равнодушно, но какая-то нота в нем заставила атмосферу накалиться. – Я думал, что сначала учатся переворачиваться.

– ЭТОТ ребенок, – сказала Маргарет, не замечая напряженности, – этот ребенок делает что-то, если хочет этого.

Отец ЭТОГО ребенка с умилением следил, как головка двигалась вперед, а тело изгибалось дугой, совершая движения поперек кровати.

– Ну и ну, маленькая шельма! – засмеялся он, расслабившись.

– Она похожа на тех, кто бегает в мешках. Уже вытащила ручки из рукавов. – Он взялся за узел внизу спального мешка.

– Я сама, дорогой. – Маргарет попыталась сделать это первой.

– Не глупи, Мэгги. Может, это ТВОЙ первый ребенок, но у меня было пять младших братьев. – Он улыбнулся ей и потянулся к веревочке, которой был завязан рукав. Развязав узел, принялся на ощупь искать ручку.

– По способу ползать, – сурово сказал он ребенку, когда коснулся рукой подвижной выпуклости на плече, – можно подумать, что ты дождевой червь, раз вместо рук и ног пользуешься животиком.

Маргарет стояла рядом, смотрела и улыбалась.

– Подожди, пока она начнет петь, дорогой!

Его правая ладонь перешла с плеча вниз, туда, где, он думал, должна быть ручка. Она передвигалась все дальше и дальше по сильным мышцам, которые сжимались, реагируя на прикосновение. Проведя пальцами обратно, он осторожно развязал узел внизу мешочка.

– Она умеет петь и… – говорила жена, стоя у кроватки.

Он медленно вел левую ладонь по шерстяному спальному мешочку в направлении пеленки, плоско и ровно подложенной под попку ребенка. Никаких складок. Никаких выпуклостей. НИКАКИХ…

– Мэгги, – сказал он, пытаясь вытащить руки из складок чистой пеленки, освободиться от извивающегося тела. – Мэгги, – повторил он, чувствуя, что в горле пересохло. Слова давались ему с трудом, он говорил медленно, задумываясь над звучанием каждого. – Мэгги. почему ты… мне… ничего… не сказала?

– Не сказала? Чего, любимый? – Спокойствие Мэгги было проявлением извечной женской терпеливости в столкновении мужской и детской торопливостей. Ее смех прозвучал невероятно беззаботно и естественно. Теперь все выяснилось. – Она мокрая? Я и не знала.

Она не знала. Его ладони помимо воли бегали взад-вперед по мягкой кожице ребенка, по извивающемуся телу без рук и ног. О, Боже… Он тряхнул головой, мышцы стиенул горький спазм истерии, пальцы сжали тельце ребенка. О, Боже, она не знала…

Брюс Лауэри
Опухоль

Отец был убит на канадско – американской войне, и я стал помогать матери, которая работала неполный день в городской публичной библиотеке. По вечерам, после работы, у нее была привычка часами болтать со мной. Обычно она сплетничала о людях, которых видела в библиотеке. Часто рассказывала о вновь приобретенном лекарстве и о том, как оно на нее действовало.

Все началось в том ужасном 2021 году. Более недели она была необычайно спокойна. Но лицо ее выдавало тревогу. Несколько раз она поднимала глаза от вязанья или чтения и долго сидела, странно уставившись куда-то перед собой. Я предполагал, что она, возможно, чувствует себя хуже обычного – ей ведь было почти шестьдесят. Но я знал, что она скажет мне обо всем, если в этом будет необходимость. Она любила уединение и придавала ему большое значение, и, несмотря на мое любопытство, я предпочитал с уважением относиться к ее молчанию.

И вот однажды вечером, долго и взволнованно глядя мне в глаза, она, наконец, заговорила:

– Мне бы хотелось знать твое мнение кое о чем… это беспокоит меня.

Сколько я помню, мама всегда заботилась о своем здоровье, хотя и старалась избегать докторов. Очень часто родственники, соседи и даже я подшучивали над ее многочисленными бутылочками, пилюлями, порошками и всякими антисептическими средствами. Она, бывало, всегда с упреком отвечала, что никто не подозревает, как ее мучают болезни. Все эти предосторожности были, по ее мнению, необходимы.

– Примерно неделю назад, – продолжала она, – я заметила небольшое уплотнение на коже.

Я попросил показать его, но, как я и предполагал, она отказалась. Рожденная в 1962 году, мама оставалась целомудренным человеком викторианской эпохи. В свои двадцать семь лет я никогда не видел ее даже частично раздетой. Она не могла поступиться своей скромностью даже при докторах, несмотря на постоянный страх перед недугами.

Она также отказалась подробно рассказать об этом уплотнении – о величине и тому подобном. Чуть больше горошины, на левой стороне, ниже ребер.

– С чего это?

– Я не знаю.

– Ты была у доктора?

– Нет, – произнесла она как-то с заминкой. – Я боюсь. Да к тому же, ты знаешь, я не доверяю докторам.

– Ну, будет тебе. Ты всегда о чем-то тревожишься. – Я улыбнулся, чтобы успокоить ее. Меня больше волновало ее душевное состояние, нежели опухоль, которая, как я думал, была не столь значительна. – И из-за этого ты переживала всю неделю? Не стоит об этом говорить, все пройдет.

Было совершенно очевидно, что с каждым днем мама все больше беспокоится.

– Что же делать? Она растет! За два дня она увеличилась до размеров большого шарика!

Я попросил показать ее мне, но она вновь отказалась.

– Мне больно, когда я прикасаюсь к ней, – призналась она, осторожно трогая это место кончиками пальцев. – Надо бы показать кому-то. Но мне так неловко…

– Чепуха. Пора сходить к доктору.

– А что если он сделает только хуже? – хныкала она. – Или неверно поставит диагноз?

Тогда у нас в городе было только три доктора. Я успокоил маму, сказав, что один из них, без сомнения, поможет ей. Однако ни один из них не оправдал наших надежд – и не по их вине, как я узнал позднее. Каждый утверждал, что никогда не видел ничего подобного. Два доктора прописали болеутоляющую мазь. Третий совсем отказался лечить нарастающую опухоль и порекомендовал обратиться к специалисту по кожным заболеваниям в Чикаго.

Встревоженный, я решил, что эта поездка необходима. Мама стала возражать, сказав, что мы не в состоянии позволить такие расходы. Я ответил, что мои сбережения банковского служащего были отложены на случай крайней необходимости и ими можно воспользоваться.

Между тем мы потеряли много времени, почти две недели. Опухоль была уже более пяти дюймов в диаметре и выступала из-под блузки дюйма на три.

Объяснив в банке исключительность ситуации, я получил разрешение на отпуск. По просьбе мамы я не стал вдаваться в подробности.

Пока мы были на пути к Чикаго, мама все время жаловалась.

– Боль уже не отпускает. У меня неприятное ощущение тянущей, сосущей боли в боку.

Первую ночь в Чикаго мы провели, в отеле. Я слышал, как она металась в постели. Дважды я просыпался от ее коротких вскриков и тяжелого дыхания.

– Я стараюсь не ложиться на этот бок, – объяснила она. – Но иногда во сне я случайно оказываюсь на нем. И тогда боли становятся мучительными – они идут от опухоли в различных направлениях.

Ее положили на обследование в одну из лучших частных клиник Чикаго. С самого начала лечение грозило стать длительным и дорогостоящим. К счастью, владелец клиники, образованный человек иностранного происхождения, предложил лечить на благотворительные средства. Я был им крайне удивлен. Но все разъяснилось, когда он сказал, что случай этот уникальный и представляет для него особый научный интерес.

Мне повезло, и я нашел комнату в пансионе, расположенном за углом клиники. По просьбе мамы мне вскоре разрешили навещать ее в любое время, когда захочется, даже ночью. Такая свобода действий насторожила меня как недобрый знак. Я приходил к ней как можно чаще.

Я не мог получить от докторов никакой информации. Казалось, они сердились и раздражались, когда слышали мои вопросы, и под разными предлогами от меня отделывались. Я часто наблюдал, как они входили в комнату и выходили с недоуменными и озадаченными лицами.

– Это очень серьезно, – уклончиво и торопливо отвечали они, – однако скоро мы удалим опухоль и ваша мать поправится.

– Но когда? – задавал я вопрос.

Они только отвечали, что еще не закончены необходимые обследования и анализы.

Были сделаны многочисленные рентгеновские снимки. Мне удалось раздобыть кое-какие сведения относительно них, хотя мне никогда не давали возможности взглянуть самому. Кажется, в одной части опухоли был обнаружен ряд небольших каменистых образований, расположенных неравномерными группами. Рентгеновские снимки также показали развитие двух органов непонятного происхождения. Один из них судорожно подергивался, а затем утихал. Я и сам несколько раз обращал внимание, как опухоль начинала дергаться под покрывалом. Другой орган оставался неподвижным, но постоянно увеличивался, принимая форму груши. Вот и все, что я знал. И не у кого было уточнить подробности.

Для исследований необходимо было взять пробу опухоли. Мне, конечно, не позволили при этом присутствовать. Я ожидал в соседней комнате. На душе у меня было тревожно. Вдруг я вскочил на ноги от пронзительного крика, за которым последовали громкие рыдания. Местного обезболивания, как я узнал, оказалось недостаточно. И они были вынуждены прибегнуть к общему наркозу, чтобы взять пробу.

Опухоль достигла размеров большой дыни. Она спускалась с левой стороны груди к тазовой кости. Она росла столь быстро, что я был просто потрясен. Чем больше она становилась, тем скорее она росла.

Любопытство взяло верх, и я попросил маму показать все мне. Казалось, я глубоко обидел ее. Она не ожидала от меня такого. Пристыженный, я решил, что никогда, ни при каких обстоятельствах не буду с ней об этом говорить.

Дни летели один за другим.

– Когда же они собираются оперировать? Когда? – отчаянно плакала мама. Я пытался выяснить что-нибудь у докторов. Они отвечали, что скоро назначат операцию, но не называли точной даты. Я часто останавливался у дверей лаборатории в надежде услышать хотя бы обрывки разговоров. Но тщетно. В конце концов мне повезло – я увидел главного врача одного в коридоре. Видимо, он был или раздражен, или очень смущен. Он прямо заявил, что не может раскрывать врачебные тайны. Тогда я запротестовал.

– Запомните, – сказал он, – мы делаем все, что в наших силах. И хотя вы ее сын, – добавил он, – будет лучше и для нее, и для вас задавать как можно меньше вопросов.

Теперь я был не на шутку встревожен и начал делать разного рода предположения. Тем не менее при маме я всегда старался казаться бодрым. Самое невыносимое было видеть тот вечный вопрос в глазах, слышать, как он срывается с губ: "За что? За что?" Еще хуже было, когда она просила оставить ее одну.

– Мне надо поспать… Мне бы не хотелось, чтобы ты видел меня такой.

По-видимому, в действительности ей хотелось, чтобы я остался и утешил ее. Напрасно я прилагал усилия отвлечь ее мысли от болезни;

– Я больше ни о чем не могу думать – все время чувствую боль, постоянно думаю об этом! – жаловалась она, не в состоянии отвести глаз от поднимающейся под покрывалом огромной шишки.

– Но ведь это тебе не поможет, мама. Постарайся думать о чемнибудь другом, приятном. Попробуй вспоминать прошлое.

– Прошлое? Странно, – с трудом улыбнулась она. – Не так уж долго я здесь нахожусь и все-таки я почти забыла, что значит чувствовать себя хорошо. Теперь мне кажется, что мне всегда было плохо, как сейчас.

Она выгнулась на постели дугой, лицо ее исказилось от частых спазмов.

– Боль пронизывает меня насквозь – до кончиков пальцев на ногах. И потом эта невыносимая тянущая боль. Когда ты появился на свет, я думала, нет ничего хуже схваток. Но это продолжалось только около получаса, как раз когда мы добирались до госпиталя. Это было одно удовольствие по сравнению с этим…

Я содрогнулся.

– Мама, лучше бы ты не делала таких сравнений.

Вскоре опухоль покрыла всю сторону полностью и брюшную полость. Конечно, я сужу об этом по тому, как увеличивается этот огромный нарост под одеялом. Я предполагаю, что он был больше, чем я мог видеть. Сверху он достиг ключицы, а снизу захватывал ткани верхней части ноги. Иногда я видел, как он сам по себе начинал подергиваться и дрожать. Маме так часто вводили морфий и другие обезболивающие препараты, что она с трудом меня узнавала. Когда однажды я зашел ночью, чтобы проведать ее, то услышал стоны и рыдания еще в коридоре. Я тихонько открыл дверь, шепотом поговорил с ночной няней, дежурившей около постели, подождал немного, потом, наконец, ушел.

Однажды, входя в комнату, я столкнулся с главным врачом, выходящим из нее.

– Я скоро поправлюсь! – исступленно воскликнула она. Впервые за все это время я увидел ее счастливой и улыбающейся, несмотря на незатихающие боли. – Меня скоро будут оперировать! Я поправлюсь!

И опять тянулись дни. И опять не было никаких определенных планов относительно операции. Я стал требовать, чтобы назвали точную дату, но мне опять ответили, что следует многое принять во внимание, особенно если учитывать общее состояние пациента. Сможет ли она перенести такую операцию? Кроме того, они заявили, что необходимы дальнейшие обследования и анализы опухоли.

День за днем я видел, как угасает мамина надежда. А опухоль продолжала расти.

Желание увидеть ее своими глазами все больше и больше овладевало мной. Я испытывал отвращение к себе за такое любопытство. Я старался, как мог, изо всех сил, но мне не удалось избавиться от этого желания. Я продолжал удивляться, почему это доктора посоветовали не задавать им вопросы.

– Что же со мной будет? – громко стонала мама, и голова ее металась на подушке. – Ты действительно считаешь, что я когда-нибудь поправлюсь?

Она искала моего взгляда, искала сочувствия. Она знала меня лучше, чем кто-либо другой, и я понимал, что мне будет стоить больших трудов скрыть то, что я думал в действительности.

– Конечно, ты поправишься. Я подслушал, как об этом говорили между собой доктора, – добавил я в надежде, что эта дополнительная деталь усилит убедительность моих слов. – Ну-ка взбодрись. Через несколько недель мы поедем домой, дорогая мама.

– О, как я надеюсь на это, – едва заметно улыбнулась она.

Однажды ночью я сидел у ее постели рядом с няней. Я дремал на своем стуле, как вдруг проснулся, будто от толчка, от резкого крика. Потом я услышал ее тяжелое дыхание. Впечатление было такое, что ее кто-то душит.

– Она растет! – пронзительно кричала мама. – Она становится все больше и больше!

Хотя ее длинная ночная рубашка была ей когда-то просторна и удобна, сейчас она так туго обтянула ее, что надо было немедленно распороть ее по швам. Меня попросили выйти.

Мама продолжала стонать и тихонько плакать, вскидывая голову с подушки. И этот невыносимый вопрос в глазах! Этот вопрос был направлен к невидимым силам сущего, которые должны были восстановить справедливость.

– Почему? За что? Не помню, чтобы я сделала что-нибудь плохое в своей жизни. Я не сделала ничего, чтобы заслужить такое!

Случайно я заметил, как рука ее неудержимо потянулась к разрастающейся опухоли. Некоторое время ее пальцы как бы изучали эту выпуклость. Потом она неожиданно тяжело вздохнула и отбросила руку в сторону.

– Я все еще надеюсь, что это сон, – в отчаянии заплакала она. – Потом я прикасаюсь к ней рукой, чтобы удостовериться. Но она никуда не пропадает, она здесь и становится все больше.

Мама умоляла докторов оперировать немедленно. Они уклончиво объясняли, что надо подождать приезда специалиста – он единственный мог сделать это. Тем не менее они постоянно подбадривали ее и уговаривали не терять надежды.

Начали приезжать доктора из Нью-Йорка, Европы – отовсюду. Главный врач приглашал их в комнату, просил меня выйти и показывал им опухоль. Мама беспомощно жаловалась, что ее "выставляют на посмешище". Но когда ей говорили, что это нужно для ее же пользы, ничего не оставалось, как подчиниться.